— Мы уверены, что твоя мать ни в чем не виновата. Мы не единственные еврейские дети, которым она помогла. Она наверняка совершила много добрых дел, о которых мы пока не знаем. Она всем сердцем ненавидела нацистов и никогда этого не скрывала. Но твой отец… Он…

Лили смущенно прикусила губу и грустно посмотрела на старшего брата, словно прося у него помощи. Когда Феликс опустил глаза в тарелку, Наташа вздрогнула.

— Все, хватит! Мне это надоело, — сказала она, сжимая кулаки. — Может, ты мне объяснишь, Феликс, на что намекает твоя сестра?

Феликс вздохнул, достал свои очки и принялся вытирать их платком, как поступал всегда, когда пребывал в замешательстве и ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

— Когда мы еще жили в этом доме перед войной, мы случайно услышали разговор твоих родителей. Твой отец был очень недоволен нашим присутствием. Твоя мать возражала ему. Они также говорили о политике Гитлера, и речи твоего отца были скорее… как бы это сказать? Достаточно неоднозначными.

Щеки Наташи вспыхнули.

— Так ты подслушивал у дверей? Может быть, отец просто не хотел, чтобы под его крышей жили немецкие граждане, неважно, евреи они или нет! Мой отец был героем войны четырнадцатого года. Потому он не выносил бошей.

Феликс поднял руки, словно прося прощения.

— Мне очень жаль, Наташа. Но ты мне задала вопрос, а я на него ответил. Правдиво. Я думаю, что твой отец восхищался политикой нацистов, и в том, что касалось экономики, и в области внешних отношений. Как и многие французы в то время, кстати. Мы уехали в 1940-м году и больше его не видели. Возможно, он и пересмотрел свои взгляды… А возможно, и нет, — закончил он несколько обвинительным тоном.

Последняя фраза оказалась слишком жесткой. Повисло молчание. Слышно было только, как гудит огонь в плите. Лили встревожено смотрела на Наташу, понимая, что она обиделась.

— Ваши подозрения низки! — сказала девушка, резко поднявшись. — Я не верю ни единому вашему слову! Папа не сотрудничал с врагом. То, что за мамой пришли полицейские, так это из-за завистников. Сейчас много кого арестовывают по абсурдным доносам.

— Но среди арестованных есть и виновные, — пробормотал Феликс. — Нужно иметь смелость, чтобы посмотреть правде в глаза. Тем более в такой стране, как Франция, на совести которой режим Виши[4].

— Не забывай, что именно французы спасли тебе жизнь! Не думаю, что нашлись бы немцы, которые сделали бы то же самое!

— Об этом я никогда не забуду. О том, что вы сделали для меня, — серьезно заверил он.

После сказанных весомых слов признательности его лоб еще больше наморщился.

— Просто немыслимо, что вы в течение стольких лет держали при себе эти подозрения и ни слова мне не сказали! А я думала, что нам нечего скрывать друг от друга.

Феликс пожал плечами.

— А что мы могли тебе сказать? Что твой отец произносил речи, которые оправдывали нацистов, в то время как он приютил нас в своем доме? С другой стороны, надо обладать интуицией, чтобы понимать недосказанное, но мы с Лили родились в Третьем рейхе и понимали это. Поставь себя на наше место. Мы приехали из страны, где наши товарищи в классе унижали нас, где нас выгнали из школы… Вскоре мы лишились всего. А мы ведь были просто детьми! У нас не было права ходить в бассейн или в кино. Некоторые из сверстников перестали разговаривать со мной, словно я был заражен чумой. А наши родители…

Вздохнув, он замолчал. Боль отразилась на его лице. Смущенный, он теперь сердился на себя за то, что позволил разгореться этому спору, который не мог привести ни к чему хорошему.

— Они пришли за моим отцом ночью, чтобы забрать его в концентрационный лагерь. Просто так. Он был ни в чем не виновен! Надо это пережить, чтобы уметь распознавать тех, кто исповедует нацистскую идеологию, — презрительно сказал он. — Это нечто, от чего воняет, как от тухлятины. От чего холодеет затылок и волосы встают дыбом… Я не хочу говорить плохо о покойнике, но я очень боюсь, что арест твоей матери вытащит на свет такие подробности, которые тебе очень не понравятся. Тебе лучше быть готовой.

Наташа с ужасом почувствовала, что у нее текут слезы. Вечер превратился в кошмар. Странное поведение матери, страшные слова Феликса и Лили, от которых скручивало желудок. Не говоря больше ни слова, она повернулась и направилась в свою комнату.

— Ты не должен был ей про все это говорить, — расстроено сказала Лили.

— Ты первая начала этот разговор. Но, с другой стороны, ты оказала ей услугу. Она все равно бы об этом узнала. Раньше или позже.

— Ты веришь в то, что он сотрудничал с нацистами?

Феликс посмотрел на младшую сестру, которую распирало от презрения, и в то же время страх читался на ее лице.

— Скорее всего, да. Люди, которые пришли за тетей Ксенией, держались очень уверенно.

— Что они с ней сделают? — испуганно спросила она.

Он видел, что она вообразила самые худшие издевательства, и его сердце сжалось. Смогут ли они когда-нибудь забыть весь тот ужас, который они испытали в первые годы жизни, или они приговорены думать об этом вечно? Даже если среди ФФИ есть грубияны, он, тем не менее, не считал, что Ксении угрожает физическая расправа. Пик суровых преследований, всколыхнувших Францию в первые недели Освобождения, уже миновал, хотя аресты в Париже все еще продолжались.

— Успокойся. Вряд ли ей угрожает опасность. Разве что проведет ночь в участке. Я разузнаю все завтра утром. А теперь ешь. Завтра тебе рано вставать на занятия.

Сестра молча повиновалась. Он же вывалил свою порцию обратно в кастрюлю, злясь на себя за то, что повел себя так жестко с Наташей. Если он до этого никогда не озвучивал свои подозрения по поводу ее отца, так это потому, что есть правда, которую лучше не говорить.

Он стал убирать со стола, мучаясь из-за того, что утром придется идти в комиссариат. Он ни на грош не верил французским полицейским, хотя и утверждал обратное, чтобы успокоить Лили. До тех пор, пока Феликс Селигзон не увидит своих родителей и малышку сестру живыми и здоровыми, он никому не будет верить на этой земле. Только семья Осолиных в его глазах заслуживала доверия. Визит полицейских напугал его, и то, что они с Ксенией обращались, как с обычной преступницей, возмущало его. Но он не протестовал! «Я просто трус», — думал он со стыдом. Нет, он не допустит, чтобы женщину, которую он называл тетей Ксенией, держали за решеткой. Для нее и для Наташи он был готов на все. Это было делом чести. И любви. Просто любви.


«Лучше избегать ареста, когда у тебя такие ухоженные ногти», — подумала Ксения не без иронии, рассматривая ярко-красные пятнышки лака на ногтях. Вздохнув, она натянула на руки перчатки. Деревянная лавка, на которую ее усадили полицейские, была очень твердой, сквозняк холодил икры; комиссариат казался зачумленным местом, в нем пахло страхом и старой бумагой.

Ее заставили ждать всю ночь в мрачном коридоре, не предложив ни одеяла, ни стакана воды. Один известный пианист вот так ждал уже в течение двух дней. Когда в три часа утра она попросила разрешения посетить туалетную комнату, суровый надзиратель ждал ее перед дверью. Она удивилась, что ее не поместили в камеру. Это обстоятельство вселяло некоторую надежду, хотя положение ее по-прежнему было отчаянным. Она боялась, что ее, как и многих других, сразу отправят в лагерь Дранси или даже в тюрьму в пригороде Фреснес. Именно там находилась теперь большая часть парижского бомонда.

Нервное напряжение пульсировало по венам, начала сказываться усталость. Она не смогла сомкнуть глаз всю ночь.

— Мадам Водвуайе? Следуйте за мной.

Она быстро поднялась, покачнулась и насмешливо улыбнулась. Методы классические, даже банальные. Надо было показать тюремщику, что она уверена в себе и ни капельки не устала. «По крайней мере, нервы мои в порядке», — успокаивала она себя, думая о пытках, которым подвергались участники Сопротивления. Она не боялась, потому что ни в чем не была виновата, но опасалась, что ущемят ее права. Ксения до сих пор сохранила подсознательный страх, присущий всем эмигрантам, живущим по нансеновскому паспорту или по временному виду на жительство и не имеющим равных прав с постоянно проживающими в стране.

Допрашивающий был в штатской одежде. Это был мужчина среднего роста, с тонкими чертами лица, с мешками под глазами. Незатянутый узел галстука позволял видеть адамово яблоко. Он знаком велел ей сесть напротив. От пепельницы, полной окурков и пепла, неприятно пахло. На концах некоторых окурков были заметны следы губной помады. В ворохе наваленных как попало бумаг Ксения увидела толстую папку, на которой было жирно выведено имя Габриеля Водвуайе. Сердце ее забилось сильнее.

— Вы знаете, по какой причине находитесь здесь, мадам?

— Что-то связанное с моим мужем, я полагаю.

— Некая персона оказалась настолько любезной, что привлекла наше внимание к делу мэтра Габриеля Водвуайе.

— Позволю себе заметить, что мэтр Водвуайе скончался.

— Вот именно. А у мертвых есть преимущество. Они не могут разговаривать.

Он говорил короткими фразами, прищуривая глаза. Ксения подумала, что допросы, должно быть, утомили его. За последние пару месяцев в каждом парижском квартале появился свой Комитет освобождения, их члены выписывали ордера на арест, не задумываясь о незаконности подобных бумаг. Для задержанных придумывали различные унижения, нескольких человек расстреляли. Внутренние чистки проходили и в полицейской префектуре, и в городском магистрате. Несмотря на то что полиция сыграла важную роль во время восстания, никто не мог, увидев чиновника в полицейском кепи, не задаться вопросом: а что тот делал во время нацистских облав и реквизиций? Таким образом, репутация этих людей оставляла желать лучшего, к ним относились презрительно и с раздражением.