Саба думала иначе. В неярком свете аскетичное лицо Северина казалось невинным и печальным, а в его взгляде читалась симпатия. Ей было странно думать, что, если бы он не был немцем, она обязательно поговорила бы с ним, и они, возможно, стали бы друзьями. Как минимум.

Фелипе настраивал гитару для следующей песни, когда в дверях послышался шум – прибыли новые гости. Отто хлопал всех по плечу и хохотал своим грохочущим смехом.

Фелипе повернулся к ней и шепнул:

– Пилот здесь – вон тот, справа. Продолжай петь.

– Теперь послушайте следующую песню, – объявил он потом по-немецки. – Очень страстную испанскую песню про любовь.

Пьяные немцы одобрительно завыли. Танцующие офицеры крепче прижались щеками к русским девицам. Саба взяла микрофон.

Она посмотрела на пилота, их взгляды встретились, и он тут же отвел глаза. У него было приятное лицо без особых примет, по-военному короткие волосы и одухотворенное лицо. Он стоял возле Энгеля, уже изрядно пьяного, и смеялся, слушая его.

Он непринужденно держался и, казалось, был рад, что оказался здесь. Она даже подумала на миг, что бывают шпионы, получающие кайф от своего ремесла, – ведь любят же некоторые люди вынюхивать чужие секреты. Она уже знала, что не принадлежит к их числу.

К пилоту двинулась русская девица. Она подняла руки, выставив на обозрение пучки влажных волос под мышками. Ей хотелось танцевать. Фелипе нахмурился. Девица могла все осложнить.

Теперь Саба пела турецкую песню, которой научила ее в детстве Тан. Уголком глаза она видела, что Северин нетерпеливо глядел на нее. Народные песни нагоняли на него тоску – он всегда заказывал джаз либо блюзы. Как только она допела, он подошел к Фелипе и заговорил с ним по-немецки.

Фелипе взглянул на Сабу и улыбнулся. Сыграл вступление к «Хороший и нежный» Бесси Смит, и она запела, как всегда, старательно добавляя турецкий акцент, что ей было нетрудно – она просто имитировала Тан. А гитарные аккорды Фелипе напоминали ей прохладные морские волны.

Она снова обвела глазами зал. Пилот скрылся в толпе. Он выдерживал дистанцию и не торопился.

Сабе хотелось, чтобы Северин ушел, присоединился к танцующим и не мешал, но он спокойно сидел рядом с ними, глядя то на нее, то на Фелипе. Песня невероятно действовала на него – в конце ее он отвернулся, как ей показалось, с трудом сдерживая слезы.

Возник Отто, покачивая широкими бедрами и грозя пальцем. На отвороте его смокинга белела капля жирного крема. Он потребовал, чтобы Саба немедленно исполнила «Лили Марлен» – песню, нежелательную в те годы в Германии из-за ее популярности у англичан. Но все присутствующие ее любили.

Она пела по-немецки, как ее научил Фелипе, а когда добралась до слов о том, что с Лили будет стоять кто-то другой, вокруг маленькой сцены собралась толпа. Казалось, все в мире парни были влюблены в Лили Марлен, эту хриплоголосую девчонку, стоящую под уличным фонарем возле казармы. Эти парни, полчаса назад ржавшие и лившие в глотку пиво, внезапно погрустнели, словно их обманула и бросила любимая девушка.

– Noch! Noch! Еще! – заорал в детском экстазе Отто, не успела Саба допеть; по его багровому лицу катились капли пота.

Пилот стоял у окна. Когда Саба посмотрела на него, он еле заметно качнул головой и присоединился к пению. Все орали песню, нескладно, но от души, с лихостью и отчаянием, с каким бьют посуду во время скандала.

Кто-то распахнул двери на террасу, чтобы проветрить зал и разогнать сигаретный дым. Саба увидела на фоне темно-синего неба темные силуэты кипарисов и несколько звезд. Не переставая петь, пилот непринужденно, ленивой походкой двинулся к ней. Левую руку он держал в кармане.

Когда песню допели, он улыбнулся Фелипе. Не знают ли они случайно американскую песню «Моя смешная Валентина»? Он слышал ее до войны в Берлине, в ночном клубе. Пилот напел мелодию.

У Сабы пересохли губы, и она глотнула воды. Фелипе начал листать дрожащими пальцами нотную тетрадь, лежавшую возле него на стуле. Две струйки пота стекали по его лицу в тонкие усики.

– Ты знаешь эту песню? – спросил он Сабу и протянул ей ноты.

– Да, знаю.

– Тогда поехали, – сказал Фелипе.

Он взял роговой плектор, провел им по гитарным струнам. На четырнадцатой странице перед глазами Сабы прыгали нотные строчки.

Она запела печальные слова о милой, но нефотогеничной девушке, улыбаясь Фелипе, а сама положила руку на страницу и вытаскивала ее из нотной тетради.

Пилот был поразительно спокоен, и ей даже померещилось, будто он ей подмигнул.

Она смотрела на пальцы Фелипе, смотрела ему в глаза. Она обшаривала взглядом комнату. Северин танцевал с блондинкой – Саба перехватила его краткий измученный взгляд, брошенный через плечо девушки. Энгель что-то рассказывал группе парней.

Когда она допела, зал взорвался аплодисментами.

Пилот шагнул вперед – одна рука в кармане, в другой сигарета.

– Снимите меня с девушкой, пожалуйста, – сказал он Фелипе, потом взглянул на Сабу и слегка наклонил голову. Фелипе часто просили об этом, поэтому он достал из гитарного футляра фотоаппарат «Бокс Брауни». Пилот обнял Сабу за талию и встал в демонстративную позу, потом незаметно взял листок с пюпитра.

Щелкнула камера, мигнул огонек.

– Данке, – сказал пилот и подмигнул ей уже не таясь. В ответ она похлопала его по руке. Потом, глядя, как он лениво прошел среди толпы и удалился вместе с Энгелем через боковую дверь, почувствовала, как по ее телу пронеслась волна облегчения. И почему она так нервничала? Ведь все оказалось пустячным делом. Задание выполнено, теперь она могла возвращаться в Египет. Самый странный период в ее жизни подходил к концу.


Когда пилот скрылся за дверью, Фелипе повернулся к ней и тихо сказал:

– Мне надо покурить. Оставайся тут. Я вернусь минут через двадцать. Кажется, твой поклонник хочет с тобой потанцевать.

Марлен Дитрих пела на граммофоне «Я опять влюбилась»[138]. Из тени вышел Северин и с поклоном спросил «Möchten Sie tanzen?»[139]. Щелкнул каблуками, застенчиво улыбнулся и потащил ее за руку.

В зале было слишком жарко, Северин был слишком близко. Под его пристальным взглядом она испытывала неловкость.

Когда песня закончилась, она притворилась, будто изнемогает от жары, и помахала на себя рукой. Он нахмурился, а она показала на часы и растопырила пятерню, принуждая себя улыбаться.

Она хотела выйти на террасу и немного остыть, подышать прохладным ночным воздухом, но дверь загородили орущие парни. Тогда она взбежала по короткой деревянной лестнице в ванную, расположенную на площадке.

Ее лицо, отразившееся в зеркале, выглядело напряженным и усталым. Было уже десять минут первого. Ей ужасно захотелось поскорее уехать из этого дома, только не в роскошный стамбульский номер, а куда-нибудь, где ее будет ждать Доминик, если он еще не забыл ее. Она спустила воду в унитазе, вышла на площадку и посмотрела наверх. В одной из спален горел свет, в открытой двери были видны начищенные ботинки Фелипе и его ноги. Она поднялась туда.

– Фелипе, когда мы поедем? Я падаю от усталости.

Двуспальная кровать была завалена шинелями. Торшер, накрытый шелковым шарфом, бросал красноватый свет на комнату. В пепельнице дымилась сигарилла.

– Твой друг ушел? – тихо спросила она.

– Да, – ответил он. – Ты все сделала хорошо.

– Ты молодец, хороший мальчик. Прибираешься тут, – пошутила она. Он уже хотел что-то ответить, но вдруг еле заметно качнул головой.

Теперь она тоже увидела неясное отражение лица в гардеробном зеркале за его спиной. Оно сфокусировалось – в дверях стоял Северин с пистолетом в руке.

– Так ты здесь, – тихо сказал он по-английски. – Моя маленькая Валентайн. И твой английский заметно улучшился.

Смотри на меня, – приказал он Фелипе. – Встань на колени и выложи все из карманов. На постель.

– Не трогай ее, – учащенно дыша, попросил Фелипе. – Она ничего не знала.

– Повторяю: выложи все из карманов. – Голос Северина звучал вежливо, даже с сочувствием.

Фелипе выложил на покрывало шелковый носовой платок, три костяных плектора, пачку сигарилл, фотографию женщины, держащей за руку ребенка.

– Теперь из внутреннего кармана. Данке. Понимаешь, мне не очень это нравится, – сказал он тем же спокойным тоном. – Моя жена тоже музыкант.

На постель упал листок бумаги с планом дома, столбиками цифр, похожих на список имен.

Северин застонал. Дуло пистолета уперлось в бок Сабы.

– Знаешь, я вынужден принять меры, – сказал он Фелипе. – Сейчас я позову людей. У меня нет выбора.

– Не причиняй ей вреда.

– Я буду делать то, что обязан делать.


Приближавшийся топот ног показался Сабе грохотом камней, сорвавшихся со скалы. Сабе было невыносимо жалко Фелипе – он стонал, его тело сотрясала крупная дрожь. Внизу по-прежнему пела Марлен Дитрих. На несколько секунд в доме погас свет, пронзительно завизжала девица. От дома отъехали несколько машин; свет их фар полоснул по комнате и осветил лицо Фелипе, похожее на трагическую маску. Вероятно, он понимал, что ему конец.

Снова зажегся свет. Фелипе схватили под руки двое парней. Начался жаркий спор, что делать с Сабой. В конце концов вперед вышел Северин. Он держался спокойнее, чем Энгель, – тот что-то испуганно лепетал.

Фелипе между тем взял себя в руки и в своем смокинге снова превратился в безукоризненного денди. Он даже ухитрился улыбнуться Сабе. Потом в спальню вошел человек, которого она не знала. Он приставил пистолет к виску Фелипе и нажал на спусковой крючок. В глазах Фелипе появилось удивление, потом они погасли; на пол выплеснулась кровь.

Саба услышала собственный крик, упала в панике на руки Северина, стала колотить его в грудь кулаками. Потом оттолкнула его. Он порылся в куче шинелей, нашел чей-то шелковый шарф и завязал ей рот. Весь мир померк – ей завязали глаза, а в ее ребра уперлось металлическое дуло.