Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— А какие эпизоды там лишние? — забеспокоилась Олива.

— Ну например, беспредметный разговор Дениса с одногруппниками о футболе, игра Урбан Роад, не имеющая к общей сюжетной линии никакого отношения… Потом, сцена, когда мы зимой спорили о предстоящих выборах: я говорил немного не то. Я сказал, что выборы ничего не решают, но не говорил при этом, что не надо ходить на выборы.

— А об чём же тогда спор-то был? — искренне удивилась Олива.

— Спор был, но в нём были несколько другие тонкости, — усмехнулся Кузька, — Впрочем, как бы то ни было, я считаю, тебе стоит издать книгу. Если пропихнёшь её в массы, может статься, что ты срубишь на ней много бабла, а Архангельск прославишь так, что в него поедут туристы со всей России.

Грубоватая лесть Кузьки не могла не тронуть самолюбия Оливы. Впервые она поняла, что слава — это необязательно стыд и позор, когда на тебя показывают пальцем и трясут у тебя перед носом твоими же трусами и лифчиками; у славы оказывается есть и другая сторона, куда более приятная.

— Один мой друг — он, кстати, хочет поступать на режиссёрский факультет — взахлёб зачитывался твоим произведением, — продолжал Кузька, — Он сказал, что ты гениальна, и однажды твоё произведение станет классикой.

Олива зарделась от похвал: впервые её творчество воспринялось людьми не как постыдная грязь, а как художественное произведение гениального творца. И ради одного этого она вмиг забыла те круги ада, которые она прошла из-за этого своего творчества.

— Он хочет поближе познакомиться с тобой; впрочем, ты его знаешь. Это Ярпен: он был в нашей компании на Новый год со своей эстонской девушкой…

— Конечно, я его помню, — обрадовалась Олива, — Светленький такой. И эстонку помню: готичная девушка с шипами на запястьях. Как кстати они сейчас? Встречаются?

— Нет, они расстались. Кстати, Паха тоже расстался со своей Немезидой. Вообще, год какой-то наверное, високосный: все только и делают, что расстаются…

— Вот это да… — озадаченно произнесла Олива, — Куда ни посмотришь: эти расстались, те расстались — нахрена тогда было начинать отношения? Этого я не в силах понять.

— Я тоже не понимаю, — сказал Кузька, — Однако это не моё дело. Вот тебе аська Ярпена и мобильный телефон: можешь ему написать…

Но Олива не стала в этот вечер писать Ярпену. Ей немного нездоровилось, и она решила пораньше лечь спать. Однако когда она легла, какое-то странное напряжение охватило её. Мысли о нынешнем разговоре с Кузькой окончательно прогнали сон.

«И в самом деле — почему бы не напечататься? — размышляла она, лёжа в кровати, — Если уже два человека считают меня талантливой, а моё произведение — гениальным, то это уже что-то, и есть смысл наплевать на всё и пойти ва-банк. Я завтра же открою страницу на Прозе. ру! Почему я должна гробить свой талант из-за чьих-то дурацких амбиций? Ну и пусть меня кто-то осудит! Если тебе плюют в спину — значит, ты впереди…»

Порешив на этом, Олива вроде успокоилась, но заснуть по-прежнему не удавалось. Не удавалось даже закрыть глаза: напряжение было слишком сильно, и она лежала, вперив открытые глаза в голубые сумерки летней ночи, и как будто чего-то ждала, хотя чего именно — определить не могла. Ждать ей, по сути, было нечего, но Олива не спала и ждала всю ночь неизвестно чего.

Тинькнул телефон. Олива встрепенулась до последнего нерва. Она угадала, что это ни кто иной, как Салтыков: было по всем параметрам странно и неожиданно, что он, не писавший ей почти полгода и не собирающийся писать, вдруг ни с того ни с сего взял и написал, но Олива не удивилась: она поняла, что ждала всю ночь именно этого.

«Мелкий, ты не спишь?»

«Идиотский вопрос, заданный в полпятого утра, — ответила ему она, — Конечно, нет».

Звонок. Трек «Frog Machine» от Infected Mushroom, поставленный специально на Салтыкова, ещё год назад, когда у него тоже на телефоне стояла эта мелодия, и он собственноручно перекачал её на телефон Оливы. Это было тем летом в Архангельске, когда Гладиатор обозвал Оливу и Салтыкова «парой Ктулху» и ржал над ними, что у них теперь даже телефоны звонят одинаково, и всякий раз, когда у кого-то из «Ктулху» звонит сотовый, оба синхронно бросаются искать свой телефон, и каждый думает, что звонят ему. У Салтыкова на дисплее телефона была фотография Оливы — та самая, где она с распущенными «каскадом» чёрно-каштановыми волосами, рваной чёлкой наискосок, как у Эмо, со стервозным милым личиком, красивая. Фотография была сделана в Москве у памятника Димитрову, в тот день, когда Салтыков делал Оливе предложение руки и сердца. Салтыков держал её у себя на телефоне как талисман. А потом ему всё это надоело, и через несколько месяцев он убрал с дисплея фотографию Оливы и заменил на своём телефоне мелодию звонка. А Олива продолжала держать на своём сотовом ту же самую мелодию и теперь.

— Ну, что тебе? — спокойно спросила она, взяв трубку. Спросила она это таким будничным голосом, как будто все эти полгода он каждый день звонил ей.

— Олива… Я…

— Ты пьян?

— Нет. Я трезв.

— Странно, — усмехнулась Олива, — Очень странно, если учесть, что каждый раз, когда ты мне звонил в четыре утра, ты непременно был бухой в говно.

— Ну вот, опять начинаешь…

— Не опять, а снова. Так что ты от меня хочешь?

— Я хотел поговорить с тобой…

— Я слушаю.

В трубке повисла тишина.

— Так о чём ты собирался со мной говорить? Я слушаю тебя, — бесстрастно повторила Олива.

— Видишь ли, мелкий… Это не телефонный разговор…

— А какой же? Граммофонный?

— У тебя номер аськи остался тот же? — Салтыков пропустил ехидство Оливы мимо ушей, — Выйдешь сегодня вечером в сеть? Сможешь?

— Нет, — отрубила Олива, — Если тебе что-то надо, говори сейчас. Вечером меня здесь не будет.

— Но это долгий разговор…

— Скажи тогда в двух словах, что ты от меня хочешь.

— Это в двух словах не скажешь, — замялся Салтыков, — Мелкий, я напишу тебе в аську днём, хорошо?

— Странно, зачем тут вообще нужна аська, — проворчала Олива, — Ну ладно, чёрт с тобой. Номер аськи у меня тот же.

— Ну, вот и хорошо, мелкий. Значит, я тебе стукнусь сегодня. Договорились?

— Как хочешь. Мне всё равно.

— Ну, вот и договорились, — и Салтыков, закругляя разговор, тоном, каким обращаются к маленьким непослушным детям, заявил: — Я тебя люблю, мелкий. Слышишь меня?

— Слышу, — безразлично произнесла Олива, — Но я уже не верю тебе.

Салтыков не стал спорить и просто прервал связь. Так он делал всегда, когда заканчивал разговор. И от собеседника не зависело ровным счётом ничего, чтобы оттянуть этот конец хотя бы на полминуты.

Из ночного клуба вернулась Аня и, притворив за собою дверь, вошла в комнату. Она удивилась, увидев, что Олива лежит поверх одеяла и смотрит перед собой каким-то странным, мутно-блестящим взором. Глаза её были воспалены, щёки пылали нервными красными пятнами. «Неужели опять началось?» — тревожно подумала Аня, не зная, чем ещё объяснить странное состояние подруги.

— Аня, — тихо позвала Олива, — Ты знаешь, он мне позвонил.

— Позвонил?

— Да.

— И что?

— Он сказал, что ему надо со мной поговорить. Сегодня. В аське.

— Зачем?

— Не знаю. Он не сказал.

Аня молча сняла с себя джинсы и топик, облачилась в пижаму. Её волосы насквозь провоняли сигаретным дымом. Олива вспомнила запах сигарет Салтыкова, его кашель курильщика со стажем — и заплакала.

— Ну вот… — проворчала Аня, — Чёрт бы его побрал. Что он от тебя хочет-то?

— Не знаю!!! — Олива разрыдалась, — Но я чувствую, что это неспроста!

— Ясен пень, неспроста. Однозначно ему что-то от тебя надо. Не любовь, — уточнила Аня, — А что-то другое.

— Но что, что?! Господи!!! Он же мне всю душу вымотал! Зачем он меня мучает?! Я всю, всю ночь не спала! И сейчас… Мне так плохо…

Олива заметалась по кровати, скидывая на пол одеяло. Красные пятна ещё резче обозначились на её бледном лице; воспалённые глаза стали ещё мутнее.

— Э, да у тебя жар, — Аня дотронулась ладонью до её лба, — Заболела ты, дорогуша. Надо измерить температуру.

Она сунула Оливе под мышку градусник, достала из аптечки Колдрекс, разбодяжила кипятком.

— Пей без разговору.

— Я больше не хочу, — прохрипела Олива, откидываясь на подушки.

Аня унесла кружку на кухню, вернулась, жуя на ходу слойку с повидлом. Олива, красная от жара, металась по постели и бредила. Аня вытащила градусник у неё из-под мышки — температура была под сорок.

— Может быть, вызвать врача? — спросила она у матери Оливы.

— Да не надо, — отмахнулась та, — Это обычный грипп. Тут главное — аспирин и тёплое питьё.

— Уйди от меня!!! — завопила Олива в бреду, — Я тебя ненавижу!!!

— Чего ты, чего? — Аня потрясла её за плечо. Та подняла на неё мутные глаза.

— Салтыков… — прохрипела она, — Я не люблю тебя, Салтыков… Я не хочу, чтоб ты… был…

И Олива, закатив веки, вновь провалилась в изнуряющий больной сон.

— Значит, она собирается издаваться… — пробубнил Салтыков, сосредоточенно ковыряя ногтем край стола.

— По ходу дела да, — ответил его собеседник (в сумраке диско-бара было не видно его лица).

— Ммммм… Так-так…

Салтыков молча, напряжённо думал, кусая заусенцы на пальце и глядя в потолок. Жилы на его лбу вздулись и зашевелились; было даже слышно, как тяжело скрипят его мозги.

Из сигаретного дыма выплыла белобрысая девица с жирной кожей лица и покатым лбом дуры. Она бесцеремонно уселась рядом с Салтыковым и, сняв несуществующий волосок с его пиджака, проворковала:

— Ты чего это такой загруженный сидишь?