Кларисса постучала в дверь. Мужской голос ответил ей по-французски:

— Входите, черт возьми! Вы опоздали на целый час, Мужот. При таком «серьезном» отношении к работе как я могу и дальше полагаться на вас?

Мужчина сидел спиной к входной двери. Нагнувшись, он что-то искал в ящике письменного стола, на котором высились завалы бумаг, книжек и брошюр. Скрученный спиралью провод телефона вился между этими нагромождениями.

— Я надеюсь, что вы принесли то, о чем я просил вас еще вчера вечером. У меня встреча через двадцать минут, и я не хочу выглядеть идиотом, не знающим даже имен людей, которых собираюсь защищать.

Зазвонил телефон. Мужчина повернулся, неловким движением пытаясь схватить трубку. Аппарат выскользнул из его рук. Он хотел подхватить его, но только сбил стопки дел, и папки повалились на пол. Вывалившиеся из папок фотографии и заполненные анкеты усеяли все вокруг. К удивлению Клариссы, мужчина выругался по-русски, потом, перейдя на французский, снова заорал в телефон:

— Где вас черти носят, Мужот? Как это вы заболели? Мы не должны болеть! У нас нет времени на болезни. И что, ноги вас совсем не держат? Вы в этом уверены? Ну и сидите дома. Только потом не надейтесь, что по возвращении я встречу вас с распростертыми объятиями. Всего хорошего, Мужот. Надеюсь, вы так же замечательно проведете время, как и я.

С треском бросив трубку, так что едва не разбился аппарат, он озадаченно смотрел перед собой, потом вспомнил о присутствии Клариссы. Мужчина был высоким, хорошо сложенным, с правильными чертами лица и густыми светлыми волосами. Она оробела, когда он стал внимательно на нее смотреть.

— Здравствуйте, фрейлейн, — громко сказал он по-немецки. — Чем могу вам помочь?

— Я по объявлению. Вам нужен секретарь. Собеседование назначено на сегодня, на утро. Я пришла чуть раньше.

— Точно. А я совсем про это забыл. Этим должен был заниматься мой ассистент, но он заболел. Полагаю, вы первый соискатель. Знаете иностранные языки? Английский, французский?

— Да, — ответила Кларисса, скрещивая пальцы, потому что ее английский оставлял желать лучшего.

— А русский? Это было бы вообще чудесно.

— Нет, по-русски я не говорю, зато знаю польский.

— Где выучили?

— Я из Восточной Пруссии.

— Теперь понятно, — сказал он, разглядывая ее. — Документы у вас с собой? Покажите.

Трясущимися руками она достала из сумки Fragebogen. В Берлине у нее не было знакомых, кто знал бы ее во время войны и мог бы подтвердить ее лояльность.

— Были членом Лиги нацистских немецких девушек, полагаю? — констатировал он.

— У меня не было выбора, — стала защищаться она, чувствуя, как сильно бьется сердце. — Но я не делала ничего бесчестного, клянусь вам.

Тут она почувствовала, что краснеет. Так унизительно объясняться, когда ты ни в чем не виновен. Чего хотел от нее этот человек со светлым и таким пронзительным взглядом? Чтобы она упала ему в ноги, умоляя простить ей все грехи? Отчаявшись, Кларисса поняла, что готова расплакаться. Она сжала губы, решив, что все равно не станет больше кидать эти камни, чтобы не сдохнуть с голоду. Достаточно того, что у нее все пальцы сбиты до крови, кожа потрескалась, цвет лица нездоровый, как у столетней старушки.

— Хорошо, я возьму вас, — заключил он, возвращая ей бумаги. — Но к работе надо приступить немедленно, для начала наведете здесь порядок, — сказал он, обведя комнату рукой. — Как вас зовут?

— Кларисса Кроневиц.

— Очень приятно, фрейлейн. Положите вещи на стул. За работой вы быстро согреетесь. Но сначала спуститесь в столовую на первом этаже, пусть вам дадут поесть и выпить горячего, вы такая худая, просто страх. Скажите им, что пришли от Кирилла Осолина. Теперь вы работаете у меня.


Накануне Рождества Аксель Айзеншахт сидел на металлическом выступе в главном торговом зале Дома Линднер с альбомом для рисования на коленях. Через дырявую крышу было видно белое небо. Хлопья снега танцевали на сквозняках, но стены защищали от ледяного ветра. Пахло углем и бензином, этими запахами был пропитан весь город. Аксель работал над рисунком, посвященным матери. Он рисовал магазин в восстановленном виде, с целыми стеклами, витринами, со стенами без следов пуль. Несколькими движениями карандаша он вернул на место кариатид, которые некогда обрамляли главный вход, тонкие колонны, поддерживающие арки над окнами, придававшие фасаду готическую устремленность вверх. Сохраняя в целом стиль Альфреда Месселя, который создавал проекты самых знаменитых универмагов города, Аксель привнес собственное виденье: он мечтал об ансамбле из стекла и стали. Его рисунок был сделан уверенной рукой, концепция однородна. Холод заставлял его работать быстро, не теряя напрасно времени на мелочи. Его старый преподаватель рисования с удовольствием согласился давать ему уроки в обмен на что-то из провизии или уголь, которые Аксель добывал за городом.

Он держал свой рисунок кончиками пальцев, чувствуя удовлетворение от того, что смог приготовить матери рождественский подарок. Вечером они все соберутся у дяди Макса. Пока он никому не говорил о своем проекте. Из суеверия и потому что еще не верил до конца в свои силы. Но все его преподаватели подбадривали его, заверяя, что с его способностями он сможет стать архитектором. Новость обрадует близких.

Дом Линднер стал его любимым проектом, и не только потому, что этот магазин принадлежал его отцу. Он сохранил о том времени счастливые воспоминания. Будучи постоянной клиенткой, мать часто приводила его сюда. Он вспоминал чаепития в танцевальных залах, удивительную пирамиду из хрусталя, фонтан с духами в парфюмерном отделе, где Мариетта покупала туалетную воду, привезенную специально по ее заказу. На праздник Святого Николая в декабре детей лучших клиентов приглашали сюда для вручения подарков в зале, где стояла украшенная блестящим искусственным снегом огромная елка. Дядюшка Фуэтард[25] шутливо пугал ребятишек, но это лишь добавляло веселья.

Печально вздохнув, Аксель закрыл альбом. Теперь Дом Линднер походил на невозделанную землю. Этажи были пустыми, бездомные находили пристанище в его подвалах, безжалостно растаскивая металлические части оборудования, болты, гипсовые перегородки. Берлинцы стали настоящими мастерами по искусству разбора зданий.

Аксель еще не решил, стоит ли восстанавливать знаменитый купол из стекла, который увенчивал здание, или же оставить крышу плоской? Как совместить доступность товаров взглядам прохожих и интимность, какой требовали некоторые клиенты. Было бы неплохо съездить в Париж или в Нью-Йорк, чтобы изучить, как все устроено в тамошних универмагах. Он хотел самого лучшего для своего города. Это был его способ повернуться к прошлому спиной и не думать о двенадцати годах политической системы, которая была осуждена перед всем миром Международным трибуналом в Нюрнберге. Двенадцать смертных приговоров через повешение, троих приговорили к пожизненному заключению, многих к разным срокам заключения. Оправдали всего троих. Архитектор Альберт Шпеер получил двадцать лет. Когда Аксель рисовал, он испытывал порыв, напоминающий опьянение. Ему казалось, что никогда раньше он не чувствовал такого энтузиазма. «Нет, ты чувствовал, — шептал ему тихо голос совести. — Во время факельных шествий в Нюрнберге со знаменами, песнями, в толпе молодых людей, таких же экзальтированных, как и ты». Раздражаясь, Аксель качал головой и пытался прогнать плохие мысли с горьким привкусом гнили.


Мариетта сидела в кресле, укутав одеялом ноги. Ее помада оставалась на сигаретах, которые она скуривала до тех пор, пока не обжигала пальцы. Когда она наклоняла голову, на худой шее выступали бледные вены. Она специально села спиной к лампе, чтобы свет не падал на ее изможденное из-за болезни лицо. «Каждый имеет свои страхи», — говорила она. Тюрбан немного сполз с головы, открывая седые корни волос. Макс почувствовал к ней жалость, но тут же рассердился на себя. «Нет ничего хуже, чем жалеть людей, которых любишь», — подумал он.

Британские военные расщедрились на два дополнительных часа подачи электроэнергии. Все же это было Рождество. В Люстгартене даже установили карусель для детей. Макс приготовил горячее вино со специями и подал стаканы сестре и Клариссе.

— Поздравляю вас с получением места секретаря, Кларисса.

— Спасибо, — сказала она, покраснев.

— Думаю, эта работа не очень веселая. Вы занимаетесь перемещенными лицами и восстанавливаете разъединенные семьи, не так ли?

— Верно.

— У вас хороший начальник?

— Да. Он сразу согласился предоставить мне этот шанс, в то время как я сама даже не надеялась, что меня возьмут.

— Он ее не уволил, даже когда узнал, что она не умеет печатать на машинке, а стал давать ей уроки, — сказала Мариетта. — Какой великодушный господин, правда?

— Американец? — спросил Макс.

— Нет.

Кларисса не отрывала взгляда от стакана. Она старалась не вдаваться в детали, понимая, что фамилия Осолиных для этих людей как бочка с порохом, над которой держат зажженную спичку.

Макс украдкой посматривал на нее. В белой блузке, застегнутой до самого верха, и в скромной серой юбке Кларисса была незаметной. Она не походила на девушек своего возраста, которые старались любой ценой подцепить военного, чтобы выйти за него замуж и уехать из Германии как можно дальше. Он знал, что она не ходит на танцы и не имеет друзей, а ведь у нее было милое личико и хорошая фигура. Макс удивился, почувствовав ее напряжение, но он никогда не мог ее понять. Эта странная смесь раздражения и застенчивости иногда выводила его из равновесия. Общаясь с Клариссой, он не мог отделаться от ощущения, что идет по тонкому льду.

— Елка, которую ты принес, какая-то анемичная, — заметила Мариетта, указывая на скромное деревцо, украшенное редким дождиком из фольги. — Она похожа на нас, несчастная. Но все равно с твоей стороны это так мило — устроить для нас праздник. Я не вставала с постели уже пятнадцать дней. Мне кажется, что я снова вернулась в мир живых, перед тем как окончательно перейти на другую сторону. К тем, кто там находится, скоро буду принадлежать и я.