Мысленно повторяя присловье Элли: «Перо на голове, хвост позади, без паники», она вошла в дом.

Что-то громогласно вещая, Отто вел ее под руку через синюю от дыма комнату с низким потолком. Там смеялись, пили, разговаривали около двадцати молодых людей. Ей показалось, что они выше ростом, чем многие из ее знакомых парней; некоторые были очень хороши собой, с сильными, атлетичными фигурами и правильными лицами. Были там и две-три юных блондинки в туфлях на высоком каблуке и дешевых на вид платьях. При виде Сабы голоса замолкли. Мужчины улыбались ей, обменивались между собой игривыми комментариями.

В дальнем конце зала, в эркере, была сооружена маленькая сцена. Но Энгель хотел сначала накормить их возле шведского стола, ломившегося от сыров, паштетов, немецких колбас и всевозможного спиртного. Он так суетился, что даже вспотел.

– Сначала мы выступим. – Фелипе располагающе и беззаботно улыбался, словно не знал никаких трагедий в своей жизни. – А выпьем потом.

Поправив галстук-бабочку, он направился к сцене.

– Начнем, бэби-и-и. – Он оскалил зубы, подражая ухмылке Сачмо, которая всегда забавляла Сабу.

Вскоре они уже скакали по сцене под «Зу Зу Газу». Сначала Саба держалась напряженно, но вскоре ее захватили галопирующие гитарные ритмы. Ей нравилось выступать вот так, вдвоем, без барабанщика и пианиста.

Два примитивных прожектора, установленные возле сцены, светили слишком ярко. Перед следующим номером Фелипе повозился с ними и сделал освещение сцены более спокойным и мягким. Теперь они с Сабой сидели в круге света, а вокруг была тень. Он ласково, заговорщицки улыбнулся Сабе, словно говоря «мы это можем», и заиграл шелковистую версию «Бесаме Мучо». Он что-то сказал по-немецки группе парней, молча застывших вокруг пивного бочонка, и она поняла – он объяснил им, что эту песню о поцелуе написала мексиканская девушка, которую никогда в жизни никто не целовал. Парни одобрительно заревели.

– Бесаме, бесаме му-учо… – Саба сидела на табурете, наслаждаясь искусной игрой Фелипе, и сканировала взглядом зал. Никаких монстров, по крайней мере явных; просто эти парни, оказавшиеся далеко от дома, с надеждой глядели на нее голодными глазами. Она чувствовала себя на сцене огромным зеркалом, которое могло держать их под контролем и заставлять чувствовать то, что нужно ей. Уже один или двое из них выпятили губы, как дети, ждущие, когда мамочка поцелует их перед сном.

В зале выделялся молодой мужчина, высокий блондин с чувственным, страдальческим лицом. Саба понимала, что он разглядывал ее – пристально, но украдкой. Когда в перерыве она спросила у Фелипе, не тот самый ли он пилот, Фелипе ответил, что нет.

– Этого мужчину зовут Северин – Северин Мюллер. Ты танцевала с ним на вечеринке у Озана, помнишь? Он работает в посольстве в Анкаре.

Йенке сегодня не будет, – добавил он и учтиво улыбнулся, то ли зрителям, то ли ей, перебирая гитарные струны. – Через пять минут я поднимусь наверх – а ты оставайся тут и пой.

Она сделала как он сказал, но ей было страшно. Она спела две турецкие песни, покачивая бедрами, и видела, что высокий блондин слегка хмурился, словно говоря: «Это не моя музыка». Когда она допела, он холодно похлопал, а затем игривым жестом, так не вязавшимся с его нервным, умным лицом, коснулся своих губ длинными пальцами и послал ей воздушный поцелуй.


Успех Сабы и Фелипе был полный. Немцы просили их приезжать еще. Казалось, эти люди, оказавшиеся в безликом доме, далеко от родных и семей, в чужой стране, нуждались в какой-то магии. Но эти вечеринки казались Сабе какими-то странными. Там было чудовищное количество еды – жареные колбаски, копченая красная рыба, сыры, ветчина и сосиски. Спиртного тоже было море – ящики с шампанским «Боллингер» под столом, шнапс, бочонки с немецким пивом. Женщины – разбитные секретарши из местных посольств, пышные блондинки; русские эмигрантки – бледные девицы с широкими скулами, к которым немцы, казалось, питали особенную слабость.

Ее собственным удовольствием стало петь вместе с Фелипе; в эти минуты она поразительно легко забывала обо всем. Когда они ехали по пустынной дороге на очередной концерт, он учил ее новым песням – Брехта, какого-то кубинского композитора, он напел ей прелестную испанскую песню «Роза и ветер»[136], негритянскую версию «Поезд Чух-чух»[137], которую он слышал в клубе Гарлема. Как-то вечером он сказал ей: «Если ты делаешь ошибку в песне, помни о том, что каждый новый вдох – это новое начало и новый шанс».

Но магия действовала не всегда; иногда зал с его разрозненной мебелью, мигающими лампочками и скудной акустикой казался ей скоропалительной имитацией непонятно чего; глаза девиц, сидевших на коленях у мужчин, глядели остекленело и странно, а все происходящее приобретало качество кошмара. Иногда девушек уводили наверх заниматься любовью в импровизированных спальнях, где на настольную лампу «для атмосферы» был накинут красный шарф. В те вечера, когда женщин не было, мужчины собирались вокруг пивного бочонка и состязались, кто больше выпьет. Тогда Саба их почти что жалела – они были похожи на выросших, несчастных детей, стремившихся устроить себе хоть какой-то праздник.

Хорошо было то, что Фелипе постепенно сумел составить подробный план дома, а немцы, зачарованные музыкой и пением, казалось, ничего не подозревали. Постепенно Саба стала различать в зале главных «игроков» – это были белокурый Северин и Лягушонок Финкель, как они с Фелипе прозвали Отто Энгеля. Часто Отто вставал очень близко к ней, а его выпученные глаза шарили по ее фигуре – он мысленно раздевал ее.

Когда с ней флиртовали другие мужчины (они делали это более вежливо), она пожимала плечами и бросала на Фелипе, своего переводчика, беспомощные взгляды. Чаще всего они хотели сфотографироваться с ней, и она всегда соглашалась.


Однажды вечером Фелипе впервые оставил машину за воротами и заглушил мотор.

– Сегодня придет Йенке, – негромко сообщил он и показал на узкий промежуток между двумя кипарисами. – Там выломана доска в ограде – видишь? Если потребуется, так можно быстрее всего скрыться. Но это я говорю на всякий случай. – Он пожал плечами. – Обычно все проходит нормально.

И Саба поверила ему, потому что хотела верить.

– Откуда ты знаешь?

– От Клива. Вчера я встречался с ним.

– Вот и хорошо. – Ей уже надоели эти вечеринки. – Почему он так долго не появлялся?

– Не знаю. – Лицо Фелипе помрачнело. – Мне лишь известно, что они хотят отправить Йенке в Северную Африку. Клив что-то сказал про аэродромы противника. Война там сейчас в полном разгаре.

Саба похолодела. Ей было невыносимо больно думать о Доминике.

– Итак, сегодня вечером будем действовать. Паспорт. Давай повторим еще раз план действий.

Фелипе повернулся и взял с заднего сиденья нотную тетрадь. Одна из страниц держалась на зажиме.

– Для немцев его имя Йозеф Йенке. Он шатен, среднего роста, мускулистый. Будет одет в красный жилет. Он закажет тебе песню «Моя смешная Валентина». Ты посмотришь на меня, я кивну. Все нужные документы находятся на четырнадцатой странице. – Он протянул ей тетрадь. – Когда ты исполнишь песню, достань из нот эту страницу и оставь ее на пюпитре – он заберет ее позже, когда будет безопасно. Не отдавай ему в руки. Жди. После этого тебе останется лишь сфотографироваться с ним. Об остальном он позаботится сам. Все очень просто.

Фелипе улыбнулся. Сегодня он выглядел особенно элегантно – подстриженные тонкие усики, аккуратный черный платочек в кармане кремового смокинга. Свежевыбритые щеки сияли здоровьем.

– Сегодня ты прекрасно выглядишь, – невольно вырвалось у нее, и она смутилась.

– Ты и сама неплоха, детка, – прорычал он голосом Сачмо. – Дай пять!

Она обняла его.

– Я ни с кем не пела с таким удовольствием, как с тобой, – выпалила она, и он устремил на нее свой взгляд раненого зверя.

– Да, – тихо пробормотал он и покачал головой.


Отто Энгель, как всегда, вышел к ним навстречу из шумной толпы. На нем был новый домашний жакет из голубого шелка. Он обратился к Фелипе по-немецки, и Фелипе перевел его слова Сабе на смеси ломаного английского и турецкого. Когда Фелипе восхитился его жакетом, Отто приосанился, бросил взгляд на Сабу и сообщил, что эту покупку он сделал у портного на Большом Базаре. Он поцеловал руку Сабы, оставив на ней чуточку пены от пива, которое только что пил. Засмеялся и слизнул пену. От отвращения у Сабы пробежали мурашки, хотя она сделала вид, что ничего не произошло. Сегодня вечером, сообщил Отто, они празднуют хорошие новости из Берлина – у его брата родился первенец, поэтому пускай все нальют себе то, что им нравится, – шампанское, пиво, шнапс… каниак, – добавил он, ткнув пальцем в турецкий бренди, – хотя лично он считает, что на вкус это конская моча.

– Не в обиду вам будь сказано, юная мадемуазель. – Отто снова поцеловал ей руку и пошевелил бровями.

– Он идиот, – тихонько шепнул Фелипе, не убирая с лица улыбки.

Вечеринка шла своим чередом. Голоса звучали все громче и, наконец, слились в сплошной рев. В конце зала, возле большого окна, группа мужчин окружила деревянный пивной бочонок и с криками «Stein, Stein, Stein» глотала пиво – кружку за кружкой. Три юные девушки, невесть откуда взявшиеся, сидели на диване с напряженным видом. Только одна из них, с голыми ногами, в дешевом платье, весело хохотала.

Было так жарко, что по спине Сабы ползли змейки пота. Северин распахнул ставни, и по залу пронесся прохладный ветерок. Фелипе заиграл на гитаре. Северин шикнул на пьяную толпу и поглядел на Сабу, словно не мог дождаться, когда она начнет петь. Она уже заметила, что он с жадностью слушал музыку, в отличие от остальных. Когда она пела, его точеное лицо расслаблялось; он как бы переводил дух, словно справившись с каким-то своим внутренним кризисом.

Фелипе, старавшийся выпить с самыми разными немцами, чем больше, тем лучше, сказал ей, что Северин очень одинок. Ему всего двадцать шесть лет, в Мюнхене у него остались жена и ребенок, родившийся уже после его отъезда. Он не виделся с ними два года и очень скучал. Фелипе сообщил это без всякого сочувствия – мол, ублюдок, так ему и надо.