Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— А теперь-то что? Что теперь мне делать, ты подумал? Ты не подумал обо мне, ты удовлетворял лишь свои прихоти, обманул меня, предал…

— Я тебя не предал. Я просил всего лишь подождать с переездом, только и всего.

— Только и всего! А то, что ты мне изменил — это как?!

— Мелкий, я умоляю, не надо об этом…

— Нет, надо! Когда у тебя в последний раз был секс?

— Я не помню, мелкий…

— Врёшь! — крикнула Олива, — Этого нельзя не помнить!

— Мелкий, ну зачем говорить об этом…

— Как это зачем?! Я имею право знать!!!

Салтыков заметил, что Олива была уже не та, которой он оставил её. За полгода она заметно похудела, на ней была какая-то невиданная им ранее лиловая кофта, подчёркивающая её осиную талию; даже пахло от неё какими-то другими, новыми духами. Жёсткие кудри Оливы рассыпались по ветру; глаза её, казавшиеся теперь огромными на похудевшем лице, метали искры. В гневе она была чертовски привлекательна, и Салтыков подумал, что, в конце концов, не так уж страшен чёрт, как его малюют. Однако, как тщетно ни рылся он в себе, не мог уже найти и сотой доли того крышесноса, который испытывал он к ней когда-то давно. Он видел, что и гнев её, и пышные кудри, и новая кофта, и новые духи — всё это сделано нарочно для него, и что Олива на самом деле только и ждёт, когда он поцелует её. Несмотря на изменённый внешний вид, внутри она по-прежнему оставалась той зависимой клушей, которую он бросил, и Салтыкову стало жаль её.

«Ладно, взял ноту — тяни её до конца, — промелькнуло у него в голове, — А там посмотрим…»

— Мелкий, — произнёс Салтыков, теряя почву под ногами, — Ты прости, что я тебе изменил. Прости, мелкий. Я ведь любил только тебя, и до сих пор люблю. То был всего лишь физиологический инстинкт, который я не сумел обуздать, и за это я прошу у тебя прощения, потому что знаю, как ты к этому относишься…

Поколебавшись немного и, видя, что его слова требуют подкрепления действием, Салтыков, с трудом поборов свою отчуждённость и нежелание делать это, обнял Оливу и поцеловал. На тот момент она не заметила, каких трудов ему это стоило, она поняла это гораздо позже… А тогда она мгновенно растаяла как сливочное масло и сама прильнула к нему.

— Всё прощаю тебя и прощаю — устала уже…

Никки с Ярпеном стояли около высотки и смотрели, как на площади Олива разбиралась с Салтыковым. Увидев, что они вдруг обнялись и начали целоваться, Никки аж всплеснула руками.

— Вот тебе и раз… — озадаченно произнёс Ярпен.

— Дурочка, — сказала Никки, — Наверно этот Салт опять ей лапши на уши навешал, а она поверила! Её дело, конечно… Но мне это, честно говоря, совсем не нравится.

— Мне тоже, — упавшим голосом произнёс Ярпен.

— Ну что ж, раз они помирились, то нам тут больше делать нечего…

— Я тоже так думаю, — сказал Ярпен, — Пойдём домой.

На площади перед высоткой была установлена видеокамера, посредством которой можно было наблюдать через интернет всё, что делается на главной площади города. Молодые пацаны и девчонки, знавшие о наличии этой камеры перед высоткой, частенько останавливались там, когда гуляли, и ради прикола звонили друзьям и при этом прыгали и махали руками перед камерой — эй, ага, вот они мы, посмотри на нас на сайте, видишь? Но, впрочем, эта игрушка быстро надоедала, и ребята, позабавившись так раз-другой, уже проходили мимо этой камеры более равнодушно.

В этот предвечерний летний час, когда люди, недавно вернувшиеся с работы, ужинали у себя дома, площадь перед высоткой была почти пустынна. И если в этот момент кто-нибудь от скуки сидел у компьютера на сайте мэрии Архангельска и смотрел видеотрансляцию площади, то, скорее всего, не увидел там ничего интересного, кроме одной-единственной целующейся парочки, стоящей аккурат напротив камеры. И, скорее всего, мысли тех, кто это видел, разошлись в двух направлениях: те, кто не знал, что за парень с девушкой там целуются, думали: «Ох уж эти влюблённые парочки! Тоже, нашли место, где лизаться!» А те, кому эта парочка была знакома, думали примерно так: «Эх, Салтыков, Салтыков…»

Салтыков, бесстрастно и оттого, наверно, так нежно как никогда, поцеловал Оливу в губы и, отстранившись, провёл рукой по её пышным волосам.

— Какие у тебя классные волосы, я помню, как я любил ими играть тем летом… Как я был в тебя тогда влюблён…

— А теперь что — уже не влюблён?

«Йоупт!» — мысленно произнёс Салтыков, возводя очи к небу. Случись же так некстати эта оговорка по Фрейду! Но надо было быстро спасать положение.

— Мелкий, поехали со мной жить в Питер! — выпалил он, очевидно, не думая над тем, что говорит — надо было говорить хоть что-то, — Поехали, мелкий. Там больше возможностей…

— Ну и что? — скривилась Олива, — Что я там забыла? Здесь у меня все друзья, а в Питере только Майкл…

— И Макс Капалин, не забывай.

— Нуу, Макс Капалин…

— Вот видишь, ты не хочешь…

— Я этого не сказала! Мне всё равно, где жить. Только ведь ты обманешь, как тогда…

— Вот видишь, ты мне не веришь…

— А разве можно тебе верить? Ты же не говоришь — когда, как, каким образом. Ты говоришь абстрактно — поехали в Питер, и всё! Как тогда сказал — я на тебе женюсь. А когда женишься — через тридцать лет, когда умрёт первая жена, оставив тебе троих детей?

— Ну вот, мелкий, опять начинаешь…

— Потому что ты меня не любишь!

«О Господи, за что мне всё это…» — промелькнуло голове у Салтыкова.

— Я люблю тебя, мелкий, — машинально сказал он и опять холодно поцеловал. Олива чувствовала, что он делает это через силу, но ей не хватало его как воздуха, и она как сумасшедшая обняла его.

— Пойдём, мелкий, наверх… — Салтыков попытался высвободиться из её объятий.

Оливе не хотелось подниматься к нему в офис, но она как раба пошла за своим хозяином. Он опять не спрашивал её, хочет она что-либо или не хочет — он лишь приказывал, а она подчинялась. Всё вернулось на круги своя, как и полгода, и год тому назад.

— Сейчас у нас АГП вконец разваливается, — сказал Салтыков, — Нет средств для финансирования. Ты знаешь, сколько я сейчас официально получаю? Семь тысяч рублей! У нас из-за этого половина народу поувольнялось…

В рабочем кабинете Салтыкова уже никого не было — все сотрудники давным-давно ушли. Олива огляделась по сторонам: офисная мебель была новой, как и компьютеры.

— Однако не так уж вы и бедствуете, как ты говоришь, — заметила Олива, — Вот у меня на работе бедствовали — так все стулья были продраны, хуже чем на помойке…

— Глупый ты мелкий, — усмехнулся Салтыков, — Разве в этом дело? Ничего-то ты ещё не понимаешь…

Олива подавила вздох. «Опять двадцать пять… — пронеслось у неё в голове, — И зачем мне всё это? Он меня не уважает, ни во что не ставит. Кто я для него? Просто „глупый мелкий“, и этим всё сказано. Вот она — цена счастья. Но что ж делать, если без него я не могу жить…»

— Мелкий, ты чай будешь с бутербродами?

— Нет, спасибо, — отказалась Олива.

— А я поем, мелкий, ладно?

Салтыков сел и, низко наклонившись над столом, жадно набросился на еду. Он глотал не жуя, будто не ел целую неделю, и хватал бутерброды так, словно боялся, что кто-нибудь их у него отнимет. Олива стояла и смотрела на него, и ей было чертовски неудобно, грустно и смешно. Всё было как-то по-дурацки: и аляповатые бутерброды из чёрного хлеба с ветчиной, которые ел Салтыков, и его полосатая рубашка, лишь подчёркивающая его нелепую и корявую фигуру над столом, и слепая любовь Оливы к этому низкорослому и кривоногому гному, и она сама, стоящая подле него со своими никому не нужными кудрями и никому не нужной кофтой. «Боже мой, какая отвратительная пошлость… — думала она, — И зачем я здесь оказалась? Зачем пряталась под лестницей, стерегла его у высотки? Зачем выламывала дверь в его квартиру? Зачем наряжалась, красилась, завивалась? Глупо. Просто глупо…»

Салтыков кончил есть и, отвалившись от стола, усадил Оливу в кресло и положил голову ей на колени. Олива, уставшая стоять за весь день, почувствовала, как блаженство разлилось по её ногам, когда она села, а когда Салтыков положил голову ей на колени, словно электрический ток пробежал по всему её телу. Она почувствовала неукротимый трепет внизу живота, почувствовала, какими мокрыми от неукротимой течки вдруг стали её трусы. И — в одну секунду забылись все горести, вся боль, все унижения, которые причинил ей Салтыков. Она любила его слепо и безрассудно, она хотела его прямо здесь, на рабочем столе, в рабочем кабинете.

— Мелкий, мелкий… подожди… не здесь же…

— А где?

«Действительно, где? — подумал Салтыков, — Она, наверно, намекает на то, чтобы я снял для нас квартиру. Естественно, я это делать не намерен…»

— Мелкий…

— Я заперла дверь на ключ…

И, окончательно потеряв стыд, Олива, не переставая конвульсивно целовать своего Салтыкова, одной рукой быстро сорвала с себя трусы и распахнула ноги.

…Когда они выходили из высотки, взявшись за руки, счастью Оливы не было конца. Она была абсолютно уверена, что Салтыков проведёт с нею весь вечер, и всю ночь, и завтра, и послезавтра. И он уж не отпустит её от себя, и скажет — не уезжай, оставайся у меня, ты всегда будешь со мной. И Олива больше никуда не уедет, и останется в Архангельске навсегда…

Олива и Салтыков шли по аллеям Архангельска, он плёл ей про свою работу, про Негодяева, но Оливу уже не злило это, как прежде, и не раздражало. Она готова была сутками выслушивать хоть про ростверки свайных фундаментов и плиты перекрытия, лишь бы он никуда больше не уходил от неё.

— Что, тебе здесь очень нравится, да? — спросил Салтыков, останавливаясь и целуя её в губы.