— Этот профессор, по-видимому, не очень тщеславен, Роберт, — заметила Сара.

— Ого! — протестовал Роберт. — Такие господа именно и бывают самыми тщеславными людьми. Они просто думают, что могут себе позволить выглядеть неряшливо, потому что они знамениты. Я называю это дерзостью с их стороны. Они навязывают свой взгляд людям только потому, что они обладают известностью. Это гораздо худший сорт тщеславия, чем тот, который замечается у обыкновенных людей, любящих быть хорошо и прилично одетыми и не слишком бросаться в глаза.

— Верно, Бобби! — послышался голос леди Дианы позади него.

Роберт вспыхнул и быстро повернулся, с восторгом приветствуя ее.

Она протянула к нему свои нежные белые руки и поправила его галстук, который немного съехал набок.

— Вы всегда такой чистенький и так тщательно одеты, — шепнула она, нагибаясь к нему. Ее каштановые волосы, очень мягкие и надушенные, коснулись его щеки на секунду. Он слегка глотнул воздух и улыбнулся.

Гиз был представлен ей. Тотчас же наступила минута какого-то необъяснимого молчания, когда все члены маленького общества чувствуют себя неловко. Сара была убеждена, что мать ее не понравилась Жюльену Гизу, и леди Диана, с своей стороны, почувствовала внезапную антипатию к нему. Роберт, смутно понимавший, что тут было что-то неладно, пришел в дурное настроение. И все были рады, когда дворецкий объявил наконец, что обедать подано.

Они обедали за маленьким круглым столом в амбразуре окна, где, по приказанию Сары, шторы не были опущены.

Снаружи весенний вечер уже переходил в ночь, нежно-лиловое небо было усеяно бледно-золотыми звездами, последние блестящие лучи освещали все, пока не спустилась ночная темнота. Наблюдая в окно прелесть заката, прислушиваясь к молодому веселому голосу Роберта и к более глубокому голосу Гизу, Сара забыла неловкость первых моментов и увлеклась шутливым, товарищеским тоном, господствующим в их маленькой компании. А после обеда, когда они перешли в гостиную, общество естественным образом разделилось на две пары.

Сара и Жюльен вышли через низкое французское окно в сад. Ночь еще не вполне наступила, цветы еще продолжали мерцать в полутьме, а голубые гиацинты были даже ясно видны.

— Как они хороши! — воскликнула Сара, нагибаясь к голубым цветам.

— Они такие же, как ваши глаза. Тот же цвет, — сказал Жюльен.

Он произнес это как самую простую вещь, но Сара вздрогнула тотчас же и отодвинулась от него.

— Я знаю, вы не любите таких похвал, — возразил он несколько сурово. — Между тем, наверное, мужчины говорили вам такие вещи тысячи раз, а красивые женщины обыкновенно привыкают к ним.

— Нет, — поспешно протестовала Сара. — Это неверно.

— А между тем, только делая личные замечания, можно стать ближе к другому лицу, я хочу сказать — сделаться другом, — спокойно продолжал Жюльен.

— Разве? — воскликнула Сара, смутно досадуя и удивляясь, почему в присутствии этого человека она не чувствует себя свободной, не может говорить так, как говорит с другими, и спокойно обсуждать положение, как бы ей хотелось.

Она нарочно заговорила о работе Гиза, о деле Луваля. Он отвечал ей с полной откровенностью, подробно изложил дело и, высказав свои заключения, прибавил:

— Моя работа, во всяком случае, является лишь, главным образом, средством к достижению цели. Я не из тех людей, жизнь которых бывает поглощена их работой или которые удовлетворяются своим успехом. Может быть, я потому не могу этим удовлетвориться, что, когда я был мальчиком, мне было некогда мечтать, а теперь мне этого хочется очень сильно. Я богатею и буду еще богаче со временем. А тогда я брошу работу и… и буду жить!

Он на мгновение остановился и затем прибавил все тем же спокойным голосом:

— Знаете, я увидел вас в первый раз в опере, два года тому назад. Я не мог забыть этого никогда.

Позади них раздался голос Кэртона. Сара быстро повернулась. Она не испытывала ни удовольствия, ни досады вследствие его прихода, но какое-то необъяснимое побуждение заставило ее более тепло приветствовать Шарля, чем она бы хотела на самом деле.

— Я приехал в своем автомобиле и хочу отвезти вас всех с собой на выставку, во дворец, — быстро заговорил он. — Поедем, Сара. Бобби говорит, что он везет леди Диану, а вы, Жюльен, и я можем поехать на лимузине.

— Но… — как-то беспомощно протестовала Сара, внезапно почувствовав какую-то неуверенность в себе.

— Пустяки, она, конечно, поедет, мсье Кэртон, — решительно заявил Роберт. — Ну, иди, Сюзетта, принеси свой плащ.

Через десять минут они уже подъезжали к новому танцевальному залу, который был в моде тогда. Публика теснилась у входа. Кэртон тотчас же пригласил леди Диану, а Роберт увлек Сару, Гиз остался сидеть в ложе и смотрел на танцующих.

Когда Роберт привел Сару назад, Гиз просто сказал ей: «Теперь мой черед!» — и прежде чем она успела выразить согласие или отказаться, она уже закружилась в его объятиях.

— Значит, у вас нашлось время выучиться танцевать? — сказала она ему с несколько насмешливой улыбкой.

Если б он мог говорить искренне, то должен был бы сказать:

— Да, я выучился танцевать, чтобы при первом же удобном случае заключить вас в свои объятия.

Мысль, что он мог бы сказать ей это, промелькнула в его мозгу, но так же быстро исчезла и осталась только сардоническая улыбка, вызванная ею.

— Чему вы смеетесь? — спросила она.

— Когда-нибудь я скажу вам это… наверное! — ответил он.

— Если вы так уверены в этом, то почему не скажете теперь же?

— Потому что вы тотчас же отойдете от меня или даже убежите прочь, как улетает прочь великолепная бабочка, когда ее напугают.

— Значит, ваша улыбка имеет какое-то страшное значение?

— Нет, но только причина ее не совсем обыкновенная, уверяю вас.

Он заглянул в ее глаза и незаметно сжал ее крепче в своих объятиях.

«Этот странный человек, по-видимому, влюблен в меня», — подумала Сара, но не почувствовала при этом никакого волнения или тревоги. Она была спокойна и уверена в себе, и никакая эмоция не шевельнулась у нее в ответ на эту мысль.

Она не могла прожить два года в свете, где веселятся не на одних только благотворительных базарах или скачках, и не узнать, что мужчины восхищаются ею и желают любить ее. Да, она это знала, но не задумывалась над этим. Она долго находилась под обаянием своей первой любви, а затем так была подавлена болезнью Коти, что в эмоциональном отношении она совсем перестала существовать для внешнего мира. Появление Шарля Кэртона заставило ее встрепенуться, но не вызвало у нее никаких чувств к нему. Но ведь невозможно встретиться с человеком когда-то любимым и игравшим в течение некоторого времени большую роль в вашей жизни и не уплатить при этом той дани, которую требует от вашего сердца прежняя страсть. Сару взволновал не Шарль, а ее собственные воспоминания, прежнее горе, испытанное ею, и это сделало ее более доступной эмоциям. Если бы не вернулся Кэртон и не заставил ее встрепенуться, то она никогда не догадалась бы, что Гиз ее любит. Однако она только посмеялась над этой мыслью и тотчас же отбросила ее. Но отзвук этого все же остался в ее душе и только усилил в ней интерес к Жюльену. Когда она ехала домой, сидя напротив обоих мужчин, то чувствовала, что атмосфера вокруг нее несколько насыщена электричеством.

Оба подождали у входа, чтобы проститься с нею, и, по-видимому, им это было нелегко. Жюльен пошел пешком, когда Сара скрылась в подъезде, и Кэртон остался один в своем экипаже.

«Этот молодой нахал влюблен в нее», — решил Кэртон. Но ведь и он тоже был влюблен и сам не отрицал теперь этого факта. Сара занимала все его мысли, та новая Сара, у которой было богатство, положение и самый удобный, беспомощный муж. Вся схема этих вещей, как сказал себе Кэртон, могла бы быть специально создана для него. Он, конечно, не мог уверить себя, что Сара любит его, но он не хотел быть безнадежным обожателем. Даже самый скромный по натуре человек, который был некогда страстно любим какой-нибудь женщиной, не в состоянии поверить, чтобы в ее сердце могла бесследно исчезнуть всякая привязанность к нему, а Кэртон вообще не страдал избытком смирения, и правила, которыми он руководствовался в своей жизни, опирались на его личный опыт и знание женщин. К Саре он применил следующий принцип: «Никогда не бывает слишком поздно, чтобы надеяться, или слишком рано, чтобы вновь начать строить».

Шарль надеялся; он знал цену сентиментальным воспоминаниям, своей сдержанности и проявлению рыцарских чувств, но он хотел, чтобы были видны раны, нанесенные ему. Он приходил ежедневно и сообщал Саре о всех своих решениях и открытиях. Она не отрицала присущего ему очарования, удивляясь лишь, что он до сих пор сохранил его и что она даже это чувствовала.

Габриэль объявила весело и простодушно, что она влюблена в него. Адриену он тоже нравился. Он принадлежал именно к такой категории людей, которых все любили. Кроме того, он вдруг сделался чрезвычайно интересен, потому что доктор-специалист, к которому он обратился, объявил, что у него болезнь сердца.

— Я не удивляюсь этому! — быстро подхватила леди Диана.

Однако болезнь, по-видимому, носила серьезный характер, потому что лицо Шарля временами принимало трагическое выражение и отпечаток какой-то нежности и чистоты, что ему необычайно шло. Сара сначала не верила этому, но под конец убедилась, когда Лукан сказал, что у него действительно есть органическое страдание сердца.

Шарль все чаще и чаще приходил к ней в дом и постоянно отнимал у нее время. Роберт ухаживал за леди Дианой, а вместе с ним и целая орда его приятелей, которые тотчас же явились, как только услышали о ее приезде в Париж.

Огромный дом Коти еще раз сделался центром веселья; он это любил, когда был здоров.