Оливия Уэдсли - Жажда любви

О, как слепо и глухо бывает сердце!

Гак спросила, как причесать ей волосы.

— Я еще не лягу в постель, — сказала она, и, пока Гак расчесывала ей волосы, она начала мечтать.

Как молодо он выглядел и каким усталым!

Их любовь будет грезой, на некоторое время…

Эта мысль не казалась ей заслуживающей порицания или бессердечной. Проанализировав ее, она решила, что это зависело от особого качества, заключающегося в любви Жюльена к ней. Этого качества не было в любви других мужчин к ней.

Гак кончила ее расчесывать, и две толстые пряди волос, связанные широкой лентой янтарного цвета, легли на ее плечи.

— Ну, теперь спокойной ночи, миледи, — сказала Гак немного недовольным тоном. Обыкновенно Сара беседовала с ней перед отходом ко сну, но сегодня она была необычайно молчалива, и Гак с понятной досадой замечала, что Сара сама себе улыбалась, каким-то собственным мыслям…

Сара заметила недовольный оттенок ее голоса и засмеялась:

— Ой, ой, Гак! Не надо сердиться, — сказала она. — Я вовсе не унеслась далеко в своих мыслях, а только… только была счастлива!

— Если только это счастье, настоящее счастье? — осторожно возразила Гак. — Но если тут радость будет сменяться унынием, бессонными ночами и слезами и вы будете постоянно менять свои платья, то… Нет, я больше ничего не скажу, мисс Сара. Я надеюсь, что на этот раз это настоящее.

Сара снова засмеялась.

— Гак, вы выражаетесь языком пророков. Но теперь это настоящее, говорю вам.

— Будем надеяться, что так будет, — отвечала Гак, все еще недовольная молчаливостью Сары.

Когда она ушла. Сара погасила свет и, подойдя к окну, стала смотреть на небо.

Она думала, настанет ли день, когда она будет стоять подобным образом рядом с Жюльеном и смотреть на небо и будет говорить ему, что однажды она представляла себе такую картину.

Настанет ли такой день, когда они поцелуются? Это будут поцелуи, которые являются сами собой, как утренняя заря, как цветы под влиянием солнечных лучей…

Испытает ли она когда-нибудь восторг, отдаваясь любимому человеку?..

О, какой безумной, какой жалкой она была все эти последние месяцы!

Как позорно было играть в любовь с Шарлем, когда она сознавала в душе, что не любит его, и только жажда испытать счастье заставляла ее слушать его.

Он скоро уйдет навсегда из ее жизни, слава Богу!

А ведь она его любила когда-то, любила его истинным образом, как понимала тогда любовь. Это было давно. Теперь она знает, что ничего не понимала тогда.

Слава Богу, она может идти к Жюльену, когда будет свободна, и тень ее прежней любви к Шарлю не падет на нее. Знает ли он о Шарле всю историю? Вероятно. Если нет, когда-нибудь она сама расскажет ему все и даже, может быть, расскажет о своей летней глупости.

Как необыкновенны женщины! Как удивительна человеческая натура! Ведь она знала, что в действительности она была всегда требовательной натурой, а между тем решилась принять весьма подержанное чувство, только вследствие своего одиночества.

— Так тяжело, так страшно быть одинокой! — говорила она себе. — Боишься быть выброшенной из жизни в конце концов и потому цепляешься за какую-нибудь руку, чтобы только удержаться, чтобы спастись от самой себя. Спустя некоторое время это уже теряет всякое значение, и в этом-то и заключается величайшая трагедия одиночества. И я думаю, что тот, кто одинок, всегда становится добычей досужих людей, не испытывающих духовного одиночества, потому что душа у них недостаточно развита и у них есть достаточно времени, чтобы осуществить всякую минутную фантазию, которая придет им в голову.

Сара медленно подошла к кровати и села на край. В доме была тишина, тишина была и на улицах… В конце концов, ведь жизнь все-таки одинока.

Она провела пальцем по вышитой монограмме на своей подушке, поправила ленту, продетую в прошивке покрывала, и вдруг, быстро решившись, встала, открыла дверь будуара и пошла в комнату мужа.

Ночная сиделка была уже там; она встала, когда вошла Сара. Коти спал, Вильям тоже спал возле него, прильнув к его руке. Его четыре маленькие лапки шевелились во сне.

— Если вы желаете уйти на часок, то можете это сделать, — сказала Сара сиделке, и та тотчас же встала, пробормотав благодарность, и бесшумно удалилась.

Сара взглянула на лицо Коти; оно было серовато-белое и губы полуоткрыты.

Его подушка соскользнула. Сара нагнулась над ним и осторожно поправила подушку. Глаза его открылись, и он тупо смотрел на нее.

— Это ничего, — сказала она, — это твоя подушка свалилась, дорогой мой. И она снова попробовала объясниться с ним при помощи век и губ. Но он казался еще более неподвижным, чем обыкновенно, и она, наконец, прекратила свои попытки.

Только один раз его голова беспомощно скатилась и повисла сбоку, и тогда он снова посмотрел на нее.

Что-то в этой жалкой беспомощности заставило болезненно сжаться ее сердце. Она прислонила его тяжелую голову к своему плечу. Никогда, во время их совместной жизни, она не выказывала ему нежности, да он и не нуждался в ней. Но теперь она чувствовала к нему большую нежность.

Он скоро заснул. Когда вернулась сиделка, Сара ушла в свою комнату.

Если бы было возможно жить только в высшие моменты самых чистых видений и ощущений, то мир был бы прекрасен, он был бы безопасен и замечательно прост. Но, к счастью для человечества, как ни угнетает это, все же потом неизбежно наступает завтра.

Это завтра наступило и для Сары и Жюльена.

Оба чувствовали в эту ночь, что их ожидает счастье, что все тревоги котились. Но когда наступило «завтра», то жизнь прогнала все прекрасные видения и снова беспощадно заявила о своих правах.

В сущности, ничего не изменилось; будущее возвышалось как барьер впереди счастья. А самосознание, в высшей степени раздражающее качество, вернулось полным ходом и, как всегда, сделало смешным все, что казалось таким редким и прекрасным накануне.

Сара чувствовала, что она была безумной. А Жюльен снова вспомнил и, вспомнив, испытал досаду, что мог так скоро забыть.

Он нашел среди своей корреспонденции несколько записок, наполненных резкими упреками, которые относились к неблагоприятному исходу дела накануне, и он знал, что гнев и упреки были вполне заслужены им. Вспоминая все, он не мог отрешиться от мысли, что поступил как дурак.

Он сидел в своей комнате мрачный и угрюмый, как будто занятый делом, но на самом деле думая о своем неразумном поступке, повредившем его карьере. Он знал, что внешний мир, и в особенности тот специальный мир, к которому принадлежал он, резко осуждает его.

Ему вспомнились слова Колена; еще так недавно он был честолюбцем, и его победы были так близки…

Он заглянул в собственную душу. Наваждение любви продолжало существовать и к нему присоединилось еще острое чувство ревности. До какой степени оно было острым, он это понял только сегодня утром. Он чувствовал, что находится в тисках, из которых не может освободиться, и им овладело бессильное негодование.

Он смутно припоминал, что читал какую-то книгу, которая называлась «Крупинка пыли» и в которой рассказывалась история, аналогичная его истории: молодой, многообещающий человек погубил свою блестящую карьеру из-за женщины…

У Жюльена вырвалось восклицание: «Какая польза теперь думать об этом?»

Он вытащил какой-то трактат и углубился в его чтение. Но прошло десять минут, и он снова задумался о Кэртоне. Отодвинув в сторону бумаги, он встал и начал ходить взад и вперед по комнате.

Для человека его роста он имел очень легкую походку, и его шагов почти не было слышно…

Колен преподал разные советы его отцу и указал средства «образумить его», заставить встряхнуться и вытащить его из болота, в котором он завяз. Таким средством, между прочим, была ревность. Колен не мог надеяться, что его совет будет иметь такие результаты. Если бы он это знал, то, разумеется, пришел бы в восторг.

От Доминика Гиза Колен узнал о ссоре, которая произошла у него с сыном, уничтожившей всякую возможность дальнейшего спокойного обсуждения. Поэтому он советовал прибегнуть к другим средствам.

В большой красивой квартире Колена собрались Гиз и Пьер Баллеш, чтобы переговорить об этом деле.

Баллеш слушал рассеянно: он представлял действительную крупную величину, несмотря на свой индифферентный вид, но живо интересовался лишь своею выгодой. Однако он все же подумывал и о Жюльене. Он знал его лично и восхищался его работой. Имя Жюльена тотчас же вспомнилось ему, как только Колен (всегда очень много говоривший и любивший, чтобы его слушали) и старик отец Жюльена, не очень умный, но питавший ослиную преданность к сыну, заговорили о необходимости устроить совещание и пригласили его.

Баллеш уже имел в виду Жюльена как кандидата на пост в Тунисе и говорил об этом с министром иностранных дел. Этот министр был аристократом старого режима, но тщательно скрывал это под маской своего великолепного республиканизма. Если же ему представлялась возможность сделать это незаметно, то он всегда рекомендовал для какого-нибудь назначения человека своего образа мыслей. Министр внимательно выслушал и поблагодарил способного и умного Баллеша за совет, обещая, что если Баллеш не изменит в этом отношении своих взглядов на кандидатуру Жюльена, то, по дальнейшем расследовании, министр даст ему это назначение.

Впрочем, министр и сам подумывал о Жюльене как о пригодном кандидате. Жюльен был хорошего происхождения, был воспитан и умен и поэтому мог быть достойным представителем. Пост, который имелся в виду, кроме специального легального интереса, имел и выдающееся дипломатическое значение. Министр, который оставался прежде всего маркизом де Сун, т. е. аристократом, не мог этого позабыть.