Тренди лихорадочно проглатывал все газеты, в которых хотя бы вскользь упоминалась предстоящая премьера. Его желание все возрастало. Эта женщина в черном платье, выступавшая на сцене Оперы, назначила ему свидание — ему, совершенно незнакомому человеку, еще накануне горевавшему о своей утраченной любви. И словно боясь, что он может позабыть об этом, она, волнуясь, написала ему на страничке из записной книжки: «Пятница, 11 часов, гримерная № 5». Волнуясь, да, он был в этом уверен, хотя это непостижимо. Крузенбург волновалась, когда писала, и от волнения ее рука дрожала, когда она чертила план. Тренди вновь видел ее затянутую в перчатку руку, солитер, убранные под сетку волосы. Когда она удалялась по длинной, опоясывающей резиденцию нунция галерее, несколько шпилек выпало из ее пучка, и теперь он вспоминал металлический звук, с которым они упали на полированный пол. Тогда он замер, закрыл глаза, попытался уловить в воздухе аромат ее духов. Мгновение спустя она исчезла.

«Констанция, — шептал Тренди, перечитывая записку. — Констанция, гримерная № 5, пятница, 11 часов». Только это успокаивало его гнев, возмущение, вызванные поступком Дрогона. Профессор предал его, предал спустя многие годы. Тренди боялся даже думать, что бы он сделал с Дрогоном, если бы не это чудесное свидание с дивой. Наверное, убил бы. Временами, натыкаясь в газетах на имя Дрогона, упоминаемое в связи с либретто «Сансинеи», написанным им для Констанции, Тренди снова охватывал гнев. Но он быстро брал себя в руки. Единственной его надеждой оставалась Крузенбург. Он пойдет на встречу в музей, но только для того, чтобы расплатиться по счетам. У Дрогона он будет сдерживать свои эмоции, потому что двумя часами раньше встретится с Констанцией. У нее он обретет силы и тогда сможет разоблачить профессора, бросить ему в лицо смертельное оскорбление.

Однако за три дня до назначенной встречи надежды Тренди начали таять. Прошел слух, что певица собирается отменить выступление. Почему — не говорили, но все полагали, что догадались, в чем дело: болезнь. Одна газета даже опубликовала по этому поводу заметку, в которой говорилось: «Артист сам себе судья, ему одному известны пределы и размеры его возможностей». Незамедлительно разразился грандиозный скандал: поскольку речь шла о Крузенбург, самая незначительная фраза, бросавшая тень на ее славу, становилась ужасным оскорблением. Дрогон и Дракен, обвиненные в желании поставить Констанцию в затруднительное положение из-за сложной партии и либретто, сейчас же опубликовали опровержение: «Сила Крузенбург бесконечна, и ничто не страшно этому небесному голосу». Толпы обожателей бросились к ее дому, но певицы там не оказалось — она теперь жила в театре. Толпа устремилась в Оперу, желая увидеть певицу и узнать, репетирует ли она. Произошло несколько стычек с полицией, было даже несколько раненых. Уступив настойчивым просьбам директора театра, певица, не без колебаний, согласилась показаться своим поклонникам, но только из-за полицейского кордона. Завернувшись в меха, она, дабы успокоить своих почитателей, пропела знаменитое верхнее «до». В тот же день Нюманс вручил Тренди конверт, содержимое которого отметало все сомнения, поскольку Беренисе передал его лично Дракен. Это оказался пропуск и приглашение на премьеру «Сансинеи». По непонятной случайности — возможно, тут приложил руку Дрогон или сам Дракен, потому что, похоже, он превосходно был осведомлен обо всем, оба документа были выписаны на имя Матье Флоримона. Итак, двери Оперы — в день премьеры самое неприступное место в городе — для него открыты. Словно объятия Крузенбург. Тренди почувствовал себя счастливейшим из людей.

Он поделился радостью с Нюмансом. Тот ничего не ответил. Но Тренди не удивился. Вот уже несколько дней, — если подумать, то с концерта в резиденции нунция, когда он рассказал метису о возобновлении отношений с певицей, — Нюманс молчал. Да они почти и не виделись. Просыпался Тренди поздно, бродил по пустой квартире, затем выходил на улицу — больше всего он любил предвечерние часы, когда солнце отбрасывает последние отблески на огромные, стекла новых зданий. Все в городе казалось заледеневшим: избежавшие пагубного воздействия архитектурной лихорадки церкви и арки мостов, вгрызавшиеся в землю эскалаторы, уносившие горожан в подземную жизнь. И Тренди следовал за ними в теплое чрево ночи и музыки: он тоже хотел ошибиться — ошибиться в Констанции, ошибиться в конце света, а возможно, это было одно и то же желание, темное, сродни злу, но бывшее для него сейчас самым важным. Возвращался он только утром, оглушенный и, как другие, украдкой, держа руку у горла. В необъятных стеклах домов отражалась новая заря, еще более холодная, пощипывавшая пальцы. Нюманс к этому времени уже уходил из дома. «Что толку беспокоиться о нем?» — думал Тренди, вновь находя в комнатах исключительный порядок. Нюманс не понимал его, поглощенный своей ревностью, ожиданием денег, безумной мечтой об острове. И желанием Беренисы.

Но, получив пропуск в Оперу, Тренди больше не мог скрывать свою радость. Нюманс, как и прежде, промолчал.

— Ты не понимаешь, — вздохнул Тренди. — Эта женщина… Она вовсе не чудовище, как я думал раньше. В резиденции папского нунция, когда она подошла ко мне…

Нюманс покачал головой, так и не сказав ни слова.

— Она вполне понятна, — продолжал Тренди. — Когда я увидел ее рядом…

Нюманс резко развернулся:

— Ты не впервые видел ее рядом с собой. Ты уже играл с ней в доме у Командора…

— Нет. Это был первый раз. По-настоящему первый.

Нюманс встал:

— Не ходи туда.

— Ты шутишь!

Метис стиснул ему руку, как в день их встречи, когда Тренди рассказал ему о Юдит и «Дезираде».

— Не ходи туда, — повторил Нюманс.

Тренди оттолкнул его:

— Ты просто завидуешь!

Нюманс не смутился. Он взял сигариллос, закурил, уселся на пол и терпеливо начал объяснять:

— Это ужасно, когда женщина заключает сделку с дьяволом.

— С дьяволом! Да ты в своем уме…

— Да, с дьяволом. Об этом мне сказала Берениса.

— Как меня достала ваша магия!

— Женщина, связанная с дьяволом, может сделать так, что молоко свернется, — продолжал Нюманс, — сливки прокиснут, зеркала потускнеют. Она наводит засуху на поля, порождает змей, насылает бешенство на собак, вызывает морские бури и освобождает Морского Змея…

— Но при чем здесь Крузенбург, Нюманс? Ты сейчас далеко от своего острова! Ты говоришь о певице! Оперной диве…

— Я знаю.

— Бешеные собаки, тусклые зеркала… Да она всегда живет только в отелях, замках, театрах…

— Что ты об этом знаешь? Берениса сказала…

— Берениса ее ненавидит. Она тоже ей завидует.

Нюманс стряхнул пепел:

— Эта женщина поет в опере. Это самое трудное пение. Она нуждается в силе. И ей необходимо откуда-то ее брать. Она возьмет ее у тебя.

— Почему у меня? У нее полно других мужчин. Посмотри на фотографии в библиотеке.

— Я имею в виду короткие связи. На снимках такие люди появляются не больше одного раза. Совсем другое дело компания ее друзей: дирижер, Леонар, горбун, которого ты называешь Сириусом, и другие, которых не так хорошо видно.

— Но у Крузенбург есть Дракен. Она делает с ним, что хочет!

— О, нет! Если бы он, в самом деле, был в ее власти, он не приходил бы… — Нюманс заколебался.

— …Не приходил бы смотреть на Беренису?

— Совершенно верно.

Тренди промолчал. Он и сам думал об этом, когда они с Нюмансом ходили в «Нефталис».

— Ну? И что ты предлагаешь?

— Держи.

Нюманс достал из кармана пакетик и положил его на пол.

— Надень его на себя. И никогда не снимай. Это амулет.

— Я никогда ничего не боялся. Тем более женщины.

— Ты не боялся Юдит?

— Кто сказал тебе о Юдит?! — Тренди вскочил, он был вне себя. Разозлившись, он скомкал свой шарф. — Оставь меня в конце концов! Я взрослый человек…

— Нет.

— Значит, считаешь себя самым умным? Вместе с Беренисой, которая…

Тренди замолчал. Нюманс вскочил, словно готовый к броску кот. Он вскинул руку. Тренди показалось, что Нюманс собирается его ударить, и он отступил на шаг.

— Это Берениса дала мне амулет. Для тебя.

Тренди опешил. Он поднял пакет и осторожно развернул папиросную бумагу. Там оказался стеклянный шарик цвета морской волны. Внутри шарик был наполнен порошком и несколькими белыми и красными нитями с крошечными узелками.

— Это настоящий амулет, — сказал метис. — Из пепла кошки и кожи змеи. Связанные нити сдерживают силы зла.

На лице Тренди отразилось отвращение.

— Его приготовила Берениса, — добавил Нюманс. — Она умоляет тебя принять его. Если ты все-таки пойдешь к этой женщине. Она умоляет тебя, слышишь?

И поскольку Тренди не представлял, что может не увидеть вновь Констанцию, поскольку он еще раз хотел, даже если она не предложит ему свою постель, прикоснуться к ее затянутой в перчатку руке, поцеловать ее солитер и вдохнуть аромат ее духов, он взял амулет и засунул его в карман. Нюманс, похоже, почувствовал облегчение. Вплоть до пятницы он больше не говорил с Тренди о свидании в Опере.

Наконец долгожданный день настал. С ночи шел снег. Утренние газеты пестрели заголовками, посвященными Крузенбург, но это были всего лишь короткие хвалебные заметки. Можно было подумать, что у репортеров резко сократился словарный запас. «День черного Солнца», «Восход черной звезды» или «Апогей темной звезды» — возвещали заголовки. Полистав газеты несколько минут, Тренди отшвырнул их. Впервые он задумался, почему дива назначила ему свидание в гримерной на одиннадцать — за несколько часов до столь важного для нее события. Он начал сомневаться в ее намерениях. Правильно ли он ее понял? Дрогон написал либретто оперы специально для Крузенбург, следовательно, она знала профессора близко. Если верить Дракену, профессор не жаловал женщин. А увлечение музыкой и литературой вряд ли побудило бы его заделаться либреттистом знаменитой певицы, если только их не связывала старая дружба. И как бы случайно Дрогон предложил Тренди прийти в музей в тот же день, в который он должен был встретиться с Констанцией.