— Уступите мне вашу яхту на месяц или на два, — медоточиво запел Колен в телефонную трубку, — для хороших знакомых, близких мне людей, которые находятся в затруднении. Мне нет надобности объяснять вам это подробнее, — вы по опыту знаете, что значит превратность судьбы.

Приятель, который и своей свободой, и своим состоянием был обязан исключительно Колену, немедленно дал свое согласие, телеграфировал своему капитану и предоставил Колену полную свободу действий.

Очевидно, капитан Росер давно привык к такого рода отправлениям, без определенного порта в виду; во всяком случае, он ни о чем не расспрашивал.

Варрон походил на него, в этом отношении; «живи и давай жить другим» — звучало для этого малодушного закоренелого морфиниста как «умирай и давай умирать другим», и он никогда ни во что не вмешивался из боязни недоразумений.

Он тоже, хотя и менее непосредственно, был находкой Колена. В высшей степени забавно следить за тем, как проводятся в жизнь замыслы сильных мира сего, по крайней мере, те из их замыслов, которые могли бы запятнать их непорочную репутацию и которые требуют для своего осуществления несколько ржавых орудий, находящихся, как это и полагается, в менее чистых руках, руках людей, настолько обездоленных, что повелевающие ими сверху даже не подозревают об их существовании.

В этого рода делах обязанности строго классифицированы: инициатор, который всегда пользуется богатством и всеобщим уважением, имеет среди своих подчиненных кого-нибудь, кто ему чем-нибудь обязан, который, со своей стороны, знает о ком-нибудь другом нечто такое, что не подлежит оглашению; от этого третьего зависит четвертый, тоже не вполне уверенный в своей правоте перед законами, и т. д., пока в самом низу этой своеобразной иерархии мы не наталкиваемся на «беднягу», который беспрекословно выполняет самую грязную работу и замыкает, таким образом, этот порочный крут. Верх и низ не имеют представления друг о друге и входят в соприкосновение, только если этого требуют их взаимные темные выгоды.

Варрон принадлежал к самому последнему разряду, он был именно таким «беднягой»; это не мешало ему довольно удачно врачевать Жюльена, если старый Гиз успевал вовремя отнять у него морфий.

Жюльен все время находился в беспамятстве и не знал, что взволнованный процессом Сары Париж интересуется им и что в тех кругах общества, где он с ней вращался, всесторонне обсуждается печальное «увлечение молодого Гиза».

— Какое счастье, что он успел уехать в Тунис не дождавшись этой ужасной развязки!

Ходили слухи, что он вернется, чтобы лично защищать Сару, и такой романтический финал был очень популярен в глазах широкой публики.

Но вскоре стало известно (министерство иностранных дел даже подтвердило это официально), что он опасно болен, настолько опасно, что не может приступить к исполнению своих обязанностей и находится в отпуске.

Колен был высшим авторитетом во всем, что касалось Жюльена; он получал свои сведения непосредственно от г-на де Сун.

Сентиментальные души приписывали болезнь Жюльена его неудачному роману, тому ужасному нравственному удару, который он испытал, узнав, что обожаемая им женщина всегда любила другого.

Между тем болезнь Жюльена затягивалась, несмотря на самоотверженные заботы Гиза и Варрона, которые врачевали его тело в то время, как Сара жертвовала своей свободой для спасения его репутации.

— Почему его не перестает лихорадить? — со скрытым раздражением допытывался Гиз у Варрона.

— Вы спрашиваете — почему? — Варрон презрительно фыркнул, не выпуская изо рта своей вечной папиросы. Разговор происходил на пороге каюты Жюльена, где доктор проводил почти все свое время. Только ему одному удавалось успокоить на некоторое время больного, и сознание своей власти над несчастным вызывало в его душе нечто вроде жалости. — Вы спрашиваете — почему? — снова повторил он, пожимая плечами. — Я уже докладывал вам, что у него воспаление мозга, вызванное каким-то длительным нервным напряжением, плюс контузия, плюс ваше идиотское упорство подвергать его беспрерывной качке. Как вы хотите, чтобы это воспаление разрешилось, когда его мозги болтаются, как бочки в трюме? Ваши дела меня не касаются, но я еще раз предупреждаю вас, что ему необходим покой и что если вы не извлечете его из этого проклятого моря… — Варрон снова пожал плечами и погрузился в свое обычное молчание.

Гиз поднялся на палубу и приказал пристать к ближайшей гавани.

Они бросили якорь у берегов Африки, в бухте с неподвижными маслянистыми водами; Лас-Пальма лежала направо от них.

Жюльену немедленно стало лучше, сознание понемногу возвращалось к нему, хотя мысли были по-прежнему бессвязны. Он не переставая твердил имя Сары. Варрон, который, конечно, слышал эти бормотанья, делал вид, что не слышит. Чужие дела и чужие секреты нисколько не интересовали его. Все ерунда в этом мире! Он не допускал исключений из этого правила.

Его единственным желанием было поставить как можно скорее Жюльена на ноги и, получив свое скудное вознаграждение, купить на него такое количество морфия, которое помогло бы ему в возможно кратчайший срок покончить счеты с жизнью.

А так как медленное выздоровление Жюльена являлось к этому препятствием, он постепенно проникался ненавистью к своему пациенту, который не давал ему вырваться из тюрьмы.

Он не оставлял его ни на мгновение, с раздражением вглядываясь в его восковое лицо.

Жюльен теперь целыми днями лежал в тени на палубе.

Однажды их глаза встретились.

— Вы доктор? — спросил Жюльен.

— Надо полагать, что так.

— Чем я болен?

Гиз вырос как из-под земли и ответил сыну обычной, стереотипной фразой:

— Несчастный случай.

Обычно Жюльен удовлетворялся этим ответом, но на этот раз он стал настаивать, и лицо его приняло жалкое напряженное выражение от тщетного усилия выразить свои мысли.

— Я знаю, но где, при каких обстоятельствах? Я ничего не помню.

— Тебе вредно волноваться, Жюльен!

— Я хочу знать правду, — упорствовал Жюльен с внезапным раздражением, которое так характерно для слабых больных. — Где и когда? — твердил он настойчиво.

— Скажите ему, в чем дело, — вмешался Варрон не без ехидства, прекрасно понимая, что Гизу хочется, чтобы он ушел, и наслаждаясь случаем сделать ему неприятность. — Это успокоит его нервы. Волнение опасно ему. Вы только и делаете, что вредите.

Выражение сдерживаемого гнева промелькнуло на лице Гиза, к величайшей радости Варрона, который даже прищурился от удовольствия. Но он моментально спасовал, когда старик неожиданно повернулся к нему с искаженным до неузнаваемости лицом, сам побледнел как смерть, униженно раскланялся и исчез, бормоча что-то непонятное.

— Каким образом я здесь очутился? Что, в сущности, было? — снова раздался слабый, но настойчивый голос Жюльена. — Я хочу все знать, — повторил он, не дождавшись ответа. — Я помню, как возвращался в замок Дезанж, я помню… — лицо его приняло напряженное выражение, глаза налились кровью, — я помню комнату… с цветами… в ней было темно… Шарль Кэртон был там… Ну, а потом, что было потом?

Он умолк, совершенно обессиленный напряжением.

— У меня в голове какой-то туман, — закончил он апатично.

Но через неделю он был уже на ногах, и для старого Гиза пришел час расплаты.

Несмотря на долгие приготовления, он совершенно растерялся, когда Жюльен в полном сознании спросил его, не было ли на его имя писем от графини Дезанж.

Он почувствовал ужасное сердцебиение, страшную физическую слабость, и все готовые лживые фразы вылетели у него из головы.

Чтобы скрыть свое волнение, он с самым непринужденным видом извлек носовой платок и стал утирать струившийся по его лицу пот.

— Жюльен, мой бедный мальчик, мне надо сообщить тебе нечто, — начал он прерывистым голосом и тотчас остановился, чтобы перевести дух.

Жюльен подошел ближе и облокотился на стол. Его невероятная худоба особенно резко бросалась в глаза в этом положении. Куртка обтягивала его талию и обрисовывала все ребра.

Острый прилив ненависти к Саре охватил старика при этом зрелище. Ему приятно было констатировать тот очевидный вред, который она нанесла Жюльену и который мог хоть сколько-нибудь оправдать его поведение в этой истории.

— В чем дело? — прервал Жюльен тягостное молчание. — Может быть, графиня Дезанж выходит замуж за Шарля Кэртона? Не это ли вы хотите мне сообщить?

Гиз обрел новое оружие. Жюльену ничего не было известно.

— Верно только то, что графиня любила Шарля Кэртона, — сказал он гораздо спокойнее. — Это обнаружилось на суде. Вы, конечно, уже слышали о процессе. Между ним и графиней произошло недоразумение, в результате Кэртон скончался. Конечно, тут играло роль его больное сердце. Но она признала факт борьбы. Он, кажется, ревновал ее… И ее приговорили к одиночному заключению на год…

— Одиночное заключение… убийство Кэртона…

Жюльен подбежал к отцу и стал трясти его за плечи в пароксизме дикого безумия.

— Повторите еще раз, — кричал он в исступлении каким-то сдавленным голосом. — Кэртон убит. Да ведь это я убил его, теперь я все вспомнил, это я!..

— Нет, не вы, а графиня; она во всем созналась, — отчетливо скандируя фразы, проговорил старый Гиз, тщетно пытаясь вырваться из цепких пальцев, которые вонзились в его тело. — Она любила Кэртона. В этом вся суть дела. Она призналась и в этом. Ваше имя даже не упоминалось, вы уехали раньше.

— Она призналась, что любит Кэртона… она сделала это, они поссорились…

Жюльен упал на колени, и его бессильно склонившаяся голова легла на плечо старого Гиза, который продолжал с прежней настойчивостью:

— Кэртон нанес вам удар. Вы потеряли сознание. Он призвал на помощь меня и Колена, и мы вынесли вас оттуда.