— Ну, поезжайте, поезжайте же дальше! — пробормотал Шарль. Он ушиб себе кисть руки и испытывал сильную боль. Лицо его было совершенно серое, когда он повернулся к Саре, продолжая жестами указывать возчику, чтобы он двинул свою телегу в сторону с дороги. Когда наконец путь был свободен, Шарль откинулся на спинку своего экипажа. Боль несколько уменьшилась, и сердце начало опять биться нормально. А чутье влюбленного указывало ему, что теперь шансы были на его стороне.

Сара была напутана, ее пальцы дрожали, когда она перевязывала ему пораненную кисть.

— Вы чувствуете себя лучше? — спросила она, слегка задыхаясь.

— Совсем хорошо! — Шарль улыбнулся ей с видимым усилием и проговорил: — Не беспокойтесь, Сюзетта. По вашему собственному признанию, я не стою этого.

Сара сразу почувствовала себя виноватой; она дурно обошлась с ним, и сознание своей вины заставило ее казаться нежнее, чем это было на самом деле.

Шарль смотрел на нее. Может быть, она потеряла интерес к нему, но его интерес к ней увеличился во сто раз; он, наконец, был влюблен настоящим образом. Он обладал самоуверенностью, свойственной таким тщеславным мужчинам, всю свою жизнь имевшим успех у женщин, полагая, что любовь женщины, если она существовала когда-нибудь, никогда не умирает вполне и ее можно всегда оживить. Он верил, что Сара была искренна, когда говорила ему, что не любит его, но только в то время, когда говорила это. Он ни за что не хотел принять ее слова как выражение незыблемого факта. Он позволил ей заботиться о нем теперь. Это делают все женщины из чисто материнского чувства, когда мужчина бывает ранен. После ее уговоров он даже согласился, чтобы она пошла к домику, который виднелся за поворотом, и протелефонировала оттуда о присылке им экипажа, так чтобы их поездка не была прервана и автомобиль Шарля мог бы быть взят на буксир.

Когда Сара прошла поворот дороги, то ей показалось, что к ней вернулась свобода. Маленький красный домик, точно зрелый плод, окрашенный солнечным сиянием, дремал в полдневный зной среди зелени на расстоянии одной мили. Дорога была совершенно пустынная, окаймленная по бокам пыльной травой, среди которой краснели маки. Все кругом было подернуто какой-то голубоватой дымкой, как это бывает в жаркие летние дни.

— О, насколько это лучше всякой горячей страсти! Как хорошо чувствовать, что живешь среди этого мира! — сказала себе Сара, глубоко вздохнув.

Казалось, что все эти простые вещи, делающие жизнь привлекательной, только одни имеют цену. Любовь, страсть потеряли в ее глазах значение, как лишенные радостной веселости и свежести и совершенно лишенные свободы.

Отчего она не может всегда чувствовать это? Отчего жизнь порой становится столь невыносимо скучной, неинтересной и тяжелой? Отчего любовь так тяготеет над нею? Ведь есть же другие интересы в жизни, ведь жизнь так широка, особенно если рассматривать ее в такой день, как этот, когда солнце так ярко блестит на цветах, точно на драгоценностях, и все кругом залито голубым радужным сиянием.

И она подумала в эту минуту, как, должно быть, хорошо быть совершенно бедным, совершенно простым, вынужденным работать, чтобы жить, быть довольным своей дневной работой и приходить домой усталым, чтобы отдохнуть, с сознанием, что труд кончен и что он был исполнен хорошо.

Ее собственная жизнь показалась ей такой бессодержательной, наполненной лишь изучением своих душевных движений, угнетающего самоанализа и слишком большого количества знаний. Не такова была участь современной женщины.

Сара пришла к маленькому домику, перед которым находился хорошенький садик, наполненный цветами, очаровательный, несмотря на слишком большую пестроту и яркость цветочных клумб и узкие, бесполезные дорожки, обложенные продолговатыми желтыми кирпичиками.

— О да, тут есть телефон; мадам, конечно, можно позвонить! — сказала хозяйка дома, смотревшая на Сару с явным любопытством и восхищением, без всякой примеси зависти. Она стояла у дверей, не спуская глаз с Сары, и слушала ее разговор по телефону. Сара была такой прелестной в ее глазах, в своем легком белом платье, белых башмачках с большими блестящими пряжками, в белых чулках, таких тонких, что сквозь них просвечивали на ногах синие жилки.

Запах фиалок и сандалового дерева наполнял комнатку, где находился телефон. Сара, кончив говорить, очень медленно пошла назад. Странная мысль пришла ей в голову, что ее возвращение означает возвращение в тюрьму. Здесь, на большой дороге, где единственными звуками были шорох травы и треск кузнечиков, она была свободна, но, вернувшись к Шарлю, ее свободе был конец. А между тем именно в эти последние часы она постигла всю прелесть свободы и ее понимание любви изменилось, вследствие чего и чувство Шарля стало казаться ей таким жалким, а ее собственный ответ на это еще более неудовлетворительным, чем это было на самом деле.

«Какую силу должна иметь любовь, чтобы можно было ей отдаться вполне, — думала Сара, — и какое страстное желание раствориться в душе другого? Какие жертвы можно было бы принести ради такой любви?..»

Голос Шарля несколько сердито позвал ее.

— Вы пробыли в отсутствии целую вечность! — говорил он. — Ведь такая жара трудно переносима, как вы думаете?.. Что за люди живут в этом доме? Может быть, они пустили бы нас к себе отдохнуть?

— Мы можем вернуться и спросить, — предложила Сара. — Она показалась мне очень доброй, приличной женщиной. Пока вы отдыхали бы там, она могла бы послать за завтраком для нас, и мы могли бы позавтракать в саду или где-либо в другом месте. Позади дома есть деревья.

Он согласился, и они пошли вместе по дороге к домику, и на этот раз Саре тоже показалось очень жарко.

К Шарлю вернулась его обычная любезность, когда он уселся в глубокое кресло, с бутылкой вина на столе перед собой.

— Сюзетта, вы жалеете меня, вместо того чтобы любить меня? — сказал он, глядя ей в лицо своими черными глазами. — Или вам это все равно, что я поранил себя?

— Я очень огорчена, — уверяла его Сара.

— Вы согласились бы взять мою руку, чтобы убедить меня в этом?

— О, Шарль, не будьте похожи на Жана, когда он в воскресенье после обеда водит гулять Мари!

Он улыбнулся ей. Его красивое лицо принято какое-то дьявольское выражение.

— Ах, Сюзетта, я помню время, когда вы жили только для этих воскресных дней, когда вы радовались наступлению того единственного дня между субботой и понедельником, когда желание вашего сердца могло быть исполнено!

— Грехи моей юности! — улыбнулась Сара.

— А их обаяние? Вы отрицаете его?

Он вдруг приподнял ее руку и поцеловал кисть, прижимая ее ладонь к своему лицу, так что она могла ощущать на ней щетку его ресниц и пульсирование артерий на его виске.

— Помните ли вы, — спросил он с внезапной страстью, — помните ли тот день, когда я обернул ваши волосы вокруг своей шеи? В тот день летом мы пошли на реку, и ваши волосы были заплетены в длинные косы. Было так хорошо, прохладно, но мне было так жарко. Вы помните?

— Вы не даете мне забыть, друг мой.

— Нет, я не хочу этого!

Его глаза блестели и лицо пылало.

— И сегодня вы все же пришли, после всего, после всех ваших решений, после вашего желания отдалиться от меня? Я одержал победу во всяком случае. Вы явились.

— Не заставляйте меня пожалеть, что я пришла, прошу вас. Ведь здесь так приятно, так просто и хорошо. Шарль, я знаю, что в основе всего, что вы говорили, заключается вопрос, на который очень трудно ответить. Зачем я пришла сегодня? Я не могу объяснить. Между тем в этом объяснении заложена истина, которая может сделать понятными наши сентиментальные отношения. Я думаю, что я пришла потому, что, частью через ваше посредство, ко мне вторично вернулась жажда жизни… Нет, пожалуйста, не старайтесь придать этому личный характер; не затрагивайте моих скромных верований и не старайтесь поколебать их романтическим оружием…

Но Шарль уже стоял на коленях на траве возле нее, глухой ко всем ее мольбам, зная только одно, что если что-нибудь может затронуть сердце Сары, так это его собственная настойчивость.

Наблюдая ее, сидящую на фоне цветущего луга, он видел ее такой, какой она была пять лет тому назад, совсем молоденькой, попавшейся ему на пути для того, чтобы он научил ее любить. В ней было что-то нетронутое, но он знал, что за ее очаровательной холодностью может вспыхнуть пламя. Он положил свои руки на ручки низенького соломенного кресла, на котором она сидела, и таким образом как бы держал ее в плену, хотя и не прикасался к ней.

Лица их находились совсем близко друг к другу, Сара с отчаянием смотрела в глаза Шарлю, сверкавшие между ресницами. Затем вдруг он прислонил свою голову к ее груди с прежней грацией, всегда заставлявшей сильнее биться ее сердце. Даже теперь это движение тронуло ее сердце, хотя все — и он, и она сама, — казалось ей чем-то нереальным, воображаемым. Глядя на абрис его темной головы, на его крепкие, тонкие руки, ухватившие с такой силой хрупкое плетеное кресло, что под его белой кожей ясно обрисовались суставы, она испытывала какое-то странное нереальное чувство, в то же время не лишенное нежности к нему. В этом чувстве не заключалось страстного желания жить, заставившего ее тогда, в ту пылкую майскую ночь, отвечать на его поцелуи. Взамен этого она испытывала какую-то грусть и сознание, что счастье не может быть найдено вновь в сердцах их обоих.

Шарль поднял голову. Его глаза умоляли ее. Его лицо, выражавшее такое беззаветное обожание, казалось моложе, утонченнее и более одухотворенным.

— Сара, — шептал он, — красавица, любимая!..

А в ответ Сара жалобно и слабо проговорила:

— Ах, если б я любила вас!..

Она внезапно испытала чувство изолированности и в этот момент ясно поняла, что никогда, никогда не полюбит вновь!