Это прошлое могли напомнить нам звуки какого-нибудь незнакомого голоса, взгляд, брошенный на небо, которое бледнеет по мере того, как мы смотрим на него, отражение уличных фонарей на мокром от дождя тротуаре и тысячи других незначащих, случайных и обыденных мелочей, которые связаны у нас с этим воспоминанием.

Слова маркизы и взгляд, которыми обменялись двое влюбленных, заставили Сару встрепенуться, точно от удара, лишив ее защиты, упорно и с таким трудом воздвигнутой ею вокруг своей души и состоящей в забвении и строгом недопущении известных мыслей.

Крепость, воздвигнутую ею, пронзила хрупкая стрела, и она снова, спустя три года, очутилась лицом к лицу с обманным счастьем, с днями уже давно забытыми, как ей казалось. И эти дни с торжеством предстали перед ней, окрашенные прежним сиянием, заново блеснувшим в лучах весеннего солнца.

Чья-то рука прикоснулась к ее руке, и голос маркизы ласково спросил:

— Отчего вы так бледны и так печальны? И зачем вы здесь, в этом укромном уголке и одна?

Сара улыбнулась.

— Это вы виноваты, Габриэль. Я была счастлива до вашего прихода. Ваша весенняя речь и взгляд Адриена… Впрочем вообще, тут виновато мое собственное идиотство. Вы все же сказали правду. Весна пробуждает нас, заставляет большинство людей встрепенуться, призывает их к жизни и внушает им чудные мечты о том, какой могла бы быть эта жизнь…

Она вдруг остановилась.

— В конце концов, — сказала она весело, — все это не более как причуды настроения.

— Да, но… — нерешительно начала маркиза, но в этот момент подошел ее муж, чтобы проститься.

Он спросил самым невинным образом и с улыбкой сострадания на своем смуглом, симпатичном лице:

— А как бедняга Коти, Сара? Не лучше ему?

Но в ту же минуту он понял, что сделал какой-то промах. Взглянув на свою жену, он заметил, что он переступил границу тайной области, существования которой не подозревал.

— Ему не хуже? — продолжал он спрашивать, тщетно стараясь загладить свою оплошность в глазах своей жены, взгляд которой выражал теперь сострадание.

Она ласково потянула его за рукав.

— Нам надо идти, Адриен.

Он тотчас же нагнулся над рукой Сары, которая, улыбаясь, ответила ему:

— Благодарю вас. Нет, Коти нисколько не лучше.

Маркиза обняла Сару и поцеловала ее.

— Вы будете обедать у нас четвертого? Вы ведь обещали!

— Непременно.

Они вышли, а Сара вернулась к своим остающимся гостям.

На лестнице маркиза остановилась и, повернувшись к мужу, проговорила сердито, сверкая своими голубыми глазами:

— Зачем всегда напоминать, всегда спрашивать об этом несчастном? И как раз в тот момент, когда Сара вспомнила прошлое! Почему я знаю это?.. Ну да, я знаю! И думать о прошлом ей легче, чем думать о будущем. А ты все настаиваешь на будущем своим допросом, стараясь подчеркнуть, что будущее должно быть…

Адриен открыл рот, чтобы оправдаться, но бурный поток речей его супруги не дал ему выговорить ни слова почти до самого их прихода домой.

— Как будто и так участь Сары недостаточно тяжела! — воскликнула она. — Хорош муж, который представляет ничто и в то же время уничтожает всякую радость жизни для своей жены! Ведь он именно таков, этот бедняга! Попробуй представить себе, что должен чувствовать тот, кто связан с подобным субъектом. Нет, ты этого не можешь! У тебя не хватает воображения для этого, иначе ты бы, конечно, не стал говорить подобным образом…

— Но ведь я только спросил, в каком положении бедняга, — с отчаянием оправдывался Адриен.

— Да, но спрашивать как раз в такую минуту…

— Но ведь я не знал, что это была «такая» минута, Габриэль.

— А разве ты не заметил моего взгляда?

— Я видел. Но я не мог знать, что он означает…

— Следовательно, мои взгляды, мои желания не имеют больше никакого значения для тебя?..

У Адриена вырвалось восклицание, однако, быстро подавленное им. Он нагнулся, посмотрел в лицо жены, пальцем приподнял ее упрямый подбородок и, слегка улыбаясь, поцеловал ее.

Маркиза тоже засмеялась, немного задыхаясь.

— Все равно, — прошептала она, — ты бы не хотел обладать таким мужем, как Коти Дезанж, не так ли?

Адриен не напрасно служил интересам своей страны в дипломатическом корпусе.

— Я не хотел бы обладать никем, кроме тебя, — сказал он решительно.

Доктор несколько поздно вошел в салон. Сара дружеским жестом приветствовала его и стала наливать ему чай.

Он уселся возле нее на низеньком диванчике и наблюдал за ней с особенным вниманием.

Доктор Лукан принадлежал к новой школе, обладающей смелостью и быстротой суждения. Если случай был интересен в научном отношении, то он готов был жертвовать своим покоем, своими личными удобствами, чтобы добиться благоприятного исхода. Но он относился снисходительно и даже любовно и к воображаемым болезням, однако брал за это такую мзду, которой мог впоследствии похвалиться.

Специальностью Лукана было изучение душевных болезней, и он достиг в этом отношении большой известности.

Он сам создал себя, и некоторая резкость обращения, которую он усвоил себе, была выражением, быть может бессознательным, того презрения, которое подчас бывает свойственно человеку, возвысившемуся собственными силами и ясно сознающему, что его противники, несмотря на все их социальные преимущества, стоят гораздо ниже его в умственном отношении, что отчасти уменьшило в его глазах значение его собственной победы.

Лукан был известен своей нелюбезностью, но считав ее деловой необходимостью относительно многих; для немногих же он делал исключения.

Сара принадлежала к этим последним.

Он улыбнулся ей, и его грубое, но умное лицо казалось даже симпатичным в эту минуту.

— Ну что? — спросила она, подавая ему чашку.

— Нехорошо, — ответил он. — Я бы хотел, чтобы было лучше. Новое лечение не принесло пользы, и это огорчает меня.

— Оно не помогло нисколько?

— Абсолютно.

— Но оно не причинило страданий Коти? Ведь вы обещали мне, что оно не причинит этого. Скажите, не оттого вы выглядите теперь таким серьезным, что опасаетесь последствий?

Лукан покачал головой.

— Нет… говоря по чести, нет. Я разочарован, как вы видите. Это все.

Они оба с минуту молчали. В открытое окно донеслось пение птичек.

— Значит, теперь ничего уже больше нельзя предпринять? — тихо спросила Сара.

— Я этого не думаю.

Он пристально взглянул на нее и неожиданно сказал:

— Я бы хотел, чтоб вы уехали отсюда совсем.

— Я не могу.

— Вы не хотите.

— Лучше говорить, что я не могу.

— Это одно и то же… Слушайте, графиня, я буду откровенно говорить с вами. Ваш муж не знает, да и никогда не будет знать теперь, находитесь ли вы возле него или нет. Если даже вы будете держать его руку в своей руке до самой смерти, то все же он не будет сознавать, что это была ваша рука. Какую же пользу принесет ваше присутствие?

Сара задумчиво вертела вокруг пальца великолепное сапфировое кольцо и затем, вдруг подняв глаза, прямо взглянула на Лукана.

— Даже вы, как ни велико ваше знание и ваша уверенность, не можете поручиться, что Коти абсолютно ничего не знает, не сознает, не чувствует ни малейших подробностей жизни и не будет никогда знать их. Или вы, может быть, поклянетесь в этом?

Она подождала ответа.

— Я готов был бы поклясться, если б я думал, что это может убедить вас, — сказал Лукан. — Но я знаю, что вас это не убедит. Графиня, в нашей жизни ничего нет абсолютно верного, но одно может быть приблизительно верно, как всякий факт, это следующее: что в той болезни, как болезнь вашего мужа, когда мозг бывает поражен до такой степени, в нем уже не сохраняется никакой способности восприятия, никакой памяти и никакого понимания какого-либо действия.

— Но ведь эта способность может вернуться? — воскликнула Сара.

— Я никогда не отрицал чудес, — несколько презрительно ответил Лукан, нагнувшись, чтобы закурить папироску, и, когда зажженная спичка осветила лица обоих, он внезапно спросил:

— Зачем вы, женщина, обладающая таким темпераментом и молодостью, настаиваете на жертве, которую, как я полагаю, ваш собственный рассудок считает ненужной?

Сара взглянула на него.

— Ведь в жизни руководствуются не одним только рассудком, — сказала она.

— Хорошо. Но вы-то почему это делаете? — резко спросил он.

— Наверное, вы знаете, как и всякий другой, историю моей молодости и моего замужества с Коти?

— Конечно, я слушал то, что говорили, — несколько насмешливо ответил Лукан.

Сара улыбнулась, и в этой улыбке она снова стала очень молодой, веселой и трогательной.

— Это было любезно с вашей стороны. Разве истину не должен знать тот, кто готов ей верить? У вас есть время выслушать меня?

— Я всегда хотел слушать вас, — сказал Лукан, — именно потому, что вы всегда интересовали меня.

Это была правда, хотя тут и могло быть небольшое преувеличение ввиду особых условий положения. Но, во всяком случае, Лукан обладал нормальным взглядом мужчины на красивую женщину, а графиня Дезанж была, без сомнения, очень красива.

Кроме того, она обладала той опасной привлекательностью, трудно поддающейся определению, которой обладают некоторые женщины. Это неизменно влечет у них за собой как способность страдать, так и способность заставлять страдать других.

Женщины с холодным темпераментом также могут иногда обладать этой способностью, но их власть над своими поклонниками бывает непрочной. Между тем женщина миловидная, с горячим темпераментом, может доставить блаженство или муки ада человеку, влюбленному в нее.

Лукан смотрел холодным взглядом на графиню. Белизна ее кожи, решил он, имела перламутровый оттенок, а синий цвет глаз получал слегка пурпуровую окраску, когда на них чуть-чуть опускались длинные темные ресницы.