Оливия Уэдсли - Жажда любви

Старик кивнул головой.

— Когда тебе будет угодно.

Через десять минут они уже спустились с лестницы.

— Мне кажется, надвигается гроза, — заметил Жюльен с легкой улыбкой, садясь на место шофера.

— Я уверен, что это не заставит тебя нарушить условленное свидание на этот вечер, — возразил отец, не будучи в состоянии сдержать свою досаду.

Лицо Жюльена омрачилось.

— Я никуда не собираюсь сегодня вечером, — коротко ответил он.

— То дело, которое ты так внезапно бросил сегодня, было решено не в пользу твоего клиента, — едко заметил отец.

— Я прочел резолюцию в вечерней газете, — ответил Жюльен.

— Думаю, можно спросить, была ли у тебя такая настоятельная необходимость внезапно уйти и бросить несчастных людей, дело которых ты взялся провести.

Жюльен ничего не ответил и только крепче сжал руль автомобиля.

Он предвидел предстоящую борьбу и не надеялся избежать ее, но он не испытывал никакого враждебного чувства к своему отцу, а только холодную решимость сохранить свою внутреннюю святыню, свою любовь, от всякого посягательства на нее, хотя даже теперь он еще не мог формулировать причины своего преклонения перед Сарой, искреннего и глубоко серьезного. Сара была его первой любовью; ни одна женщина, кроме нее, не привлекала его даже отдаленным образом, и по необъяснимой причине Сара всецело овладела им.

Весь его идеализм и сильнейшая страсть, в которой, однако, было меньше чувственности, нежели увлечения, были отданы им Саре. До сих пор у него не было времени так отдаваться чувству любви и не было случая для этого. Его сердце пробудилось для позднего цветения, и, как это часто бывает в таких случаях, оно должно было принести один-единственный, но чудный цветок. Если бы он провел свою юность как большинство обыкновенных молодых людей, то, разумеется, никогда бы не мог, в более зрелые годы, положить к ногам одной женщины такое беззаветное чувство. Но в том именно, что он мог это сделать, заключалась большая опасность для него самого.

Он признавал истину всего того, что говорил ему Колен, находил до некоторой степени справедливым гнев, который чувствовал его отец, но тем не менее он знал, что если бы его отец выразил свое разочарование резкими словами, то их совместной жизни пришел бы конец.

Он сам не мог объяснить себе своего безумного желания непременно быть вблизи Сары и смотреть на нее, не мог объяснить, почему ее присутствие приносит ему душевный мир; он только знал, что не может отказаться от этого. Такое страстное, неудержимое желание явилось у него в самый разгар его успеха, и, понимая, что это вредит ему, он все же не мог ему противиться.

Он никогда не мог слышать упоминания имени Сары или прочесть ее имя без того, чтобы сердце его не забилось сильнее. Все содействовало тому, что его любовь приняла характер опасного обожания. Тот день, когда он сделал дальнейший шаг вперед в этом направлении, ознаменовался тем, что после неистового возбуждения и обнаружения собственных чувств Жюльен испытал полную инертность духа. Ему хотелось сидеть одному и вспоминать; он горячо жаждал мира и между тем знал, что его ожидает борьба. Но он никогда не уклонялся от признания неприятных фактов, считая это бесполезным. Ведь они не делаются приятнее потому, то их игнорируют в течение некоторого времени; потому в этот вечер, когда он привез своего отца, он сам отправился навстречу объяснению с отцом и той ссоре, которую он считал неизбежной.

Он нашел отца в его кабинете. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, и, наконец, Жюльен заговорил:

— Должны ли мы поссориться? Ведь это не принесет никакой пользы никому из нас.

Доминик Гиз коротко засмеялся, но смех его был невеселым.

— Ты не допускаешь, что человек имеет право предупредить об опасности того, кто, может быть не зная этого, идет по краю пропасти?

Подождав ответа сына, но не получив его, старик разразился целой речью, выражавшей взгляды его времени. Его голос вначале имел металлический оттенок, но вскоре он потерял над ним власть и в своем волнении беспомощно вертел в пальцах черную ленту своего монокля.

Жюльен слушал его, смотря в окно на хмурое небо, которое прорезала на западе оранжевая полоса с багровым оттенком. Голос отца трогал его, но слова — нисколько. Он даже не испытывал никакой досады, хотя некоторые фразы могли его задеть, так как в них заключалась насмешка. Все, что говорил отец, было неуместно.

Наконец, голос отца, выражавший уже только гнев и боязнь лишиться благосостояния под старость, осекся. Жюльен повернулся к нему и посмотрел на него в упор.

— Вы этого не понимаете, — произнес он ровным голосом. — И я знаю, что вы не в состоянии понять. Может быть, даже я сам плохо понимаю это чувство, но я знаю, что это случилось, и теперь я уже не могу совладать с собой. Я бы не мог даже сказать вам с уверенностью, счастлив я или несчастлив. Я знаю только, что я не могу остановиться. Вы упомянули имя графини Дезанж и только с вами я буду говорить о ней. То, что вы сказали, — правда. Она замужем, и я люблю ее и нисколько не стыжусь этого, несмотря на все ваши обвинения. Но то, что вы мне внушаете, для меня немыслимо, и моя душа должна будет впервые устыдиться. Я не считаю это вопросом нравственной ценности; если бы это было так, то я должен был бы держаться своих собственных взглядов, которые вы осуждаете со своей точки зрения, иначе вы не стали бы говорить об этом так, как вы говорили. Но я знаю, что тут вы выражаете лишь догмат своей веры и в ваших глазах это не может считаться оскорбительным. Однако если бы какой-нибудь другой человек сделал мне подобный намек, то он жестоко поплатился бы за это. Вы можете насмехаться, но вы знаете, что я говорю правду. По вашим собственным словам, мужчина, любящий женщину, занимающую положение графини Дезанж и которая не состоит его любовницей, просто дурак. Я же думаю, что мужчина, любящий женщину, брак которой представляет такую жалкую трагедию, и пользующийся этим, чтобы сделать из нее свою любовницу, просто скот… Добавлю только следующее: я намерен жить так, как хочу. Я сам сделал карьеру, и, мне кажется, я имею право поступать, как мне хочется. Я чрезвычайно жалею о сегодняшнем деле и считаю своим долгом уплатить протори и убытки моим клиентам, которые должны были бы выиграть и проиграли дело только по моей вине. Но больше такая ошибка не повторится. Я намерен реорганизовать свою работу и браться за дела только по своему выбору. Мне кажется, человек должен иметь время, чтобы жить, так же как и работать.

Доминик Гиз вскочил на ноги. Его пальцы дрожали, хотя он старался держать их спокойными, губы его тоже тряслись.

— Так! — с трудом проговорил он. — Ты намерен бросить карьеру, которую даже твои враги признают блестящей, замечательной; ты намерен принести в жертву все шансы на публичное отличие, чтобы, — он проглотил какое-то неудобосказуемое выражение, но гнев увлекал его, и он продолжал: — Чтобы оказывать внимание, прислуживать замужней женщине, которая, несмотря на твою веру в ее безупречность, далеко не такая и любовник которой чередует свои визиты с твоими!

Жюльен привскочил и так близко подошел к нему, что отец мог слышать бурное биение его сердца.

— Это ложь! — произнес он с каким-то зловещим спокойствием, — это ложь, слышите ли вы? И вы должны взять ее назад…

Доминик Гиз бросил на сына разъяренный взгляд. Он больше не дрожал, но щеки его как будто ввалились.

— Я не хочу! — резко заявил он и повторил еще раз с такой же энергией: — Я не хочу!.. — Но тут его голос осекся; им овладел страх, жалость к самому себе и самообвинение.

— Отчего ты не ударишь меня, ведь ты жаждешь это сделать? — спросил он, задыхаясь. — Я ведь стар и твой отец, тебе нечего бояться…

Но Жюльен молчал. Негодование и гнев снова овладели его отцом. Он заставит его, своего сына, бросающего ему вызов и разрушающего их благополучие, отвечать ему, наконец.

— Весь наш мир знает, что Шарль Кэртон — любовник мадам Дезанж и был им до ее замужества, — сказал он. — Спроси де Клева, или Колена, или… — Он умолк.

Жюльен наконец едва слышно процедил сквозь зубы:

— Я бы хотел, если бы мог, задушить вас собственными руками, убить за эту ложь… Я бы хотел…

Он оттолкнул отца в сторону, бросился к двери, открыл ее и вышел.

Звук его шагов по тихой улице донесся в комнату, где оставался старик Гиз, и он считал шаги, пока они не замерли вдали.

Жюльен Гиз ушел.

Когда вы любите, то многое заставляет вас страдать очень сильно, но никакое страдание не может сравниться с тем, которое причиняет ревность.

Гневная выходка отца Жюльена против Сары и брошенные им обвинения вызвали в душе его целую бурю эмоций. Он и раньше испытывал в отношении Кэртона дикую, безрассудную ревность, потому что тот слишком часто бывал с женщиной, которую Жюльен любил. Но Жюльен подчас несколько стыдился этой ревности, которая, как он это чувствовал, была неосновательна. А теперь в уме его звучали имена де Клева и Колена, и при одной только мысли о комментариях, которые могут быть сделаны Коленом по этому поводу, кровь бросалась ему в голову.

Колен тоже об этом говорил, и Жюльен представлял себе его подмигивание, когда он произносил своими толстыми, мясистыми губами некоторые слова.

Но ведь это была ложь!

Жюльен внезапно остановился. Он громко произнес эти слова, и они его несколько приободрили.

Да, это ложь!..

Он пошел дальше, но ревность вызвала перед его глазами образ Кэртона, его смуглое, красивое лицо, темно-карие глаза, тонкие, нарисованные, как у женщины, брови, красиво очерченный рот, который, когда он улыбался, открывал такие чудесные зубы!