Карим снова зашлепал куда-то в своих стоптанных сандалиях; Дом лег на матрас и стал яростно чесаться. Его донимали блохи, хотя он почти к ним привык. В эскадрилье их прозвали мобильной перхотью, и там они не очень ему досаждали. Но еще больше его беспокоили собственные мысли – что делать дальше? Ему казалось, что он достиг пугающего состояния умственной и духовной пустоты; при мысли о возвращении в эскадрилью на него накатывало изнеможение и предчувствие беды, которое он не мог точно понять. Вся их жизнь в эскадрилье – беспробудное пьянство, поездки в Алексу и Каир, потом возвращение в пустыню, чтобы бомбить, убивать, – все это создало трещину в его душе, и эта трещина неумолимо расширялась.

Встреча с Сабой замуровала эту трещину. С ней он снова стал счастливым, к нему вернулась прежняя уверенность в себе; он спасся от того, в кого постепенно превращался, хотя Саба и не была, по житейским понятиям, теми, кого его мать называла «марьяжным материалом». И дело было не только в ее милых ямочках на щеках или в ее пении. Она вернула его к чему-то важному в нем самом – ее собственная страсть и уверенность в своих силах соединила его с тем мальчишкой, который когда-то мечтал о долгом и тяжелом пути к спрятанным сокровищам. Тогда, в Исмаилии, он поделился с ней во время ужина в ресторане своими планами летать и писать книги (это была его мечта, которой он боялся делиться даже с Барни), и она не проявила ни скепсиса, ни удивления, не увидела в этом завышенных претензий. Потом она подарила ему ручку и блокнот. Вот так было заведено в ее мире – ты делал что-то и делал это до тех пор, пока не добивался хорошего результата.

Ибрагим прибежал к нему в сопровождении двух сопливых малышей с черными, любопытными глазами и, кривляясь, передразнил серьезное лицо Дома. С собой он притащил ту же игровую доску, полный решимости растолковать правила игры этому глупому агнаби. На этот раз Дом сосредоточился и предположил, что эта игра походит на древнеегипетскую настольную игру сенет, которая ассоциировалась с путешествием в потусторонний мир. Ее изысканная резная версия была обнаружена в гробнице Тутанхамона.

Мальчишка что-то увлеченно лопотал, тряся черными кудряшками. Он сунул в руку Дома горсть грязных фишек и, показывая на темные клетки, гримасничал и закатывал глаза, описывая ужасные несчастья, которые обрушатся на голову игрока, если одна из его фишек попадет туда. Светлые клетки были, понятное дело, счастливыми, и лицо Ибрагима сделалось таинственным и спокойным, когда он добрался до них. Глядя на его радость, Дом тоже повеселел. Один раз он заметил явное мошенничество – с невозмутимым лицом мальчишка переставил одну фишку через черную клетку, но, впрочем, тут же передвинул ее назад, вероятно, боясь прогневить богов. После этого Дом решил научить его древней индийской игре «Змеи и лестницы» и нарисовал доску на листке бумаги. Ибрагим с жадным интересом подался к нему; его лицо светилось от радостного ожидания. Но грифель в карандаше безнадежно крошился, и мальчуган разочарованно вздохнул. Другого не было.

Какое-то время они молча смотрели на эту катастрофу, но потом на лице Ибрагима появилось странное выражение. Он приложил пальцы к губам, как бы призывая Дома молчать, покосился на вход и выбежал на улицу.

Минут через десять он вернулся, запыхавшийся. Сел на матрас и достал из кармана что-то, завернутое в грязную тряпку. В ней лежали часы Дома с разбитым стеклом, маленький компас в кожаном футляре и ручка, которую ему подарила Саба. В другую тряпку Ибрагим завернул три флакончика – таблетки для очистки воды, соль и бензедрин-амфетамин. Стандартный набор выживания пилота. Мальчик аккуратно положил все это на глиняный пол.

С бесстрастным выражением Ибрагим смотрел, как Дом схватил ручку, радуясь, что снова держит ее в руках. Потом Дом положил ручку, сунул указательный палец между двумя слоями кожи и нащупал там двадцать египетских фунтов, которые выдавались пилотам на случай непредвиденной посадки. Они лежали на месте.

О часах Дом не заботился. Ему была важна ручка. И деньги – он вздохнул с облегчением, потому что мог теперь отблагодарить гостеприимную семью. Решив, что потом подумает, когда их отдать, он сунул деньги под подушку.

День закончился, на западе разлился кровавый закат, когда заблеяли возвращавшиеся козы и тускло зазвякали их бубенчики. Когда в шатер вошел отец мальчика, Дом нарисовал в блокноте море и выразительно ткнул себе в грудь пальцем. Мальчишка опечалился, но Карим был явно доволен. Еще больше он обрадовался, когда Дом отдал ему деньги, шесть фунтов, и постучал себя по груди, показывая, как он благодарен. Он был обязан им жизнью, а теперь рассчитывал с их помощью добраться до своих. Если, конечно, случайно не подорвется на мине.

Глава 46

Когда Озан приехал в следующий раз, он велел шоферу не выключать мотор.

– Послушай меня. – Пронзительные, черные глаза сверкнули из дверей на Сабу. – Я думал о нашем предыдущем разговоре и хочу сделать тебе предложение, которое покажется тебе жестоким. Но я человек бизнеса, я должен подготовить шоу и хочу, чтобы ты в нем участвовала. Если ты согласишься, я помогу тебе его найти, а если он погиб, – на этот раз Озан говорил без обиняков, – ты узнаешь об этом. – И он снова сверкнул глазами.

Было восемь утра. Она не успела одеться и стояла перед ним в ночной рубашке. Это ужасно ее злило, она непроизвольно прикрывала грудь, хотя в эти минуты ей хотелось совершить в ответ нечто яростное, например заорать или изо всех сил ударить его по лицу. Его циничное предложение собрало в себе все, что она уже стала ненавидеть в шоу-бизнесе, – его дешевые, оловянные ценности, эгоизм, стремление продержаться любой ценой, как бы это ни вредило другим людям.

– Это бессовестный шантаж, – заявила она.

– Да, – согласился Озан, украдкой разглядывая ее. – Завтра я вернусь, и ты скажешь мне свой ответ. У тебя есть сутки на размышление.

– Не трудитесь и не приезжайте, – в бешенстве закричала она. – Глупый человек, его уже искали. Он погиб, а я улетаю домой. Мне прислали билет еще на прошлой неделе.


Хлопнула дверь. Он ушел, а она накинула на себя дождевик и, рыдая от ярости, побрела к Нилу. Автомобили, извозчики, ослики с тележками спешили мимо нее, обдавая ее чулки грязными брызгами. Переходя через улицы, уворачиваясь от машин, не обращая внимания на свист из проезжавшего мимо армейского грузовика, она думала лишь об одном: Озан такой же циничный и противный, как все остальные. Его предложение было грязным и низким: она должна была петь, чтобы Озан выяснил, жив Доминик или нет.

Каменные львы на мосту Хедива Исмаила Паши были мокрые от дождя и, казалось, слабо светились; рыбаки, накрывшись кусками брезента или старыми газетами, удили рыбу, положив на перила свои удочки. Под мостом неслись грязно-серые воды Нила. В них мерцали огни барж, тусклые, словно рыбьи глаза. «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали» – когда-то пела она вместе с Карадоком эти строки, положенные на музыку Уильямом Уолтоном. Ее учитель с какой-то печальной радостью сказал ей, чтобы она прониклась этими словами, прочувствовала их в миллионной степени и затем вернула назад. Глядя на могучую древнюю реку, Саба вспоминала свои первые дни после приезда в Каир. Как они хохотали с Арлеттой по любому поводу, как ехали на такси в «Мена-Хаус» в ту ночь Голубой луны. Как по дороге домой пели озорные песни. Вспоминала их беззаботные завтраки во дворике «Минервы», свои первые темные очки, потерянные невесть где (новые она так и не купила), первые концерты. Несмотря на трудности, это был самый насыщенный период в ее жизни. Теперь она не видела ничего, кроме печали на лицах изможденных стариков, торговавших безделушками возле своих жаровен. Молоденькие солдаты бродили с унылыми физиономиями по мокрым базарам в поисках дешевых сувениров для дома. «И плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы». Слова псалма бессвязно всплывали в памяти.

«Я хочу умереть». – Мысль эта сделалась настолько привычной, что уже не пугала.

Она шла через мост без какой-либо цели, когда услыхала за спиной торопливые шаги.

– Саба, стой! – закричала Арлетта. Мокрые волосы липли к ее лицу. – Ты куда направилась?

– Все в порядке – честно тебе говорю. Оставь меня, все нормально.

Она немного сочувствовала Арлетте – ведь горе и страдание быстро надоедают окружающим.

– Ерунда, – заявила Арлетта, взглянув на ее лицо. – Сейчас мы сядем в такси и поедем домой.


На улицу Антихана они вернулись, промокшие до нитки. Арлетта быстро приготовила кофе «Кэмп» – развела порошок кипятком. Они закутали в тюрбан мокрые волосы и уселись в халатах перед маленьким электрокамином.

– Саба. – Арлетта взяла ее за руку. – Знаешь, дорогая, так не годится. Ты до смерти меня напугала. Давай, выкладывай, что у тебя на душе.

Сначала Саба пыталась уклониться от разговора и что-то бормотала о плохом настроении и о том, что соскучилась по дому.

– Это все?

– Нет. – Она опустила голову и крутила в пальцах чашку. – Я решила, что больше не буду петь.

– Ой, перестань! Ты сама знаешь, что это несерьезно.

– Нет, серьезно.

– Что-что? – Арлетта с ужасом смотрела на нее.

– Я много думала. Мое пение не стоит того.

– Чего того?

– Ну, понимаешь, тех редких моментов восторга. – Саба закрыла глаза. – Мое пение причинило столько боли близким мне людям.

– Саба, предупреждаю, что я перестала тебя понимать. – Глаза Арлетты сощурились и напоминали злые щелочки.

– Ну, я уже решила, что лечу домой и там буду заниматься чем-то другим, не знаю – стану учительницей, или библиотекаршей, или секретаршей. Лишь бы не чувствовать себя виноватой или глупой. Да тут еще предложение, которое мне сделал мистер Озан…

Она стала объяснять, хотя в глазах Арлетты сверкал лед и она нервно теребила прядь волос.

– Понимаешь, он не оставил мне выбора, – возмущалась Саба. – Он требует, чтобы я согласилась спеть на одном концерте в Александрии и на одном в Каире. Ты не представляешь, с каким ужасом я думаю об этом.