Две недели назад она вернулась из Праги, где подавала документы в аспирантуру. Настя была почти уверена, что она поступила, и теперь мысленно прощалась с Москвой, с русскими знакомыми, домом в Южном Бутово и деревней под Каширой, где она каждое лето отдыхала у бабушки.

…А поток машин по Мясницкой всё не прекращался, и не прекращался поток пешеходов, мчащихся на красный свет и вызывая сердитые гудки водителей. Всё шло по-прежнему даже и тогда, когда через двадцать минут Настя, с изменённым от постигшего её удара лицом, вышла из дверей Главпочтамта, сжимая в руках большой измятый конверт с чешскими печатями и огромной, через весь конверт надписью: «Не принята»…

Она на автопилоте, словно зомби, не видя ничего перед собой, перешла дорогу и свернула на Патриаршие. Там обессиленно села на пустую скамейку и, продолжая бессознательно сжимать в руках измятый конверт, устремила в пространство невидящий взор.

Куда подевалась та Настя, весёлая, гордая, самоуверенная? На месте её сидела раздавленная горем девушка с жалким лицом и тусклым, безжизненным взглядом. «Но это невозможно… — путались бессвязные мысли в её голове, — Это, наверное, какая-то ошибка… Не может же быть, что меня в самом деле не приняли в аспирантуру!» Настя ещё раз внимательно оглядела конверт и бумаги, которые она вытащила из него. Нет, всё правильно. Чешская приёмная комиссия имеет право отказать без объяснения причин. Но почему?!

«Можно, конечно, попробовать поступить на следующий год, — рассуждала Настя сама с собой, — Но целый год жить в России, видеть эти лица, терпеть больную бабушку — нет, это невозможно! Я сойду с ума…»

От мрачных мыслей оторвала её смска Оливы. Она писала, что уже приехала в Москву, предлагала встретиться. Настя в сердцах зашвырнула телефон обратно в сумку: только Оливы ей сейчас и не хватало. Как многие люди, ожесточённые горем или неудачей, ищут под рукой виноватого, на кого бы можно было излить свою желчь, так и Настя ни с того ни с сего обозлилась на Оливу. «Да пошла ты в жопу! — мысленно произнесла она, — Очень ты мне нужна со своими лохами архангельскими! Глупа как пробка, цели в жизни не видишь, честолюбия ни грамма — только и знаешь, что собирать всякую шваль и якшаться по всяким там задрищенскам и мухосранскам! Нечего сказать, достойное для меня общество — необразованное зафилипковавшееся чмо в компании деревенских колдырей!»

Настя встала со скамейки и направилась в сторону метро.

«Однако куда же мне деваться теперь? Домой?.. Нет, это невозможно… — думала она, глядя перед собой всё тем же безжизненным взором, — Щас родители насядут, спрашивать начнут — Ну что, как? Поступила или нет?.. Как им это объяснять — не соврёшь же… А как узнают — развопятся, папаша начнёт дисками швыряться, как тогда… К Звонарёвой разве?.. Ну уж нет — она-то вон поступила, я тогда вообще не выдержу и точно её задушу…

К Оливе?..»

…Майкл положил на тумбочку у кровати куру-гриль, завёрнутую в лаваш, и туда же поставил персиковый сок «Моя семья». Салтыков, дремавший на постели, приоткрыл один глаз.

— Ну что, Майкл? Сигареты-то принёс, которые я просил?

— Да принёс, принёс, — Майкл протянул ему пачку «Винстона».

На пороге комнаты тем временем появилась Олива в шёлковом халатике, только что вышедшая из ванны и вытирая на ходу полотенцем мокрые волосы.

— Волкова-то в аспирантуру провалилась, — сказала она, — Только что написала мне смску.

— Бедная Настюха, — посочувствовал Салтыков, — Представляю, в каком она щас состоянии…

— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл.

— Она пишет, что щас на Чистых прудах, — продолжала Олива, присев на кровать и обгладывая крыло куры-гриль, — Будет ждать нас на Тургеневской в центре зала.

На Тургеневскую ребята прибыли ровно через полчаса. Подходя к центру зала, где уже стояла Настя в своём голубом платье, с гладко зачёсанными назад в пучок белокурыми волосами, шарившая оголёнными полными руками в своей белой сумке, пытаясь отыскать пудреницу, Олива занервничала. Она всегда боялась знакомить друг с другом своих друзей — вдруг они друг другу не понравятся? Тем более такой снобистой и привередливой особе, как Настя, вообще угодить было невозможно. Олива оглянулась на своих друзей, и ей на мгновение стало неловко за них: за Салтыкова, небритого со вчерашнего дня, в распахнутой по-простецки рубахе; за Майкла, у которого, как всегда, футболка была заправлена в треники с вытянутыми коленками. Олива испугалась, что Настя, при первом же взгляде на них, развернётся на сто восемьдесят и побежит, куда глаза глядят.

К счастью, всё обошлось благополучно. Настя никуда не убежала а, наоборот, приветливо поздоровавшись с ребятами, пошла рядом с ними.

— А ты первый раз в Москве? — спросила Настя, идя рядом с Майклом, когда ребята уже вышли из метро.

— Да, пехвый раз… — смущаясь, ответил Майкл.

— Ну как тебе нравится Москва? — Настя блеснула на него взором.

— Ну, как сказать… Отличий от Питеха, пожалуй, даже меньше, чем я ожидал. И куда меньше отличий, чем между Питехом и Архангельском… — запинаясь, пробормотал Майкл, — Честно говохя, не знаю почему, но моё мнение о Москве даже ухудшилось после пхебывания в ней.

— Что же тебе так не понравилось в Москве? — прищурилась Настя.

— Вообще-то много чего. Пхожив паху лет в Питехе, я думал, что все кхупные гохода пхимехно одинаково чистые, но оказалось, что это не так… Не знаю, но я впехвые узнал, что можно пить чай, сидя на бухтиках подземных пехеходов, до этого такого не пхедставлял. Я, конечно, понимаю, есть в метхо или на ходу, и потом остатки выкинуть в ухну, но сидеть пхямо на бухтике подземного перехода, и потом оставлять за собой недопитый чай или лимонад…

Так, беседуя, Настя и Майкл вырвались значительно вперёд от Оливы и Салтыкова. Настя что-то увлечённо говорила Майклу, взяв его под руку, смеясь, откидывала назад голову. Вся её загруженность по поводу проваленной аспирантуры вмиг куда-то улетучилась, и Олива отметила это. Также отметил и Салтыков, что Майкл, бывший прежде таким неуклюжим и неловким в общении с девушками, теперь свободно и раскрепощённо беседовал с Настей, как будто знал её уже сто лет.

— Смотри-ка, Москалюшка-то наш, кажется, нашёл свою пассию, — не без удовольствия заметил Салтыков.

— А как они друг другу подходят! — подхватила Олива, — И по росту, и по комплекции — оба такие упитанные, и прям чудо как хорошо смотрятся со стороны! Вот бы их поженить…

— А чё? Это мысль! — поддержал Салтыков, — Вот тебе и семейство Москалёвых! И будут у них детишки — маленькие упитанные москалёвики…

Олива прыснула от смеха. Майкл и Настя досадливо обернулись.

— Чё ржёте?

— Идите-идите, мы так, о своём, — смутилась Олива.

— О чём же? — Настя хитро прищурилась.

— А вот про Перельмана вспомнили, — нашёлся вдруг Салтыков, — Математик в Питере живёт — Перельман. Он ещё от премии в миллион долларов отказался…

— Знаю-знаю. Это такой дядька страшный с бородой, — сказала Настя, — Он ещё ЖЖ ведёт и всех добавляет. Меня тут тоже добавлял, но я как увидела его страшную фотографию, так тут же попросила расфрендить.

Все четверо весело рассмеялись. Между тем они уже вышли на Арбат и остановились у стены Цоя.

Стена Цоя представляла собой небольшую, длиной метров пять и высотой пару метров стену здания, полностью разрисованную разными надписями о Цое. И под этой стеной валялась группа людей, до боли напоминающих пьяных бомжей. В присутствии друзей один из них почти демонстративно с задумчивым видом почесал свою промежность и перевернулся на другой бок.

— Пойдёмте отсюда, — с брезгливой миной произнесла Олива, — Фу, какая мерзость!..

— Кошмах, меня самого чуть не выхвало, — сказал Майкл, когда молодые люди уже отошли от стены, — Не знаю, как вообще такое допускается в центхе Москвы! Или может у этих фанатов Цоя своё понимание того, как надо помнить умехшего? Я-то думал по наивности, что тут цветы стоят и какой-нить обелиск, что ли уж…

— А поехали в Палеонтологический музей! — кинула идею Настя, — Как раз к Оливе домой зайдём, чаю напьёмся.

Все дружно поддержали эту идею и поехали в Тёплый Стан, где находился Палеонтологический музей и дом Оливы. Но музей оказался закрыт, и друзьям пришлось ограничиться просмотром костей динозавров через решётку.

Делать нечего — пошли домой к Оливе. Её матери, к счастью, дома не оказалось, и ребята сели на кухне. Есть, правда, было почти нечего — отварили две сосиски на четверых. А потом пошли в большую комнату, легли на родительскую постель и стали играть в карты.

Гл. 8. Двери

— Майкл, ты чё с козыря ходишь? — удивилась Олива, когда Майкл пошёл сразу козырным валетом.

— А я не умею в кахты игхать, — обиженно пробубнил Майкл.

— Чё, серьёзно?! — Олива расхохоталась.

— Давай я научу тебя, — Настя придвинулась к Майклу вплотную, так, что он слышал запах её духов и чувствовал прикосновение её волос к своей щеке. Майкл засмущался.

— Майкл, хочешь, я тебе на картах погадаю? — предложила Олива, смешивая колоду, — Тебе на что погадать: на желание, на жизнь или на любовь?

— Давай на жизнь, — согласился Майкл.

— Ну, смотри: в июле тебе выпадает… — Олива переложила карты рубашками вниз, — Путешествие, любовь к бубновой даме из другого города…

— Да ну, не вехю я в это, — Майкл покраснел как помидор.

— Смотри сам: девятка треф, бубновая дама, шестёрка червей…

— Ну, а дальше, дальше? — засмущался Майкл, — Что на август, на сентябрь?

— Айн момент. Август… вот, сентябрь. Король трефовый… восьмёрка пик — ссора, соперник… О! В ноябре опять тебе дорога предстоит — видишь, бубновая шестёрка… Семёрка червей — любовная встреча…