Оливия Уэдсли - Жажда любви

Не правда ли, как трогательно и деликатно? Но я не смею писать вам, хотя у меня и есть теперь марки, эти волшебные маленькие кусочки бумаги, которые обладают даром передавать поцелуи… Писать вам было бы неблагоразумно с моей стороны, и я не буду…»

Последнее письмо:

«Я, кажется, заболеваю, дорогой. Это меня нисколько не огорчает, потому что меня переведут тогда в больницу, а я этого очень бы хотела. Мне даже жалко, что я не заболела еще раньше — время прошло бы скорее! Теперь мне остается всего шесть недель. Не думайте, что очень больна, нет: просто маленькая лихорадка и головная боль. Ее бы облегчили прикосновение прохладных рук и опора любящих объятий. Тот кусочек неба, который мне виден в тюремное окошко, сверкает чистой лазурью. Я мечтаю о том, как я буду целовать первые цветы, которые увижу. Думаю, что моя лихорадка — результат томительного ожидания. Я чувствую себя ужасно усталой — мне кажется, что я соскальзываю в царство сна и погружаюсь в забвение. Вероятно, солнце свело меня с ума: оно стоит все на одном и том же месте: на стене камеры… Я прекрасно понимаю, что все это — нервы».

Какова бы ни была причина этого состояния, но оно перешло в беспамятство, и Сару отправили в больницу.

Немедленно явился Лукан. Он добился свидания с тюремным доктором, завел с ним дружеские отношения и даже оказал ему какую-то небольшую услугу.

Этот врач решил, что Лукан любит Сару. Возможно, что он был недалек от истины.

Во всяком случае, Лукан забросил всех своих пациентов и окончательно обосновался в квартире тюремного врача, чтобы иметь возможность самому лечить Сару.

— Я предвидел это, — сказал он однажды своему хлопотливому, но неопытному коллеге, который так и не поверил, что даже такая знаменитость, как Лукан, может предсказывать болезни.

— На основании чего, г-н Лукан, на каком основании?

— Рано или поздно это должно было случиться. Это было неизбежно для женщины ее организации.

Он часами просиживал у постели Сары, прислушиваясь к ее слабому голосу, которым она выдавала свои тайны.

Из-за этого он выхлопотал для нее отдельную комнату.

Он о многом догадывался и сам, но всегда считал свои догадки слишком фантастичными.

Теперь, держа в своих руках бессильную руку Сары, он думал о том, как она должна была любить этого человека. Только безумная любовь способна на такую жертву!

А когда она жаловалась на одиночество и гнет безмолвия, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать.

— Черные чудовища преследуют меня, — шептала Сара, — они подкрадываются ко мне и душат меня, они не дают мне ни минуты покоя…

Потом эти «черные чудовища» превращались в зловещие облака, которые клубились в воздухе и от которых тоже не было спасения. Лукан только теперь понял весь ужас одиночного заключения, даже на один год. Один год! Совсем короткий срок! Но он превращается в вечность для таких нервных субъектов, как Сара.

— Дни уже не дни, — бредила Сара, — день — бесконечность, и он тянется, тянется…

Когда она стала поправляться, он пустил в ход все свое влияние и добился в конце концов того, чего хотел: за две недели до срока он усадил Сару в автомобиль, в котором ждала ее Гак, укутал мехами, пожелал счастливого пути и вернулся в Париж.

Франсуа управлял машиной.

Сара прильнула к Гак и жадно оглядывалась по сторонам: поля, дома, грохот автомобиля, настоящего автомобиля!

Она ухватилась за плечо Гак.

Неужели это правда? Неужели это правда?

Дыхание ее стало прерывистым, слезы градом струились по ее лицу.

— Ваши испытания пришли к концу, дорогая моя, — настойчиво и успокоительно твердила Гак.

В конце концов Сара уснула, прижавшись к ней.

Гак с грустью наблюдала за своей госпожой. Как она исхудала! Ресницы казались слишком тяжелыми для бледных век, пронизанных синими жилками.

— Испытания кончены, — еще раз повторила Сара для своего собственного успокоения.

Автомобиль остановился. Лукан все обдумал заранее, не упустив из виду ни одной мелочи.

Сара провела свою первую свободную ночь в квартире одного из его друзей, который был в отсутствии и прислуга которого ничего не знала и была воплощенной деликатностью.

Гак наслаждалась.

Она ухаживала за Сарой с таким вниманием и искусством, перед которым побледнело бы даже искусство рабов римских патрициев.

Она расчесала и надушила ее волосы, потом связала их широкой лентой и сделала прическу, которая всегда казалась ей самой подходящей.

Она едва удержалась, чтобы не позвать Франсуа посмотреть Сару в постели.

— Все-таки не годится, — решила она с сожалением.

Но как только Сара уснула, она спустилась вниз, чтобы побеседовать с Франсуа.

Вильям, который тоже проделал путешествие в своей корзиночке, присутствовал при их разговоре.

— Ну, как дела, мадемуазель?

— Мерси, мсье, — любезно ответила Гак, немилосердно коверкая французские слова.

— Завтра мы будем уже в Боне, в четверг, если все будет благополучно, — в Бурге, а в пятницу — дома, в Латрез. Вы одобряете мой план, мадемуазель?

— Вполне, только не надо ехать слишком скоро.

— Само собой разумеется. Впрочем, вы сами убедитесь, как благотворно подействует на миледи горный воздух.

— Будем надеяться, — с сомнением вздохнула Гак.

— Какое у вас доброе, чувствительное сердце, мадемуазель!

— Благодарю за комплимент, мсье, — с достоинством ответила Гак.

А так как Франсуа продолжал смотреть на нее с нескрываемым восхищением, она смутилась и инстинктивно почувствовала, что наступило время, когда ей понадобится весь ее женский такт; но вместе с тем она почему-то не хотела прийти ему на помощь.

Чтобы выйти из затруднительного положения, она направила свое внимание на Вильяма, уверенная, что маленькое животное выручит ее в этих исключительно романтических обстоятельствах.

Вильям был снят с колен Франсуа, где ему было так удобно, и подвергся длительным ласкам Гак.

Он терпеливо вынес это бурное выражение любви, потом мягко, но решительно высвободился из объятий Гак, подошел к Франсуа и положил лапу ему на колени; Вильям понимал затруднительность положения и сочувствовал Франсуа.

— Как ты думаешь, Вильям, какого она о нас мнения? — спросил Франсуа.

— Самого хорошего, — воскликнула со смехом Гак.

— Ну, а если и я… впрочем… — Франсуа ужасно путался, но выражение, с которым он говорил, было красноречивее всяких слов, — ну, а если и я, Эмили.

— Убирайтесь, — прошептала Гак, делая последнюю попытку обратить на себя внимание Вильяма, но Вильям, хотя и не отличался чувствительным сердцем, был, во всяком случае, джентльменом: он вскочил с места и убежал.

Франсуа подвинулся к Гак.

— Я и так убрался, милочка, — сказал он нежно, — мне некуда больше идти, кроме этого направления.

И он неожиданно обнял ее за шею.

— Вот это направление, дорогая.

Возвратившийся Вильям был поражен тем равнодушием, с которым его встретили.

Вильям вообще отличался глубоким сознанием своего собачьего достоинства.

После приветливого тявканья, имевшего целью привлечь внимание этих двух существ, которые были обязаны о нем заботиться, он не стал больше настаивать и преспокойно отправился в комнату Сары.

Дверь оказалась открытой; Вильям не вытер лапы о половик: если другие не исполняют своих обязанностей, и он вправе пренебречь своими.

Он вспрыгнул на кровать, хладнокровно взглянул на грязные следы, которые оставили его лапы на шелковом одеяле, уткнулся в него носом и закрыл глаза.

Гак получит выговор за эти пятна; Вильям чувствовал, что он отмщен.

Латрез — крошечная деревушка в горах Верхней Савойи. Чтобы добраться до нее, надо миновать город Клуз, залитый солнцем и окруженный горами, ленивые загорелые обитатели которого целыми днями безмятежно дремлют под тенью виноградных лоз. Только после этого начинается настоящий подъем по дороге, на которой едва умещается автомобиль (беда, если навстречу попадаются стада коз или таборы басков) и где воздух освежает и возбуждает, как пенистое вино.

Они не успели обогнуть и первого склона, как Сара уже почувствовала себя лучше.

«Как хорошо!» — невольно подумала она, и это была первая ясная мысль о том, как хороша жизнь, с тех пор как она вышла из тюрьмы.

По мере того как она поднималась все выше и выше, с ее души спадали путы тоски, и постепенно сглаживались больные места.

Она могла мечтать о счастье и даже предъявлять жизни известные требования.

Вглядываясь в густую зелень деревьев и кустарников, она снова ощущала пробуждение своего «я», гармонически сливавшегося с пробуждением окружающей природы.

Прошлое похоронено в прошлом, и даже воспоминание о нем растворяется в потоках света и радужных надеждах.

В этом ослепительном свете ярче всего горит ее любовь к Жюльену.

Ничто не помешает им теперь соединиться; ее страдания пришли к концу, и при мысли об этом ею овладела какая-то непонятная физическая слабость.

Щебетание птички, заливавшейся в придорожных кустах, снова наполнило ее душу ликованием.

Сколько счастья ее ожидает! Грядущее будет сплошным праздником.

— Как хорошо, Гак, не правда ли, как хорошо? — с сияющими глазами обратилась она к своей спутнице.