— Потому что после стольких лет издевательств и мучений она вправе обрести законное счастье, и я надеюсь, что она найдет его подле своей бабушки. Что же касается вас…

— А что касается меня? — бросил он ей с вызовом.

— У вас больше не будет возможности сделать ее еще раз несчастной, потому что я приехала убить вас.

— Меня убить? Как же это?

— С помощью вот этого.

В руках она уже держала кинжал. Быстрым движением Фьора зашла за спинку кресла и прижала лезвие к горлу де Бревай.

— Никого не зовите! У вас не хватит времени даже вскрикнуть.

— А зачем же мне звать? Убейте меня, если вам этого так хочется и если отцеубийство не пугает вас!

— Нисколько! Потому что вы нуль в моих глазах, а не человек. Вы такой же презренный негодяй, как и Рено дю Амель. Если хотите помолиться перед смертью, поторопитесь.

Несмотря на ее твердую решимость, сила духа этого человека смущала ее. Он даже пальцем не шевельнул, чтобы попытаться оттолкнуть ее руку с кинжалом от горла. По всему было видно, что он не был физически слаб.

— Я уже позабыл все молитвы. Вообще-то вы, наверно, правы, если убьете меня…

Он не успел докончить. Распахнувшаяся дверь стукнулась о стену, и Мадлен де Бревай ворвалась в зал:

— Не убивайте его, Фьора! Вы доставите ему слишком много удовольствия! Если вы действительно хотите отомстить за свою мать, оставьте его в живых и даже молитесь, чтобы он пожил еще много лет!

Пораженная Фьора увидела новую, доселе неизвестную ей женщину, не имеющую ничего общего с нежной бабушкой, ласкавшей совсем недавно Маргариту. Она как бы разом отбросила годы страданий и горечи, проведенные с этим презренным человеком, сжавшимся в комок. Он молчал, хотя в его лице отражалась беспомощная злоба. Вдруг он заорал:

— Убей меня! Ты что, испугалась?! Всю свою жизнь я совершал только преступления и был этим счастлив.

Говорю тебе — убей меня!

Стоя неподвижно между мадам Мадлен и ее супругом, Фьора смотрела на них по очереди, ничего не понимая. Она не видела, как в это время вошел Деметриос, и заметила его присутствие, лишь когда тот подошел к хозяину замка. Он приподнял его руку, а затем откинул плед, чтобы осмотреть его ноги.

— Что все это означает? — спросила Фьора.

— То, что этот человек парализован, — ответил Деметриос. — Удивительно, что он еще может говорить.

Как это случилось?

— Год тому назад он упал с лошади, — сказала мадам Мадлен с таким удовлетворением в голосе, словно она сама была причиной и действующей силой, вызвавшей этот несчастный случай. — С тех пор я наконец стала по-настоящему жить. Кончились годы рабства и унижений! Теперь я в замке хозяйка! Благодаря богу и вам мне вернули внучку, а наше старое жилище снова преобразится! Отныне мы сможем, наконец-то, жить в радости.

— Ты сошла с ума! Хочешь обесчестить наше имя, пустив под кров дочь этой презренной… Но ведь эта дама с кинжалом — тоже твоя внучка!

— Я отлично знаю, кто она! Я еще не забыла имя флорентийского торговца, о котором мне говорил добрый отец Шаруэ.

— А у тебя нет желания тоже оставить ее у себя? Она ведь ненавидит меня всей душой, и однажды я смогу заставить ее освободить меня.

— Не я не желаю оставить ее у себя, — сказала Мадлен с внезапной грустью, — а она не желает остаться. Она слишком красива и жизнелюбива, чтобы жить в этом мрачном доме. Но я искренне надеюсь, что она не забудет навсегда свою бабушку, которая отдаст и ей часть своего сердца.

Она протянула руки, и Фьора бросилась в ее объятия со слезами на глазах:

— Я тоже не забуду вас! Несколько минут назад я завидовала Маргарите.

— Трогательная семейная сцена! — проговорил де Бревай, скрипя зубами. — Какая прекрасная картина!

А меня вы забыли? Не хотите ли меня поцеловать? Мне всегда нравилось, когда меня ласкали красивые девушки. Я даже порой сожалел, что не пытался заигрывать с этой красивой мерзавкой Мари, раз она не стеснялась спать со своим собственным братом. Почему бы и не со мной?

Деметриос схватил за руку взбешенную Фьору, которая готова была наброситься на старика. Он вырвал у нее кинжал, затем, обернувшись к де Бреваю и не отпуская руки Фьоры, произнес твердым голосом:

— Вам бы это не удалось, мессир! Фьоре следует признать, что месть в отношении вас принадлежит господу богу. Его месть ужасна, но вы ее целиком заслужили. Пусть имя его будет благословенно! Пойдем, нам пора ехать.

Один за другим они покинули круглый зал, а старый Обер встал рядом с парализованным хозяином, чтобы верно нести свою вахту. Последняя картина, запомнившаяся Фьоре, — бородатое лицо со сверкающими от гнева глазами, из которых текли слезы.

Они тронулись в путь в полуденную июльскую жару. Кругом стояла тишина, когда вдруг в чистом небе они увидели разряд молнии.

— Хоть бы прошла гроза и полил дождь! — сказала Леонарда, обмахиваясь платком.

— Для вас хорошо бы, а крестьянам плохо: сено может пропасть, — сказал Деметриос, краем глаза наблюдая за Фьорой.

После прощания с госпожой де Бревай она не раскрыла рта и ехала с отсутствующим видом. Когда они добрались до поворота, откуда замок на берегу реки был еще виден, она остановила лошадь и постояла некоторое время неподвижно.

Деметриос подождал несколько минут, но так как ему показалось, что Фьора собирается здесь стоять еще долго, он подъехал к ней и спросил:

— Что с тобой?

— Я сожалею, что приезжала сюда.

— Разве нам не надо было отвезти Маргариту? — удивился Деметриос.

— Я могла бы поручить это тебе.

— Ты хотела любой ценой свершить свою месть.

Вспомни, как я отговаривал тебя!

— Да, признаю, что ты был прав, потому что бог взял мщение на себя. Впрочем, господь бог не совсем справедлив. Он поразил старика, а дю Амелю позволял процветать.

— Может быть, ты сожалеешь о том, что покидаешь это место? В конце концов, там твоя настоящая семья, и было бы естественно, если бы ты захотела жить там.

Ты еще можешь вернуться назад вместе с Леонардой.

Я освобождаю тебя от данной тобою клятвы и останусь навсегда твоим другом.

— Ты не понимаешь, Деметриос! Это верно, что я готова была отдать свое сердце Мадлен де Бревай. Руки бабушки такие нежные, такие теплые! Но я никогда не останусь здесь! Да и Маргарита не одобрила бы этого, — сказала Фьора с невеселой улыбкой.

И действительно, лицо Маргариты помрачнело, когда мадам Мадлен ласково поцеловала Фьору в момент расставания. Маргарита попрощалась с ней холодно. Видно было, что она была рада отъезду женщины, которой она была обязана жизнью.

— Что ни говорите, а все-таки она дочь дю Амеля! — заметила приблизившаяся к ним Леонарда, — И вы правильно сделали, что посоветовали мадам Мадлен хранить молчание о ваших родственных связях. Мне кажется, что она не обрадовалась бы, узнав, что вы ее сестра. Что же до вас, моя голубка, ваши сожаления пройдут так же быстро, как и пришли. Ваша судьба не здесь.

— Я знаю. Мне просто захотелось посмотреть в последний раз на эти места, которые я больше никогда не увижу. Даже если однажды я вернусь жить в Бургундию, что вполне возможно.

Месть свершилась, и Фьора имела много времени, чтобы поразмышлять умом и сердцем о том, как разыскать своего супруга. Ее продолжал мучить вопрос: неужели для того, чтобы увидеться с ней вновь, несмотря на договор, заключенный с Франческо Бельтрами, Филипп вернулся, изменив внешность, в город, где правили Медичи? А это было гораздо важнее, чем ревность сводной сестры, с которой ничего ее не связывало.

Она решительно развернула лошадь, чтобы продолжить путь, и запретила себе даже в мыслях возвращаться в Бревай, пожелав своей бабушке обрести хоть немного истинного счастья рядом с дочерью Рено дю Амеля. Стояла хорошая погода, ей не было еще и восемнадцати лет, и она страстно любила человека, чье кольцо висело у нее на груди под платьем. В эту минуту мысли ее вдруг обратились к безжалостному герцогу Бургундскому. Почему бы богу не наказать его так, как он наказал Пьера де Бревай? Слухи, доходившие до Фьоры, свидетельствовали о трудностях Карла Смелого — у него появился легион врагов, желавших его погибели: швейцарцы, немецкие владыки, герцог Лотарингский и в особенности французский король, о котором обоснованно говорили, что он был самым хитрым из всех дипломатов и, может быть, самым сильным из всех этих врагов. Люди осмеливались говорить, что ненависть между Людовиком и Карлом Смелым закончится только лишь тогда, когда один из них умрет. И к этому загадочному монарху, мнение о котором менялось в зависимости от тех людей, что говорили о нем, они с Деметриосом направляли свой путь. Фьора уговорила Деметриоса кое-куда заехать по дороге.

Они остановились сначала в Боме, в гостинице, расположенной недалеко от главного госпиталя. Там они отдохнули душой и телом: простыни были тщательно выглажены, кухня отличалась разнообразием, а виноград, обвивавший его стены, давал свежесть. После поданного им ужина, который они съели в комнате Фьоры и Леонарды при открытых окнах, выходящих на крыши Центрального рынка, Деметриос спросил у хозяина, мэтра Бодо, какая дорога вела в Париж.

Чтобы рассеять подозрения этого человека, который, будучи достойным слугой герцога Карла, стал косо посматривать на людей, собиравшихся ехать в столицу «гнусного короля Людовика XI», Деметриос поспешил уточнить, что они ехали к кузену, торговцу сукном на улице Ломбардцев. Успокоившись, Бодо сказал ему, что лучше было ехать через Дижон и Труа в Шампань.

— Говорят, — заметил мэтр Бодо, — что после разрыва договора войска короля Людовика атаковали наши земли и дошли до Оксерра, где они опустошают, разрушают, грабят и сжигают все, что попадается им под руку. Так поступают только плохие люди, — добавил он, — потому что король хорошо знает, что герцог Карл — да храни его бог! — закончил осаду Нейса.