— Нет причин для тревоги, мадемуазель, — добавил проводник и попросил официанта принести им еще одну бутылку шампанского.

Немного погодя, когда в вагон вошел кто-то из пассажиров, до слуха Одри долетели сказанные шепотом слова, я она сразу все поняла.

— Juden[3]! Это ведь про них говорят, да?

— Право, не знаю. Од. — Он тоже встревожился, но не подал виду, чтобы не напугать ее еще больше.

— Они евреи. Или он один еврей. Значит, это правда — все эти слухи! Боже мой, Чарльз… Как это ужасно!

Он ласково сжал ее руку, всей душой желая отвлечь ее от горестных мыслей.

— Од, пойми, мы с тобой все равно ничего не можем поделать. Давай не будем портить нашу с тобой поездку. Выкинь все это из головы!

Однако оба были огорчены и расстроены и долго не могли прийти в себя. Но вот наконец поезд тронулся, и Чарльз подошел к Од, сел с ней рядом на бархатный диванчик и взял ее руки в свои.

— Од, пойми, тут мы с тобой совершенно бессильны.

Он обнял ее за плечи, и она горько заплакала.

— Это ужасно, Чарльз… Почему мы им не помогли?

— Это не в наших силах. Можно ли обуздать стихию?

Сейчас здесь творятся страшные вещи. И главное для нас — не вмешиваться.

— Ты в самом деле так думаешь? — возмутилась она.

— Да я не о себе, пойми! Подвергать опасности тебя — вот на это я никогда не пойду. Вмешайся я сегодня, вышла бы потасовка. Допустим, меня бы покалечили, что стало бы с тобой? Нацисты здесь пользуются большим влиянием. Мы не в состоянии воспрепятствовать им, надо признать этот прискорбный факт. Тут тебе не Лондон и не Нью-Йорк, и мы с тобой не дома.

Да, теперь она наглядно в этом убедилась. Ей стал понятен зловещий смысл того, что случилось сегодня. Она не могла не думать о судьбе этого несчастного.

— Сознавать свою полную беспомощность… Невыносимо!

Он молча кивнул. Эта мысль и ему не давала покоя. Ее упрек задел его за живое. А если бы такое случилось с Джеймсом? Или с Од?! Страшно подумать! Чарльз притянул ее к себе, они, как дети, искали утешения, обнимая друг друга. Немного спустя желание снова овладело ими… За окном мелькал мирный сельский пейзаж.

Вечером, одеваясь к обеду, они чуть-чуть успокоились. Роскошь и комфорт, царившие вокруг, заставляли забыть, что они в поезде, а не в дорогом отеле. И, когда они шли в вагон-ресторан, Чарльз, любуясь Одри в белом атласном платье с глубоким вырезом, оставляющим открытой ее загорелую спину, вновь ощутил прилив почти болезненной нежности.

За обедом они опять заговорили о том, что, произошло сегодня утром, как бы желая отвести душу и успокоить друг друга.

— — Неужели здесь, в Австрии, подобные сцены не редкость?

Они что, арестовывают, всех евреев? — тревожно Спросила она, дождавшись, когда отойдет официант, подавший им вино.

— Не думаю. Правда, в июне, когда я был в Вене, уже ходили подобные слухи. И в Берлине, с полгода тому назад, я тоже об этом слышал. Но, по-моему, это единичные случаи.

Нацисты говорят, что они хватают только врагов рейха, но я этому не верю. Враги рейха? Весьма туманное определение, правда?

Одри кивнула. Вид у нее был удрученный.

— Вот и Джеймс говорит то же самое. Гитлер хочет превратить всю страну в военный лагерь, это страшно. Это же прямой путь к войне. Почему это никого не пугает?

— Потому что мало кто об этом задумывается. А американцы, насколько мне известно, вообще считают Гитлера незаурядным политическим деятелем.

— Меня это просто убивает.

Одри снова вспомнила о человеке, которого схватили у них на глазах.

Чарльз задумчиво курил сигару.

— Какое все-таки счастье чувствовать себя свободным! — сказал он.

Одри рассеянно кивнула.

К их большому удивлению, пассажиров почти не было видно. Все сидели по своим купе, глядя в окно и потягивая шампанское в обществе своих жен или любовниц. Поезд приближался к Стамбулу, и Одри становилась все задумчивее и печальнее.

В последний вечер они вышли прогуляться.

— Не верится, что это конец, — сказала она. — Казалось, целая жизнь впереди… и вот остается всего два дня…

Чарльз только теснее прижал к себе ее руку.

Все эти дни они часами говорили о политике, о книгах, о его поездках, об отце Одри и его путешествиях, о покойном брате Чарльза, об Аннабел и Харкорте, о ее фотографиях. Но теперь им казалось, что они так ничего и не успели сказать друг другу.

А завтра они уже будут в Стамбуле, послезавтра она уедет в Лондон, и Бог знает, когда они снова увидятся.

Они вошли в вагон и сели. За окном в ранних сумерках мелькали холмы, леса, сельский пейзаж, пастухи, бредущие домой со стадами овец, — вполне библейская картина.

— У меня из головы не выходит этот несчастный. Что с ним сталось?

— Вероятно, его отпустили, и он сел на следующий поезд, — рассудительно сказал Чарльз. — Перестань себя мучить, Од. Мы не в Америке. Здесь творятся странные дела.

Нельзя давать втянуть себя в них.

Подобная точка зрения во многом объясняла профессиональный успех Чарльза. Он никогда не позволял себе вмешиваться в те события, о которых писал, ограничиваясь ролью наблюдателя. В тысяча девятьсот тридцать втором году, когда японцы вторглись в Шанхай, он смог беспрепятственно оттуда выехать, потом вновь вернуться, даже не один раз, и все потому, что держался в стороне, хотя то, о чем он писал, не оставляло его равнодушным. Все это он и пытался сейчас объяснить Одри.

— Пойми, Од, это цена, которую мы платим за то, что можем здесь находиться. Мы должны делать вид, что ничего не замечаем.

— Но это же трудно! Невозможно!

— Но иначе ты рискуешь попасть в переделку.

Он вздохнул, встал, принялся ходить из угла в угол, снова сел. Сейчас другие мысли занимали его. Наступают последние часы, которые им предстоит провести здесь, в «Восточном экспрессе». А потом, всего через день, она отправится на Запад, в Лондон, а он начнет свое бесконечное путешествие на Восток Ему страстно хотелось, чтобы она поехала с ним, но он боялся и заикнуться об этом. Он посмотрел во тьму за окнами и стал думать о том, какой сказочный день они проведут в Стамбуле.

— Тебе понравится Стамбул, Од. Это удивительный город, такого ты никогда не видела.

Какое удовольствие показать ей этот город, открыть перед ней целый мир, новую, неведомую ей жизнь, дать почувствовать все неповторимое ее очарование. За ужином он только об этом и говорил, а она зачарованно слушала, думая, что хорошо бы когда-нибудь еще поехать с ним вместе в путешествие. Вернувшись к себе, оба вновь впали в уныние — печаль предстоящей разлуки, казалось, витала в воздухе. Одри все порывалась сказать, как она счастлива, что поехала с ним, и первая решилась наконец сказать то, о чем они оба так старательно умалчивали.

— Я больше не мыслю своей жизни без тебя, Чарли, — горестно вздохнула она. Он с несчастным видом смотрел на нее. — Странно, правда? Ведь мы совсем недавно познакомились.

У них обоих было такое чувство, будто они как-то незаметно для самих себя уже поженились, будто судьба наложила на них нерасторжимые узы. Наверное, природа наделила их с Чарльзом особенным, редким даром любви… Что теперь станется с этим даром?

— Я тоже не могу себе представить, как я оставлю тебя.

Он не находил себе места, тревожась за нее. Как она одна поедет домой, что ее там ждет? Почему они не могут быть вместе? Какая несправедливость!

— Правда, такая кочевая жизнь, наверное, показалась бы тебе трудной. — Он испытующе посмотрел на нее. — Смогла бы ты жить вот так, как сейчас, без корней, и чувствовать себя счастливой?

Эта мысль давно не давала ему покоя, с тех самых пор, как он уехал с мыса Антиб, и особенно занимала его в последние несколько дней, которые они провели в поезде.

Одри, как всегда, честно отвечала ему:

— Да, смогла бы. — Она грустно улыбнулась. — Если бы у меня не было семьи, о которой я должна заботиться.

— Неужели у тебя нет права на свою собственную жизнь?

Он раздражался, когда она начинала говорить о своей семье. Скажи она, что ей не нравится все время разъезжать, он бы ее понял, но эти ее вечные рассуждения об ответственности…

— Пока у меня нет этого права, Чарльз. Может быть, потом…

— Когда? Когда тебе будет пятьдесят, когда ты воспитаешь всех своих племянников? Скажи, когда тебя отпустят? Через неделю? Через год? А может, через десять лет? Не обманывайся. Од! Они никогда не дадут тебе уйти. Им с тобой слишком удобно.

Он разозлился. Почему она должна возвращаться к семье?

Почему не может остаться с ним? Это они, ее близкие, во всем виноваты. Ему даже в голову не приходило спросить себя, в каком качестве Одри стала бы его сопровождать в путешествии — ведь формально они никак не связаны, только любовь удерживает их вместе.

— Ты ничего не желаешь понять! — горестно воскликнула Одри.

Оба чувствовали себя несчастными оттого, что их путешествие подходит к концу, и некого винить, и не на кого сердиться, кроме самих себя.

— Ты правда намерен когда-нибудь жениться, Чарльз?

Она не очень-то верила в это, ну а он разве признается?

— А почему бы и нет?

— Странный подход — «почему бы и нет».

— Ну еще бы, тебе виднее, ты ведь крупный специалист в вопросах брака. А себя записала в старые девы и страшно гордишься, что готова отказаться от всей этой семейной чепухи.

— А ты бы предпочел, чтобы я бегала за тобой? Заставляла на себе жениться, да? Ты этого хочешь? Не верю!

Он подошел к ней, рывком поднял с дивана и схватил за плечи.

— Чего я хочу? Хочу, чтобы ты осталась со мной! Чтобы не мчалась из Стамбула на свой проклятый теплоход!

Ни обещаний, ни предложения, ни заверений в вечной любви… Но Одри не осуждала его. Она ничего от него не хотела, ни на что не рассчитывала, не строила на его счет никаких планов.

Она просто его любила и желала только одного — никогда с ним не расставаться. Ей не хотелось ни ехать в Лондон, ни возвращаться домой, но она не могла поступить иначе. Она снова и снова силилась ему это объяснить.