Феликс стоял перед входом в Дом Линднер, приложив руку ко лбу. Несмотря на дождь, он наблюдал за рабочими, которые заканчивали монтаж вывески универмага. Не хватало только одной буквы, которая пока раскачивалась на крюке под порывами ветра. Люди проклинали плохую погоду. Они пытались приладить букву уже второй раз. Наконец им удалось зафиксировать ее нижний край в нужном месте. Через двадцать минут все было закончено. Некоторые рабочие зашли в здание, сгрудились у обогревателя. Они спешили. Когда они попросили Феликса отпустить их, намереваясь присоединиться к манифестантам, он не смог им отказать.

Он вышел на улицу и долго смотрел на вывеску. Он приложил столько усилий, чтобы этот момент наступил! Особенно ему было тяжело бороться с самим собой, преодолевая сомнения и тоску. И вот название — Дом Линднер — заняло свое законное место, которое оно никогда не должно было покидать, на фронтоне здания, принадлежавшего его предкам. Через несколько дней двери магазина распахнутся перед покупателями. Часть товаров уже была выставлена в витринах, остальные находились в коробках, так что не терпелось их распаковать. Осталось только сделать последние приготовления — покрасить стены в некоторых залах, закончить установку оборудования ресторанной кухни на шестом этаже. Журналисты регулярно приходили брать у него интервью, расспрашивали о его проектах. Они по достоинству оценили его историю, в которой было достаточно силы воли и надежды, чтобы понравиться читателям. Слушая их комментарии, Феликс испытывал облегчение, так как возрождение Дома Линднер воспринималось всеми как торжество справедливости. Он знал, что часть клиентов будет счастлива снова прийти в магазин, другие же отнесутся к его открытию с предвзятостью. Завистники тоже будут, как и те, кто станет с сожалением вспоминать о вывеске «Das Haus am Spree». Со временем трагическая история этого места забудется, и единственное, что будет иметь значение — удастся ли Феликсу повторить успех своих предков и снова сделать имя Линднер таким же блистательным, как имя Маси в Нью-Йорке и Харрод в Лондоне. Теперь его девиз можно было выразить одним словом: успех.

Феликс уже торжественно вручил каждому работнику стеклянную брошку в форме пиона — символической эмблемы Дома. Она была скопирована с броши, изготовленной из драгоценных камней, которая была на платье его матери на фотографии, сделанной Максом фон Пассау перед войной. У этой семейной фотографии были потерты углы, светлые полосы на изгибах, потому что долгие военные годы она пролежала в его портмоне. Теперь она стояла в рамке на новом рабочем столе Феликса, и это было замечательно.

К своему удивлению, накануне осуществления своей мечты молодой предприниматель Феликс Селигзон не испытывал ни гордости, ни удовлетворения. Он стоял перед входом с непокрытой головой, с пустыми руками, словно свидетель из прошлого, недвижный часовой; стоял под дождем, и струйки воды стекали по щекам за ворот пиджака. Он думал о матери, слышал ее голос, видел ее улыбку, лицо, движения, вот только никак не мог вспомнить запах ее духов, тела, волос, запах, который был только ее. В этот знаменательный момент своей жизни он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, словно потерявшийся ребенок.


Чтобы помешать людям собраться в центре города, электричество в метрополитен не подавали. Берлинцы добирались пешком. Это их не пугало. Они привыкли. Как и раньше, манифестанты срывали уцелевшие указатели с названием секторов. Каждый обломок несли с триумфом. Было зафиксировано несколько нападений на полицейские участки. Манифестанты взяли в осаду городскую тюрьму и в конце концов освободили заключенных. На улицах восточного сектора царило небывалое оживление. На Потсдамерплац рабочие обратили в бегство охрану, выставленную перед Коломбусхаус, но все же энергия толпы несколько поугасла. Не один час Наташа рассматривала строгие лица, следила за тем, как толпа прибывала, потом убывала. Манифестанты знали, чего они хотят, но они не знали, как этого добиться. Не хватало лидера, эффективности и слаженности действий, четких приказов. Накануне Наташа не возвращалась домой, а предпочла провести ночь в рабочем кабинете, чтобы, написав статью, немедленно отправить ее в редакцию. Уже на рассвете она снова поспешила на улицу, желая ощутить биение пульса немецкой столицы. Начала сказываться усталость. Ноги болели, она хромала из-за натертой на пятке мозоли.

На Лейпцигерштрассе Наташа увидела перегородивших улицу людей из Народной полиции в длинных пелеринах зеленоватого цвета, с пистолетами на поясе. За ними темнели массивные силуэты советских танков с торчащими вверх стволами пушек. Дым, поднимавшийся над обуглившимися останками сожженных киосков, зависал во влажном воздухе. С бьющимся сердцем молодая женщина застыла на месте.

— Подонки! Бандиты! — кричали из толпы стоявшим в оцеплении, которых так же сильно боялись, как и ненавидели.

— Не стреляйте по рабочим!

Отчаявшись, молодые люди стали собирать камни, которые затем полетели в сторону танков. Когда один из полицейских выстрелил в воздух, толпа пришла в ярость. Наташа стала торопливо отступать. В горле пересохло, в висках стучала кровь. Осмотревшись, она не поверила своим глазам: двое молодых людей сорвали красный советский флаг, установленный на Бранденбургских воротах. Трясущейся рукой она достала из сумки фотоаппарат. Даже если она не была такой способной и умелой, как отец, такой момент она пропустить не могла, как и любой другой журналист. Перевозбужденная толпа колыхалась вокруг. От чьего-то сильного удара локтем в грудь она задохнулась и сложилась вдвое, а когда снова пришла в себя, то увидела, что манифестанты уже рвут флаг в клочья. Наташа, глядя в видоискатель камеры, стала фотографировать. Кто-то поднес зажигалку к разодранному на лоскуты флагу, и тот вспыхнул. Горький дым попадал в горло. Башни танков стали медленно поворачиваться в их сторону.

— Они идут! — кричали люди.

Раздались выстрелы. Люди в панике бросились в разные стороны. Тысячи манифестантов толкались, спотыкались, падали. Это напоминало огромную волну, похожую на те, что рождаются в морских глубинах, накрывают вас и мешают вам дышать. Испугавшись, Наташа побежала, но вскоре поняла, что совершенно потеряла ориентацию. Не отдавая себе отчета, она подходила все ближе к оцеплению.


Аксель и Фриц были среди тех, кто жег советский флаг, содрогаясь от страха и волнения. Заметив маневрирование танков, они вместе со всеми бросились бежать, спускаясь по авеню Унтер ден Линден. Но тиски сжимались. Танки окружали их, появляясь отовсюду. Фриц подобрал кусок фанеры и поднял его высоко над головой.

— Ты с ума сошел? — крикнул Аксель, видя, что товарищ направился в сторону одного из Т-34.

— Пусть они убираются! — отчаянно крикнул в ответ Фриц, выпучив глаза. — Пусть оставят нас в покое!

Несколько секунд Аксель стоял словно оглушенный. Для него время остановилось. Сцена была не такой апокалипсической, как несколько лет назад, но танки были теми же самыми, равно как и сидящие в них враги. Ему показалось, что он даже чувствует тот же вкус пыли и пепла. Он снова вспомнил разорванные на куски тела своих товарищей.

— Фриц, нет! — заорал он, стараясь ухватить его за руку, но молодой каменщик вырвался.

Окруженный демонстрантами, танк закрутился на месте. Потерявший равновесие Фриц упал прямо под гусеницы. Словно приросший к асфальту, Аксель не мог сделать ни шага. Ослепленный гневом и слезами, он больше ничего не видел и не слышал.


Дмитрию Кунину не удалось отыскать Наташу, и от этого его беспокойство только усилилось. Он начал с того, что стал звонить по телефону, уверенный, что непременно разбудит ее в половине пятого утра, но в ответ слышал лишь долгие гудки. Наконец он осознал всю бесполезность своих попыток. Переодевшись в штатское, он, примкнув в колонне манифестантов, пересекавших французскую зону, пошел к ней на квартиру, которую она снимала во французском секторе. Странно было находиться в толпе, слышать восхищенные крики зевак в свой адрес, получать цветы и шоколад, которые берлинцы западных секторов предлагали своим соотечественникам из советского сектора. Оказавшись недалеко от нужного места, он покинул колонну и поднялся по лестнице к двери Наташиной квартиры. Имя любимой женщины было написано на табличке над дверным звонком.

— Она не возвращалась ночью, — услышав его стук, сказала соседка, окинув его подозрительным взглядом.

Нацарапав Наташе записку, он просунул ее под дверь и ушел крадучись, со сжимающимся сердцем, словно преступник. На улицах неспокойно. Все контрольные посты покинуты. Говорили, что некоторые полицейские из восточного сектора дезертировали. Снова переодевшись в форму, Дмитрий думал о том, что Наташа находится где-то в самом эпицентре бунта, который может перерасти в гражданскую войну.

Приказ из Москвы пришел в Карлсхорст в срок. По подсчетам, количество восставших восточных немцев достигло миллиона человек. Так как немецкое коммунистическое правительство потеряло контроль над ситуацией, отдав власть улице, советский комендант столицы объявил чрезвычайное положение.

Дмитрий находился на одном из грузовиков с мегафонами, которые призывали жителей успокоиться, разойтись и не собираться в группы более чем по три человека. Комендантский час установлен с девяти часов вечера. Неподчинившиеся будут расстреляны. Танкисты получили приказ рассеять манифестантов на больших площадях и широких проспектах. На узких улочках и в переулках за них принималась советская пехота и полицейские, которые уже не колебались, применять ли оружие. Густой черный дым поднимался над крышами. На Потсдамерплац горел Коломбусхаус.

Дмитрий пришел в отчаяние. Вокруг него были только гражданские: женщины, подростки, мужчины. Несколько трупов лежало неподалеку. К своему большому удивлению, он видел, что кое-кто из русских солдат отказывался стрелять по толпе. Он не сомневался, что они будут сурово наказаны. Но что его больше всего угнетало, так это жестокость, с какой немецкие полицейские избивали своих соотечественников, которых им удавалось настигнуть. Бездушно. До смерти. С азартом охотников, травящих дичь.