И Олива вспомнила, как они с Салтыковым на Новый год гостей у себя принимали. Как она гоголем ходила между гостями — дескать, здравствуйте, дорогие гости, угощайтесь, кому ещё салатику подложить? Попробуйте вот «Оливье» с кальмарами, сама готовила… Чайку кому налить? Может, кофейку? В картишки, может, партию сыграем, в шахматишки? Муж, дескать, за пивом пошёл, щас придёт. Не венчаны, не кручены, а уж мужем его называла… Или просто — «мой». Мой-то, дескать, подряд на строительство взял. И ещё гордостью надувалась как мыльный пузырь — мой, не чей-нибудь. А ребята кушали салатики и чипсы и ухмылялись втихомолку. Как будто знали истинное положение дел и смеялись над её простофильным бахвальством.

Горько было Оливе вспоминать все эти подробности, но ещё горше были другие воспоминания, закулисные — отвратительные и грязные воспоминания о сексе с Салтыковым, с единственным мужчиной за всю её жизнь. Олива вспомнила, как безжалостно он выёбывал её во все дыры этой зимой, она кричала от боли, а он, намучив её, распластывал её голой на постели, дрочил над ней, не обращая внимания на её мольбы и слёзы, поливал её грудь спермой, а Олива, сжав зубы, тряслась в истерике, корчась от омерзения и рыдая от боли и унижения. Каждой ночи ждала она со страхом и трепетом перед новой болью, новыми унижениями, и лишь потому что любила Салтыкова больше жизни, позволяла ему вытворять с собой все эти мерзости. Она любила целовать его глаза, смотреть без отрыва на его профиль, она сходила с ума от его запаха, но не могла побороть в себе отвращение к половым органам; её буквально выворачивало наизнанку, когда она видела над собой его хуй, а когда он брал её руку и клал себе на член, Олива с болезненным отвращением отдёргивала руку, как будто она прикасалась к медузе. «Боже, неужели это отвратительное, мерзкое, грязное занятие и есть интимная жизнь?! — с ужасом думала она, — Неужели мне придётся постоянно терпеть эту боль, это унижение, это отвращение?.. Боже, дай мне сил вытерпеть всё это, ведь я люблю его и хочу, чтобы ему было хорошо…» И она всякий раз отдавалась ему, плача от омерзения и боли. На подсознательном уровне она чувствовала, что Салтыков не любит её, что с его стороны это лишь физиологическая потребность, и с большим удовольствием он удовлетворил бы эту потребность в другом месте, но, боясь потерять его и вновь остаться одной, Олива была согласна на всё. И вот он, наиздевавшись над ней вволю и получив от неё всё, что хотел, просто выбросил её, как использованную туалетную бумагу. Случилось то, чего она боялась больше всего — её обманули, предали, унизили. И кто же? Самый любимый, самый близкий человек в мире, единственный, кому она доверилась, взял и всадил ей нож в спину…

Олива встала и, глотая слёзы, села за компьютер. Уж больше не хотелось ей писать в ЖЖ, который она вела аж с 2005 года — ведь теперь больше писать было не о чем, кроме как о своей раздавленной и загубленной жизни. А это ведь никому уже не интересно, кроме неё одной…

«…А занавес давно опущен, и зрительный зал пуст. Финал этого пустого кино был ясен всем уже давно. Всем — кроме актрисы. Хотя она тоже знала. Но тем не менее доигрывала свою никчёмную роль перед пустым залом».

«Вся наша роль — моя лишь роль…

Я проиграла в ней жестоко…

Вся наша боль — моя лишь боль…

Но сколько боли…

Сколько…

Сколько…»

«А может, её уже и нет, боли-то этой? Осталось лишь воспоминание о ней. Да шрамы, которые никогда уже не заживут…»

«…А я просто несчастная женщина, сама себя загнавшая в тупик в погоне за Синей птицей. А её нет, птицы-то этой. Нет, и в природе не существует.

А может, я и есть та самая птица, попавшая в руки жестоких людей. Птица, которую долго мучили, прежде чем уничтожить. Птица, которой сначала оторвали лапы. Потом подрезали крылья. А потом переломили хребет».

Гл. 4. Скелет в шкафу

Огуречный рассол в стакане, вытянутый Оливой во время святочных гаданий в Архангельске, не только ей одной дал о себе знать. Пока она лила слёзы у себя в Москве по поводу своей неудавшейся судьбы, у многих её друзей началась в этом году какая-то повальная непруха в жизни.

Гладиатор, сдав зимнюю сессию, опять возобновил свои тренировки, при том что ухитрялся ещё и работать на двух работах. После разрыва с Волковой он с головой ушёл в учёбу, в спорт, в зарабатывание денег, и взял на себя так много дел, что у него и минутки не оставалось свободной. Постоянная занятость, конечно, избавляла его от переживаний и скрадывала пустоту личной жизни, но в то же время она сильно выматывала его. Было трудно, иногда просто хотелось всё бросить к чёртовой бабушке, но не зря же Гладиатор носил такое громкое имя — оно просто обязывало его ни в коем случае не сдаваться и бороться до последнего. И он, сцепив зубы, боролся, несмотря на то, что спал от силы четыре часа в сутки и буквально валился с ног от чрезмерного напряжения и усталости. Олива часто говорила ему, что его беда в том, что он сам создаёт себе трудности, ставя перед собою ложные цели, которые в итоге не оправдывают затраченных средств. Но Гладиатор стоял на своём крепко — недаром же железный Арнольд с детства был его кумиром. Только переоценил он свои силы, свои возможности — ведь даже машина при чрезмерной эксплуатации даёт сбои, что уж говорить о живом человеке. Гладиатор не высыпался, из-за перегрузки не всегда справлялся со всеми своими делами, и поэтому стал нервным, дёрганным, злым как цербер. Проблемы нарастали как снежный ком, он боролся и устранял одни — тут же возникали другие. Он бесился на жизнь за то, что она так мордует его, а того не сознавал, что проблема-то у него лишь одна, и лежит она внутри него самого.

Не всё гладко было и у Кузьки. Целый месяц он ходатайствовал по поводу возмещения средств на новый движок для портала Агтустуд. В конце концов, после всех этих нервотрёпок и многочисленных обиваний порогов, ему таки удалось добиться своего — так и тут незадача: портал всё равно безвозвратно умер — никто уже не интересовался форумом, не создавал новых тем, не дискутировал, как в былые времена. Лишь два-три человека ещё копошились еле-еле на форуме, как редкие муравьи на кучке пепла от сгоревшего муравейника. Несмотря на все старания Кузьки улучшить портал, усовершенствовать его главным образом с технической точки зрения, Агтустуд стух окончательно. Как руководитель портала, Кузька не мог не замечать также и настроение в вверенном ему коллективе. Особенно напрягал Хром Вайт: этому, похоже, судьба портала вообще была до фени, он делал всё «на шару», спустя рукава — ему от этой работы нужны были только деньги. Как человек идеи, Кузька не мог стерпеть подобного наплевательства на общее дело, куда он сам лишь на голом энтузиазме вложил столько сил. Естественно, долго это продолжаться не могло, и между Кузькой и Хромом неминуемо вспыхнул конфликт, вследствие чего Хром Вайт потерял место.

Главный же редактор Агтустуда, Тассадар, вообще перестал заниматься сайтом — ему было не до этого: крепко поджимала учёба. Он завалил зимнюю сессию, и теперь особенно остро встал вопрос о его отчислении из университета. Отчисление грозило армией, он знал это, но тем не менее просто н е м о г заставить себя учить то, что абсолютно не интересовало его. Результат не заставил себя долго ждать: по окончании сессии он моментально вылетел из университета и исчез с горизонта в неизвестном направлении.

Хреново было и Денису, несмотря на то, что с учёбой у него, в отличие от Тассадара, был полный порядок. У него была беда иного рода: девушку, которую он любил ещё со школьной скамьи, родители внезапно увезли в США, и он разом потерял с нею все связи. Сначала он даже не понял, как это произошло, что вот ещё вчера она была рядом с ним, а сегодня её уж нет, и вероятно никогда не будет уже. Олива сначала предлагала пробить её в интернете, но попытки эти успехом не увенчались, и Денису уж ничего более не осталось, кроме как смириться.

Неладно было и в семействе Негодяевых. У Сани опять начались проблемы со здоровьем, а Дима как влез с Нового года в депрессию, так из неё и не вылезал. Диплом он защитил ещё в ноябре месяце, но на работу по специальности так и не устроился, и теперь совершенно не знал, что с собой делать и куда себя девать. Осложняло ситуацию и то, что он поругался с отцом, и теперь ему грозила армия. Была ко всему прочему ещё одна проблема, мешавшая Диме спать спокойно. Проблема это была — Аня.

Вот уже третий месяц пошёл с тех пор, как он видел её в последний раз. Признаться, его очень смутил её приход, он не знал, как себя с ней вести, что делать, что говорить. Что-то стыдное казалось Диме в этой истории с Аней, и он старался о ней не думать, тем более, уж он-то знал, что за этим всем стоит, от чего испытывал ещё большую неловкость. Сказать по правде, она ему совсем не нравилась — Дима считал, что эта девушка вобрала в себя самое худшее, что только может быть в москвичках. Его раздражало в ней всё: то, как она себя ведёт, то, как она говорит, особенно её «акающий» московский акцент — это «ааа» его просто вымораживало. Дима видел, что Аня старается ему понравиться, и чем больше она старалась, тем больше негатива вызывала к себе с его стороны. Тем более, Салтыков так умел одним словом всё опошлить и обгадить, что тонкая натура Димы не выдерживала этого. До сих пор он не мог не краснеть при воспоминании о том, что сказал Салтыков, когда приехал из Москвы после ноябрьских праздников: «Димас, Анго просила передать тебе привет и поцелуй в одно место». И хотя и Майкл, и Олива были свидетелями того, что Аня просила просто поцеловать от неё Диму, без всякого там «одного места», Салтыков сделал своё поганое дело: после такого ведь любой нормальный парень сделал бы финт ушами, не говоря уже о таком неискушённом товарище, как Дима Негодяев.

Да, невесело жилось архангельским друзьям Оливы: у каждого были свои проблемы, свой «скелет в шкафу». Пожалуй, только Салтыкову, как ни странно, жилось лучше всех: халтуры у него шли как по маслу, «материальными трудностями», коими он оперировал перед Оливой в доводах, что сейчас они не могут жить вместе, даже и не пахло — недавно он приобрёл себе новую навороченную мобилу за тридцать штук, и собирался ещё отправиться отдыхать на Средиземное море. История с москвичками уже отошла в небытие; про Оливу он уж и думать забыл, а когда он понял, что и от Ани ему теперь ничего уже не обломится, не говоря уже о Насте, ему ничего не оставалось, как забить на всю эту авантюру с Москвой. А поскольку вся эта история была для Салтыкова не более как очередное приключение, эпизод — ему и забыть-то про всё это было раз плюнуть. Тем более, в Архангельске ему для секса и своих баб хватало.