Мужчина посмотрел на нее блеклым взглядом, в улыбочке искривив губы.

— Вы ведь русская по происхождению?

— Да. Десять лет назад я получила французское подданство. Хотите посмотреть мои документы?

Он устало сделал отрицательный жест.

— У нас еще будет время на это.

— В чем конкретно меня обвиняют? — раздраженно спросила она.

— Сейчас посмотрим, — сказал он и, порывшись в папках, извлек бумагу с рукописным текстом, пробежал по ней рассеянным взглядом. — Вот письмо, анонимное. Мы таких много сейчас получаем. На удивление много.

— Не сомневаюсь, что эти же люди писали такие письма и при оккупации, — заключила она, не скрывая своего отвращения.

— Совершенно с вами согласен. Но для вас это все равно ничего не меняет. Итак, по утверждению автора письма, вы часто принимали в своем доме немцев, а также были в числе приглашенных на коктейли, устраиваемые в посольстве Германии.

Ксения вздрогнула. Увы, клеветой это не являлось. Габриель заставлял ее давать обеды, на которые приглашались военные и штатские чиновники оккупационной администрации. Он также настаивал, чтобы она сопровождала его на приемы к немецкому послу Абецу. Можно было даже найти фотографии ее и мужа, сделанные на вернисажах, на скачках в Логншаме или на больших концертах в честь франко-германской дружбы. Узнав об ужасной судьбе евреев, которых согнали на Зимний велодром, она заявила мужу, что больше не будет принимать участия в подобных мероприятиях, но Габриель внезапно предстал перед ней с совершенно неожиданной и незнакомой стороны. Он четко дал ей понять, что знает о ее измене, и в случае непослушания у него хватит влияния доставить ее любовнику массу проблем. Из-за этого шантажа Ксения возненавидела супруга. В других обстоятельствах она немедленно собрала бы вещи, но тогда она оказалась в ловушке. Не только из-за боязни, что Габриель выдаст Макса, но и потому, что должна была защитить Феликса и Лили. Все это было началом цепочки, которая потом привела к драме.

— Не могу это отрицать, — сказала она, выпрямившись.

Мысль о том, что она должна оправдываться, удручала ее. Не в характере Ксении было объяснять свои поступки. Решения она принимала самостоятельно, начиная с пятнадцати лет, и никому не давала отчета в своих действиях. Ее семья всегда могла на нее положиться, близкие знали, что находятся под защитой человека с сильным характером. Но какова была цена этого? Испытания превратили Ксению в женщину прямолинейную, порывистую, с которой трудно было заводить дружбу, женщину невероятно талантливую, способную безоглядно любить своих близких.

Она находила унизительным то, что должна была объяснять этому незнакомцу причины своих поступков во время оккупации, потому что считала естественным укрывать детей евреев, стараться помочь тем, кто нуждался в ее помощи. Теперь, к несчастью, она должна предоставить доказательства своих хороших поступков, чтобы выбраться из этой непростой ситуации. Можно было подумать, что она торгуется на базаре. Она испытывала боль.

Тут она поняла, что собеседник о чем-то рассказывает ей.

— Извините. Не могли бы вы повторить?

— Национальное достоинство, мадам. Эти слова что-либо значат для вас?

Ксения почувствовала себя так, словно ей дали пощечину. Она вдруг вспомнила своего отца. Генерал императорской армии, убитый красноармейцами, этот либеральный и добрый человек перевернулся бы в гробу, узнав, что его дочь обвиняют в поступках, пятнающих ее честь. От этой мысли она покрылась испариной.

— Вы сильно рискуете тем, что предстанете перед судом, — продолжал собеседник, тыча указательным пальцем в пухлую папку. — Если бы ваш муж остался жив, ему, вне всякого сомнения, вынесли бы смертный приговор. Он был недостойным гражданином. Предатель второй категории, как мы их называем, то есть приспособленец, который обогащался, в то время как вся Франция испытывала лишения… Для таких людей стоило бы изобрести особое наказание. Но вы молчите, мадам… Нечего сказать, не так ли?

Ксения молча смотрела в глаза чиновника, горевшие торжеством и удовлетворенностью.

— Я вижу, что Водвуайе храбро сражался во время войны четырнадцатого года. Что ж, теперь он смог бы проститься со своими наградами. И со своим адвокатским званием. Все его имущество было бы конфисковано. Вы представить себе не можете, какое я испытываю разочарование, когда вспоминаю, что он мертв. Самоубийство, кажется, не так ли? Как это вовремя, — заключил он, нехорошо усмехнувшись.

Этот человек, показавшийся ей поначалу незначительным и сильно уставшим, преобразился. Красные пятна плясали на его щеках, когда он сверлил ее презрительным взглядом. Ощущение собственной власти раздувало в нем гордость. Она подумала о Фукье-Тенвиле[5], достойными продолжателями которого оказались приверженцы сталинизма. Такой тип людей при любых обстоятельствах опасен, ибо они всегда руководствуются эмоциями, а не рассудком. Как всегда в трудные моменты жизни, Ксения гордо вскинула подбородок.

— Мертвых не оскорбляют, мсье, — сказала она твердо. — Вы можете осуждать поведение моего мужа во время оккупации, но не надо глумиться над его трупом. Я вам запрещаю это!

— Вы не можете мне ничего запрещать.

— Мой муж заплатил за свою близорукость. И он ни на кого не доносил и никого не отправлял в лагеря. Его имя никогда не появлялось в черных списках, распространяемых бойцами Сопротивления, он не получал от них писем с угрозами и нарисованными гробами. Я не ищу оправдания его ошибкам. Я только хочу подчеркнуть, что он разделял мнение определенной части французского общества, тех, кто сначала прославлял Петена. Через несколько недель они стали прославлять де Голля. Мой муж ошибся, но я уверяю вас: он не преступник. И вы не имеете права плевать на его могилу.

Она повысила голос и смотрела на него не мигая, в то время как ее сердце билось в груди, как барабан.

— Ладно, ладно, — сказал он, сжимая кончики своих пальцев. — Ну а теперь, чтобы хоть как-то оправдаться самой, вы, надо полагать, вытяните на свет Божий имя какого-нибудь якобы спасенного вами еврейчика? Вы не первая, кто прибегает к такому трюку. Мне часто доводилось слушать подобное. Ну, давайте, мне доставит удовольствие послушать ваш «правдивый» рассказ.

Ксения сжала губы. Она предпочла бы познакомиться с соломенными тюфяками в тюремной камере, чем унижаться перед этим человеком.

— Опять молчите? Что ж, ваша тактика защиты оставляет желать лучшего, дорогая мадам. Многие отправлялись за решетку и за меньшее.

— Мне не в чем оправдываться. Я буду говорить, когда предстану перед судьями, которые достойны такого звания. А теперь позвольте мне уйти отсюда. Меня дома ждут дети. Тем более что анонимные доносы никакой суд рассматривать не будет.

— А вы, оказывается, нахалка! В самом деле, лучше бы вы продолжали молчать. Да как вы вообще смеете смотреть мне в глаза! Вы, которая в эти ужасные годы сумела обогатиться за счет спекуляций на черном рынке!

Продолжая смотреть на нее с презрением, он наклонился к ней. От слюны у него остались беловатые следы на уголках губ.

— Я достаточно повидал таких, как вы. Вы мне отвратительны! Кровососы, вот кто вы есть! Мерзкие кровососы! Ничего, вот посидите немного за решеткой, быстро станете любезной.

Он стал выписывать ордер на арест, но его ручка отказывалась писать. Отчаявшись, он швырнул ее в угол комнаты и ринулся из кабинета. Как только он исчез, Ксения схватила со стола письмо-донос, пытаясь по почерку определить автора. Оно было написано черными чернилами, почерк был неаккуратный, некоторые буквы налезали друг на друга. Раздраженная, она поняла, что не узнает почерк доносчика. Она ожидала, что это рука консьержки, писавшей как курица лапой. У Ксении с ней были прохладные отношения, но это был не ее почерк. Ксения снова села на стул и нервно разгладила рукой серую шерстяную юбку.

Она опасалась тесноты темных тюремных камер. Вина лежала на Габриеле, но Ксения не могла отречься от мужа перед этим неприятным типом. В глубине души у нее еще теплилась жалость к покойному. Когда она оказалась в трудном положении, Габриель Водвуайе помог ей. Он был примерным отцом ее ребенка. За это она всегда будет испытывать к нему признательность, невзирая на то, что ей пришлось пережить за последние годы их совместной жизни. И в том, что он пошел на крайний поступок, была доля и ее вины.

Что будет теперь с ее детьми? Как предупредить их о том, что с ней случилось? Ксения ни секунды не сомневалась, что Феликс позаботится о девочках. Она показала, где в квартире хранятся деньги. С деньгами они смогут питаться нормально, так как одних продовольственных карточек не хватит, чтобы утолить голод троих подростков. В этих стенах она может задержаться дольше, чем предполагала. И потом, что будет с ее работой? Палата синдиката очень рассчитывает на ее участие. Теперь, когда на счета Габриеля наложен арест, она должна выкручиваться сама, что, впрочем, ее никогда не пугало. Ничего, пусть она теперь вдова, зато она свободна. Замужние женщины несамостоятельны. Юридически завися от супруга, они не могли иметь ни личного счета, ни даже сами получать зарплату. Выйдя замуж, Ксения с большим трудом привыкла к такому положению вещей, которое всегда считала абсурдным.

В дверном проеме показалась фигура полицейского.

— Следуйте за мной, мадам. Мсье Мартино задерживается. Мне приказано препроводить вас в тюрьму.

Грязная заря занималась над Парижем. На улицах было пусто, жалюзи закрывали окна домов. Сырой и холодный воздух заключил Ксению в объятия. «Может быть, стоило с ним поговорить, с этим мерзким идиотом», — подумала она, усаживаясь в черную повозку, запряженную лошадьми. В который раз ее гордость создавала ей дополнительные проблемы, и она боялась, как бы горько не пожалеть ей об этом впоследствии.