Харриет вздохнула. Так было всегда, даже когда они, совсем еще девочки, росли в соседних поместьях. Они отправлялись на пикник, и Харриет возвращалась, искусанная муравьями и с растрепанными, падавшими на плечи волосами. В отличие от нее Джемма, идеально причесанная, как ни в чем не бывало несла домой аккуратный букетик маргариток. Вот и сейчас, когда Харриет осторожно уселась на стул напротив Джеммы, правый обруч вздулся, как огромный волдырь. Она ударом ладони вернула его на место.

– Я скучала по тебе, – сказала Джемма, вытягивая ноги. – Как всем известно, я люблю Париж. Но очень скучала по тебе.

Харриет с сожалением усмехнулась. Последние несколько лет она вела жизнь деревенской затворницы.

– Главное – ты жила в Париже. И не стоит осыпать меня пустыми комплиментами. Кстати, какие роскошные туфельки!

– Париж полон француженок. Правда, миленькие туфельки? Мне нравится эта вышивка. Таких у меня три пары, различных оттенков.

– Надеюсь, тот факт, что Париж полон француженок, не явился для тебя сюрпризом?

– Узнаю свою Харриет! Мне так не хватало твоих едких реплик! Ты всегда умела осадить меня, когда я несла чушь.

Джемма подалась вперед:

– Ты здорова? Выглядишь очень усталой.

– Мне следовало бы уже прийти в себя после смерти Бенджамина. Прошло двадцать два месяца. Но при мысли о нем я сразу сникаю и, сколько ни пытаюсь, не могу выбросить его из головы.

– При мысли о Бомонте я тоже сникаю, а ведь он даже еще не умер. Но, так или иначе, с француженками трудно дружить. Они считают, что все англичанки по природе своей неэлегантны и глупы. Но даже если кому-то из них и удалось преодолеть национальные предубеждения, я никогда не чувствовала себя с француженками так свободно, как с тобой. И, будто в подтверждение своих слов, она встала, подняла юбки и отвязала фижмы, которые с легким стуком упали на пол. Джемма свернулась калачиком в кресле.

– Ну же! – нетерпеливо воскликнула она. – Сделай то же самое! Ведь мы проведем день вместе, верно? Я должна познакомить тебя с Робертой: она моя молодая родственница, которая приехала жить ко мне. Я пообещала устроить ей дебют.

– Но у тебя завтра бал, – нерешительно пробормотала Харриет. – Ты наверняка должна…

– Ни за что на свете! Моя секретарша – настоящая волшебница, которая и возится со всеми нудными деталями, необходимыми для устройства бала. Мне остается сидеть у себя и никому не мешать.

Харриет решительно встала и избавилась от обручей.

– Как я ненавижу эти штуки!

– А я их обожаю, – возразила Джемма. – Нет ничего лучше, чем укладывать на обручи ярды и ярды шелка. И потом всегда можно устроить торжественный выход, если обручи достаточно велики. Правда, в этом сезоне фижмы стали гораздо меньше: еще одна веская причина покинуть Париж.

Поскольку Харриет в любых обстоятельствах терпеть не могла торжественных выходов, а тем более с прикрепленными к бокам огромными проволочными корзинами, она тут же сменила тему:

– Кто эта Роберта и как ее фамилия?

– Леди Роберта Сент-Джайлз. С ней очень весело. Уверена, что вы обе сразу полюбите друг друга. Беда в том, что она отчаянно влюблена в совершенно неподходящего человека, – рассказывала Джемма, потянувшись к шнуру сонетки. – Сейчас спрошу, сможет ли она прийти сюда. У нее как раз примерка бального платья, но, может, модистка ее уже отпустила.

Однако Харриет поспешно взмахнула рукой:

– Сначала я хочу кое-что спросить.

– Разумеется, – кивнула Джемма, уронив шнур.

– Это….это насчет Бенджамина.

Всякий раз, когда она упоминала имя умершего мужа, на лицах людей обычно появлялось одно из двух выражений. Если они знали только, что Харриет – вдова, неизменно отвечали отработанно-сочувственными улыбками, впрочем, чаще всего искренними, и тут же принимались рассказывать истории о вдовствующих тетушках, обретших истинную любовь буквально через неделю после похорон, словно сама Харриет мечтала снова выйти замуж, уже стоя над мужниным гробом.

Но если им было известно, что Бенджамин покончил с собой, выражение становилось совершенно иным: более настороженным, более участливым, слегка испуганным, словно самоубийство было чем-то вроде заразной болезни. И никто не рассказывал историй о людях, решивших добровольно уйти из жизни.

Но Джемма, очевидно, знала то же, что и большинство знакомых, поскольку вид у нее был участливым. И только.

– Он убил себя! – выпалила Харриет. – Выстрелом в висок. После того как проиграл огромные деньги.

Несколько секунд Джемма непонимающе взирала на подругу, после чего вскочила и плюхнулась рядом с Харриет. Стул был настолько широк, что, сняв обручи, они легко уместились вдвоем на сиденье.

– Но это просто кошмар! – воскликнула Джемма, обняв подругу за плечи. – Прости, Харриет. Никто мне не рассказывал.

Слезы обожгли глаза Харриет.

– Ничего… я уже привыкла.

– Правда? Наверное, и я смогла бы смириться со смертью мужа, тем более что мы с ним не слишком близки. Но ты и Бенджамин… как он мог такое сделать?!

– Не знаю.

Несмотря на все старания взять себя в руки, голос немного дрогнул, и Джемма крепче прижала ее к себе.

– Он был так несчастен. Никогда не умел быть несчастным.

– Не умел? Я помню его смеющимся.

– Да… он редко принимал серьезный вид, не любил грустить и не привык стыдиться себя. Но в тот раз он стыдился себя и поэтому взялся за пистолет.

– Из-за карточной игры?! Но почему он играл по таким высоким ставкам?

– Это были не карты, – вздохнула Харриет. – Шахматы.

– Шахматы?!

Несмотря на все усилия, по щеке Харриет покатилась слеза. Джемма откуда-то достала платочек и промокнула прозрачную каплю. Харриет едва не улыбнулась. Самый мягкий, самый прозрачный, самый элегантный клочок батиста, который она когда-либо видела…

– До чего же унизительно плакать по нему! – шмыгнула она носом.

– Почему? Мне казалось, что ты должна носить свою скорбь как знак отличия! Что ни говори, а ты достаточно любила его, чтобы помнить и переживать. Мне такое трудно представить.

– Это унизительно, потому что… он так спешил покончить с собой и совсем не думал обо мне! – рассерженно бросила Харриет.

– Глупости, дорогая, и ты это знаешь. Твой муж вовсе не хотел покидать тебя. Не больше, чем желал себя убить. Я знаю Бенджамина, помнишь? Я была рядом, когда вы полюбили друг друга.

– Когда я полюбила его, – поправила Харриет, с полными слез глазами. – Если он и любил меня, то доказал это весьма странным образом.

– Неправда, он любил тебя. Но Бенджамин был на редкость импульсивным человеком. Уверена, что он пожалел о содеянном в тот момент, когда спустил курок, но было уже слишком поздно. Он просто не подумал перед тем, как действовать.

– А следовало бы подумать!

– Партия в шахматы была публичной?

– Конечно! Шахматы сейчас вошли в моду. Все в них играют: в кафе, в частных домах. В «Уайтсе». Иногда мне кажется, что люди ни о чем другом не способны говорить.

– Удивительно! Я и понятия об этом не имела. Думала, что такое творится только во Франции.

– Бенджамин питал нескрываемую страсть к шахматам. Он не мог просто играть. Ему нужно было подняться на самый верх. Быть среди лучших.

– Но этого не случилось, – печально вздохнула Джемма.

– Ты и это помнишь? Ну конечно, вы с ним иногда играли. Он когда-нибудь выигрывал?

Джемма покачала головой.

– Он мог выиграть почти у каждого, – сообщила Харриет. – Но не мог вынести мысли о том, что лучшие игроки остаются недосягаемыми. Он так жаждал победить Вильерса, что это стало чем-то вроде болезни.

– Значит, это с Вильерсом он играл в последний раз? – ахнула Джемма.

Харриет снова смахнула слезы.

– Чему ты удивляешься? Вильерс лучший шахматист Англии. По крайней мере так утверждают.

– Все это очень странно, – протянула Джемма. – Я все утро говорила о Вильерсе.

– Собираешься сыграть с ним партию? – вскинулась Харриет, чувствуя, как надежда тисками сжимает ей грудь.

– Не совсем. Дело в Роберте. Роберте Сент-Джайлз. Она влюблена в него.

– Влюблена в Вильерса? – Харриет слабо улыбнулась. – Кажется, мне ее жаль.

– Значит, он был другом Бенджамина?

– Они часто играли вместе, но Вильерс не соглашался играть на деньги, снисходительно намекая на то, что Бенджамину никогда у него не выиграть. Наконец Бенджамин бросил ему вызов, и Вильерс согласился. Сначала Бенджамин играл хорошо. Но, думаю, Вильерс специально ему поддавался.

– Понятно, – обронила Джемма, стиснув руки.

– Тогда Бенджамин стал повышать ставки. Насколько мне известно, Вильерс отказался, и Бенджамин так разгневался, что, уверенный в победе, заставил его сдаться. По крайней мере так мне рассказывали… потом.

– И тогда…

– Вряд ли Бенджамин сразу понял, что происходит. Но должно быть, приехал домой и вспомнил всю игру, ход за ходом. А я была в деревне. Будь я в Лондоне, наверное, смогла бы ему помешать. Но так или иначе, а он сообразил, что все это время Вильерс обращался с ним как с малым ребенком. И что у него не было ни единого шанса на выигрыш.

– Бенджамин слишком любил шахматы, – утешила Джемма.

– А ему следовало бы любить меня больше!

– Шахматы – это страсть, – вздохнула Джемма.

– Беда в том, что Бенджамин был чересчур хорош, чтобы играть со средними шахматистами, но недостаточно талантлив, чтобы побеждать лучших. Как он уговаривал твоего мужа сыграть с ним партию! И даже твердил, что ради этого готов отдать свое место в палате лордов.

– Ха! – воскликнула Джемма. – Тут он ошибся. У Бомонта есть один бог – его честь.

– Бомонт ответил, что больше не играет. Так оно и есть?

– Насколько я знаю, да! Я сама играла с ним всего несколько раз, когда мы только поженились.

– Ты побила его? Я имею в виду твоего мужа, конечно.