Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— Но, насколько я понял, этой местью вы навредили прежде всего себе, — сказал врач, — И вы хотели умертвить себя с целью уйти от ответственности за содеянное вами.

— Может, и так, — вяло согласилась Олива.

— Однако, как видите, вам это не удалось. Жизнь не отлетает по желанию, и не так-то просто убить себя, даже если вам этого очень хочется.

— Так уж и непросто? — усомнилась Олива, — Если бы у меня был револьвер, достаточно было бы одного выстрела в голову…

— И даже тогда не было бы стопроцентной гарантии, что вы бы не выжили, — засмеялся врач, — Сколько таких случаев было, что люди стрелялись, оставались без глаз, без лица, оставались на всю жизнь дебилами, но продолжали жить, став обузой для себя и для окружающих.

— А если прыгнуть с десятого этажа?

— Останетесь калекой, навсегда прикованной к постели или, в лучшем случае, к инвалидной коляске. Но будете продолжать жить, влача жалкое существование.

— А если броситься под поезд?

— В ближайшее время тебе это точно не удастся, — врач направился к двери, — Так что полежи тут и подумай над тем, что я тебе сказал.

Пришла медсестра, сделала укол. Олива закрыла глаза, чувствуя, как слёзы стекают на подушку. Пел и плакал за стеной бедняга-Васёк, что-то ещё бормотала на своей койке старуха, но Олива уже не разбирала слов — всё ушло куда-то, смешалось, да и сама она почувствовала, что затягивается в какую-то тёмную воронку, и сил уже нет…

«…Линии жизни, разорваны узы, здесь, мёртвым даровано видеть,

Слышать, вдыхать, кипеть в ароматах, жечь атомы, тихо плавить…

Минуты календаря, болят раны…»

«Чьи это стихи? Ах да, Ассаи… Ассаи… А где я слышала Ассаи… Читала… в дневнике у Никки… Как она сейчас?.. Я её врагом своим считала… а того не сознавала, что и я крала у неё счастье… Может быть, она простит меня… когда-нибудь…»

«Ассаи! Ты тоже лежал здесь, наверняка… Связанный, распятый за смертный грех — самоубийство… Не твоё ли это больное творчество, излитая боль в кошмарном бреду, нашедшее отклик в миллионах сердцах?! Ассаи! Как близок ты стал мне в эти часы отчаянной муки… Меня вырвали из бездны смерти… Ассаи! Но я не хочу…»

Некуда было деться от навязчивого бреда. Олива горела в огне, свет резал полузакрытые глаза её. Не было сил прийти в себя — тошнота заливала ей горло, она металась по койке, пытаясь вырваться из этого горячего кошмара, но задыхалась и тонула в нём как в болотной тине.

«Ассаи! Огонь горел до утра…

Выпусти меня… Освободи…»

И — речитатив его, откуда-то издалека, сопровождаемый музыкой, почти нереальной… Олива знала, что сходит с ума, что музыка эта психоделическая — лишь плод её больного воображения, и тем не менее цеплялась за неё как утопающий за бритву.

«…Пустота молочного неба,

Холодная весна не давала тепла и света,

Река уносит прах героев Китано,

Стегая швы на грязных ранах…»

— Добрый вечер, — сказал врач, — Как вы себя чувствуете?

— Никак, — отрезала Олива.

— Хорошо. А какое сегодня число?

— Откуда я знаю?! — вскипела она, — Я даже не знаю, сколько времени, а вы про число говорите! Лучше скажите, зачем вы меня здесь держите? Выпустите меня отсюда!

— Обязательно выпустим, — пообещал ей врач, — Если вы будете нормально, адекватно отвечать на вопросы, я сам позабочусь о том, чтобы вас выпустили как можно скорее.

— Хорошо, — покорно согласилась Олива, — Я отвечу на все ваши вопросы.

— Как у вас обстоят дела с алкоголем и наркотиками?

— Я не пью, и никаких наркотиков никогда не принимала.

— Раньше были попытки суицида?

— Чего?

— Ну, пытались когда-нибудь ещё покончить с собой?

— Нет. Никогда.

— В какой школе вы учились?

— В физмате.

— А не в коррекционной? Для умственно отсталых?

— Да за кого вы меня тут держите???

— Хорошо, хорошо. Я не хотел вас оскорбить. Мне нужны эти сведения для начальной диагностики, только и всего. Если вы психически здоровы, мы вас обязательно отпустим. Вы только не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь.

— Ну, вот и славно. А теперь я задам вам несколько вопросов, но вы отвечайте не задумываясь.

— Ладно. Задавайте.

— В чём сходство птицы и самолёта?

— Ну… — Олива задумалась, — Наверное, в том, что и птица и самолёт умеют летать…

— Так. В чём сходство апельсина и теннисного мяча?

— Ну наверное в том, что они оранжевые…

— Необязательно. Теннисные мячи ещё бывают и жёлтые, и белые.

— О Боже… Но тогда… может быть, размер у них одинаковый… этот… диаметр…

— Тоже необязательно. Диаметр теннисного мяча может быть гораздо меньше диаметра апельсина.

— А, ну да — они оба круглые! — нашлась, наконец, Олива, — Вы меня совсем сбили с толку. Ну конечно — они оба круглые!

— Так. А каким одним словом можно объединить понятия «стол» и «стул»?

— Изделие на четырёх ногах, — выпалила Олива.

Доктор не выдержал и расхохотался.

— Что вы смеётесь? — грубо оборвала его Олива.

— Ну, знаете, моя собака Найда тоже некоторым образом является изделием на четырёх ногах, — сквозь смех ответил он, и, повернувшись к ассистенту, добавил, — Женская логика, ёпт!

— А что, ответ неверный? — забеспокоилась Олива, пропустив мимо ушей последнюю фразу.

— Конечно, неверный. Как стол, так и стул, могут иметь и три ноги, и две, и даже одну, но необязательно четыре. Ну, так каким о д н и м словом можно объединить понятия «стол» и «стул»?

Олива задумалась.

— Мебель, конечно же! — ответил за неё доктор.

— Ну да, я и так знаю, что мебель! — раздражённо выпалила Олива и расплакалась, — Что вы меня тут, в самом деле, за идиотку держите?!

— Успокойтесь. Никто вас не держит за идиотку.

— Тогда отпустите меня. Я же здорова!

— В таком состоянии пока рано тебя отпускать. Вот успокоишься ещё немножко — тогда отпустим. А то выпустишь тебя — а ты сразу под машину кинешься…

— Не кинусь, честное слово!

— А зачем же ты вешалась и вены резала? Можешь мне объяснить?

— Ну, дура была потому что. Глупость это была, я сознаю это.

— Ну а как же ты дальше жить собираешься?

— Ну как… — Олива растерялась, — Я попрошу у друзей прощения, встану перед ними на колени. А когда буду дома, то закрою страницу на Прозе. ру, поудаляю все свои блоги из интернета, удалю отовсюду свой роман и начну жизнь и чистого листа…

— Ну что ж, — сказал доктор, — Надеюсь, ты не сбежишь, если я разрешу тебе выйти в холл?

— Честное слово, не сбегу.

— Ну тогда ладно. Можешь гулять по больнице, только на улицу не выходи.

Получив это разрешение, Олива тут же пошла вниз, где находился холл больницы. Почти сразу же к ней подошла какая-то женщина с перевязанной рукой и попросила сигарет. Но у Оливы их не было.

Какой-то длинноволосый парень выхаживал по холлу и читал стихи. Олива невольно залюбовалась на него: у него было красивое, одухотворённое лицо, большие голубые глаза, такие прозрачные, что, казалось, сквозь них можно было смотреть, как сквозь стекло. Кого-то он до боли напоминал ей, только вот кого — Олива никак не могла вспомнить. Не могла она и уловить смысл стихов, которые он читал — лишь отдельные слова всплывали со дна, и тут же оседали, как взболтанный песок.

— Я умер, чтобы родиться…

Я родился, чтобы не жить…

«Да, да, совершенно верно! — пронеслось в голове у Оливы, — Какие правдивые строки! Ведь мы идём по замкнутому кругу, да, да! Мы — обречённые на смерть — рождаемся, чтобы не жить… О, зачем они мешают нам! Зачем они держат здесь и меня, и этого редкого, необыкновенного, талантливого юношу… Зачем? Может быть, всё наоборот — это они дебилы, а мы, несчастные узники — мы и есть птицы, что выше всех этих тупых навозных жуков, что думают лишь о своём толстом брюхе, блеске дешёвой мишуры и гнилом благополучии… Ах, что я говорю — мне ли судить их, мне, что погрязла в этом самом навозе по самые уши…»

И с болезненной ясностью предстала перед мысленном взором Оливы неумытая скуластая рожа Салтыкова в тот день, когда он, почти год назад, здесь же, в Питере, клялся ей в своей любви. «Я клянусь, я никуда от тебя не уйду, я всегда с тобой буду!» А у Оливы кружилась голова, её тошнило от его присутствия, от этих его неумытых, в гнойниках, глаз, от его нечистой прыщавой рожи, от удушливого запаха его пота. По всему её организму, казалось, пошло отторжение от Салтыкова, Оливе он был более чем неприятен, однако она, как скрипка с оборванными струнами, как карандаш со сломанным грифелем, уже не чувствовала сама себя чем-то ценным, и не могла ему противостоять…

Вспомнила Олива и Даниила, его предостережения: «Не привязывайся ко мне, не привыкай — хуже будет». Он говорил это, чувствуя к ней то же, что и она к нему — однако, несмотря на то, что он был четырьмя годами младше Салтыкова, мозгов у него было больше — он хотя бы отвечал за последствия. Не раз Даниил пытался научить отвечать за последствия своих действий и Оливу, не раз внушал ей, что она должна плыть по морю жизни самостоятельно, а не пытаться повиснуть на ком-то, перекладывая на чужие плечи ответственность за свою жизнь. Но она не приняла его наставлений, она отвергла для себя его точку зрения и, уличив его в измене, порвала с ним всяческие отношения. Олива считала, что это он виноват во всём — ведь он не стал делить с ней любовь, ту любовь, которая, по её мнению, должна базироваться прежде всего на взаимных обязательствах. И тогда Даниил в последнем разговоре предрёк ей, что у неё скоро появится человек, от которого будет многое зависеть в её жизни. И — всё сбылось, человек этот появился, и Олива в скором времени уверилась в том, что именно этот человек любит её по-настоящему, в отличие от Даниила. Салтыков действительно оказался полной противоположностью Сорокдвантеллеру: ведь он не держал с ней дистанцию, а, наоборот, старался сократить её до минимума; Салтыков клялся Оливе в том, что никогда не бросит её, он обещал жениться на ней, умолял, чтобы она была с ним и только с ним. И Олива, как глупый мотылёк, полетела на эту лампочку, хоть и догадывалась смутно, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и всё это до поры до времени, а впереди — горькие слёзы в подушку, растоптанные надежды, поломанная судьба и разбитая жизнь…