Ксения уверенно шла по улице. Стук деревянных подошв ее туфель по тротуару был слышен на сотни метров. Неприятный моросящий дождик размывал пыль на фасадах домов, струйками стекал по магазинным витринам. Холодный ветер заставил Ксению поднять воротник и застегнуть пальто на все пуговицы. Офицер из военной полиции перекрыл движение, чтобы дать проехать колонне американских машин, направляющихся в сторону посольства Соединенных Штатов. Редкие автомобилисты и велосипедисты ждали, не скрывая раздражения. Теплота, с какой парижане встречали американские войска при освобождении, теперь уступила место недовольству и жалобам. Хлеб, который выпекался из привезенной американцами муки, о чем заявлялось с большой помпой, исчез с прилавков магазинов сразу же после признания союзниками временного правительства, возглавляемого генералом де Голлем. Природная гордость французов, дискомфорт от постоянных ограничений и дефицита, черный рынок толкали парижан выказывать свое недовольство освободителям. В быструю победу не верили. Хотя немцы отступали на всех фронтах, сражались они с яростью обреченных. Гражданское население ощущало подавленность. Сколько еще может продолжаться этот кошмар войны? Миллионы погибших и пропавших без вести, судьбы военнопленных — все это тревожило людей. Однако, несмотря на серые лица прохожих, Ксения твердо верила в скорое наступление лучших времен.

Когда она стала спускаться по каменным ступеням, направляясь к саду Тюильри, хлопнул выстрел — как оказалось позже, лопнула автомобильная шина. Ксения вздрогнула и была вынуждена схватиться за перила, чтобы не упасть, и уронила при этом папку. Лежавшие внутри бумаги оказались в пыли. Сзади напирали прохожие. Наклонившись за папкой, она почувствовала, что у нее кружится голова. Именно в этом месте десять лет назад, во время народных возмущений в феврале 1934 года, кавалеристы республиканской гвардии сдерживали разгневанную толпу манифестантов, горланивших Марсельезу, подбирая своих раненых. В воздухе тогда пахло возбуждением и порохом. Боялись шальных пуль. На тротуаре пылал перевернутый автобус. Макс появился неожиданно, впрочем, он всегда именно так появлялся в ее жизни. Подняв воротник бежевого пальто, он стоял под голыми ветками деревьев с фотокамерой в руке. Существует Любовь, которая причиняет боль, и при малейшем упоминании о ней раны снова начинают кровоточить. Не было такого дня, чтобы Ксения не думала о нем. Она не знала, жив он или нет, и это незнание разрывало и разъедало ее душу, будто кислота.

Макс фон Пассау не мог быть устранен из ее жизни. Он словно был рядом, она чувствовала его дыхание, его взгляд, запах его кожи. Говоря по правде, ничего без него не происходило. Он был ее первым мужчиной, изменившим не только ее тело, но и душу, мужчиной, который потребовал от нее самой большой жертвы — отказаться быть сильной и независимой, в то время как она старательно сооружала вокруг себя защиту в течение всех лет испытаний, больше всего не желая снова оказаться уязвимой. Макс же любил ее безоговорочно, как любят те, кто никогда ничего не терял. Тогда у нее не хватило смелости продолжить их отношения, в результате — годы разлуки. Понадобилась война, чтобы Ксения решилась сделать шаг навстречу своей любви. Это случилось поздним осенним вечером в Берлине, когда тень Третьего рейха простерлась над Европой и их душами.

Ксения ускорила шаг. В былые времена, приезжая в Париж, Макс останавливался в отеле «Мерис». Тайком от мужа она приходила к нему, страстная, нетерпеливая, потому что Макс возвращал ее к главному. Тем не менее спустя несколько месяцев она снова оттолкнула его — отчасти из-за страха, отчасти из-за гордости. Она слышала его горькие речи, еще и еще раз вспоминала его взгляд, взгляд раненого. По телу пробежала дрожь. Никогда она не простит себе всю ту боль, которую причинила этому чувственному человеку, талантливому художнику, сумевшему подчеркнуть в ней главное, когда она позировала ему, человеку исключительному, целостному, единственная слабость которого заключалась в том, что он любил ее, Ксению Федоровну Осолину.

Она знала, что немецкие антифашисты, к числу которых с первых дней войны принадлежал и Макс, попытались ликвидировать фюрера в июле прошлого года, но попытка оказалась неудачной. Ответный удар нацистов был безжалостен: тысячи арестованных, сотни смертных приговоров, сфабрикованных судьями. Всякая диктатура жестоко мстит своим врагам. Приговаривали к обезглавливанию, вешали за ребро на крюк.

На мосту Искусств Ксения склонилась над парапетом, стараясь умерить сердцебиение. Холодный пот выступил на ее теле. Что стало с Максом? Где он? В лагере или в подвалах гестапо на Принц-Альбрехт-Штрассе, где палачи подвергают его бесчеловечным пыткам?

— Вам плохо, мадам?

Человек был одет в униформу цвета хаки вооруженных сил Франции. Ксения уклонилась от его взгляда и отстранила рукой. Она не могла больше видеть военных и вообще всего, что было связано с этой бесконечной войной. Она хотела мирной жизни, разгрома войск Гитлера, который превратил Европу в руины; она хотела обнять Макса, живого и невредимого, слышать его жизнерадостный смех, его глубокий голос, видеть спокойную радость в его глазах, она хотела любить его, любить безоглядно. Но все это было желанием невозможного. Макса больше нет, его прекрасное тело гниет в какой-нибудь канаве, а она бредет одна под серым небом, думая о своей сломанной судьбе.


Наташа лежала на кровати, закутавшись в одеяло. В сгущающемся мраке ей никак не удавалось согреться. Дождь за окном закончился, и холодная сырость пронизывала и без того ледяные стены. Электричество подавалось с перебоями, а злополучная плита, которую надо было топить дровами, даже не согревала кухни, когда на ней готовили обед. А Наташа так нуждалась в тепле, чтобы отогнать давящие грустные мысли!

Возвращение в Париж оказалось совсем не таким, каким она его представляла. Она, жаждущая увидеть родных, теперь чувствовала себя гостьей в отчем доме. Куда подевался родной запах пчелиного воска и свежей одежды, к которому она так привыкла в детстве? Даже ее комната, комната маленькой девочки с обоями в цветочек и рядами книг на полках, казалась чужой. Наташа больше ничего не узнавала вокруг себя. Время от времени она вздрагивала, когда ей чудилось, что слышит в пустых комнатах голос отца.

Прошедшие вдали от столицы годы были для нее нелегким испытанием, несмотря на все старания помочь тети Маши и ее родственников по мужу, которые их приютили. В душе Наташа обиделась на мать, которая не оставила ее с собой. Когда Ксения пыталась объяснить дочери, что в провинции она будет в большей безопасности, не говоря уже о лучшем снабжении продовольствием, Наташа заявила, что предпочитает быть голодной в родном доме, чем сытой в чужом. Ксения посмотрела на нее сурово, заметив, что большинство ее сверстников многое бы отдали, чтобы поменяться с ней местами.

— Но это еще хуже, чем ссылка! — крикнула Наташа, рассердившись.

— Не следует говорить о том, о чем не имеешь никакого понятия, — сухо возразила ненавидящая капризы мать.

В трудные моменты Ксения буквально навязывала близким свою поддержку. Жизнь не часто дарила ей радость, — так объясняла это тетя Маша нежным голосом, когда Наташа жаловалась на материнскую жесткость.

Наташа знала все о прошлом матери. В возрасте пятнадцати лет бегство из Петрограда в самый разгар революционной горячки, с больной матерью, маленькой сестрой и новорожденным братом. Лагеря беженцев, унижения по прибытии во Францию; ночи, проведенные над вышиванием платьев в маленькой мансарде, перед тем как стать музой для одного из самых знаменитых фотографов своего времени. Мать никогда не щадила себя, и Наташа восхищалась ее целеустремленностью. Она не колеблясь приняла Феликса и Лили и всегда старалась найти возможность уберечь их от облав, устраиваемых французской полицией. Наташа догадывалась, что деятельность матери не ограничивалась спасением детей Селигзонов. Но эти геройские поступки вызывали у нее не только восхищение, но и страх. Кроме того, если бы мать оставила Наташу в Париже, она смогла бы быть рядом с отцом в последние годы его жизни. Узнав о его смерти, Наташа укрылась в объятиях матери с той же естественностью, что и в детстве, но ее тело осталось напряженным, а взгляд отстраненным. Девушка понимала, что матери тоже стоит немалых усилий оставаться спокойной, и позавидовала такой ее силе.

В дверь постучали. В проеме показалась голова Феликса.

— Я тебе не помешаю?

Наташа поднялась и села на кровати. Феликс закрыл дверь и сел рядом. Не говоря ни слова, он достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой, которая осветила его высокий лоб, густые брови, прямой нос, тонкие губы, густые черные волосы, спадающие на поднятый воротник. Стеклышки его круглых очков отражали свет. Затянувшись, он молча протянул ей сигарету. У него были руки интеллигента. Наташа была признательна ему за молчание. Феликс никогда не произносил слова впустую, и это делало его присутствие особенно ценным.

Она знали друг друга семь лет, с того дня, когда Ксения приютила двух перепуганных детей, оторванных от родителей, которые остались в Берлине, где хозяйничали нацисты. Наташа хорошо помнила их первую встречу. Стоя в салоне, одетый в темное пальтишко, с шерстяным шарфом, стянутым на груди крестом, очень коротко, почти наголо остриженный, мальчик держал за руку сестру. Он был очень бледен, губы были стиснуты. При появлении Наташи он слегка откинул голову и смерил ее мрачным, презрительным взглядом, как обычно мальчишки смотрят на девчонок, в полном согласии с неписаными правилами своего возраста. Феликс был на год старше ее, к тому же пользовался преимуществом сильного пола. Но Наташа Водвуайе все равно приняла его в своем доме, в уютной комнате, где в камине горел огонь, в мире, где все восхищались ею, где все ей было знакомо до мелочей, от школьной тетради до горячего шоколада, приготовленного на завтрак, в то время как его лишили всего — родных, привычных вещей, родины, наконец.