Оливия Стилл - Жара в Архангельске-2

Одна надежда была на Майкла. Олива ещё очень мало общалась с ним по инету, но уже знала, что он простоват, и от этого ей становилось немного легче. Поскорее бы доехать до Майкла, думала она. Своим присутствием он хоть частично снимет с неё этот груз…

— Ты только не пугайся, когда Москаля увидишь, — предупредил её Салтыков, — Это чудо-юдо одеваться совершенно не умеет, стрижётся как дедушка. И морда лица у него — дай Боже…

— Почему это я должна его пугаться? — возразила Олива, — Майкл классный, я общалась с ним по аське. Главное ведь не то, какой человек снаружи, а какой он внутри…

Они остановились на мосту. Салтыков закурил и первый раз за всё это время посмотрел Оливе в глаза.

— Ты удивительная девушка, — произнёс он, — Обычно девчонки так не рассуждают. Им всем гламур подавай. Не поверишь, наш Москалюша девственник до сих пор…

— Ну и что в этом такого?

— Как что? — удивился Салтыков, — Ведь ему уже двадцать два года! Я с четырнадцати лет уже трахался вовсю, а Москалюша наш дальше учебников ничего не видел. Он да Негод — два сапога пара. Оба до сих пор неохваченные.

— Как, и Негод тоже?

— Представь себе! Негод это отдельная история, — Салтыков бросил бычок в реку и продолжал: — Ему никто из девчонок не нравится. Они за ним бегают, а он капризничает аки барышня. На самом деле, это у него комплексы ещё с детства, — Салтыков презрительно усмехнулся, — Он где-то до шестнадцати лет сильно заикался; щас, правда, это почти прошло, но ещё есть немного, особенно когда он волнуется. Вот он и стеснительный такой. Живёт как затворник.

— Значит, у Майкла и у Димки нет девушек? — спросила Олива, — А у меня тоже обе подружки одинокие — что Аня, что Настя. Вот бы их всех перезнакомить! Аню с Димой бы свести, Настю с Майклом…

— А чё, было бы клёво! — с энтузиазмом сказал Салтыков, — Поженим их всех, а потом я на тебе женюсь. И будем дружить семьями!

Олива весело рассмеялась. Уж в чём в чём, а в чувстве юмора Салтыкову нельзя было отказать. Оливе даже в голову не пришло серьёзно отнестись к его словам.

— Ну чё, может, по пиву? — предложил Салтыков, когда они уже шли вдоль по Невскому.

— А! — махнула Олива рукой, — Ну давай, что ли…

Они взяли в палатке по бутылке пива и пошли к Летнему саду. Европейская чистота и стерильность скамеек в Летнем саду Оливу просто поразили. Она бесстрашно села на скамейку в своих белых брюках — и брюки так и остались белыми, без единого пятнышка.

— …И вот, значит, хачик этот рыл у них на даче котлован, а спал в бане, — рассказывала Олива Салтыкову, — А папа её носился с ним как с писаной торбой — всё Коля да Коля, Коле надо купить удочки, Коле надо в баню телевизор поставить. С дочерью родной так не возился, как с этим Колей. Ну и вот… Ночью, когда все спали, она слышит — в окошко кто-то стучит. И тихо так с улицы зовёт: «Настья! Настья!» Ну, вышла она к нему — чего, мол, надо? А он лопочет кой-как — по-русски плохо знал — дескать, телевизор у него там в бане не включается…

— Ну-ну, — фыркнул Салтыков, — Телевизор не включается! У него наоборот там уже всё включено!

Олива расхохоталась. Алкоголь и обаяние Салтыкова действовали на неё всё сильнее и сильнее.

…Майкл, дочертив в Автокаде свою работу, выключил компьютер и пошёл на кухню проверить, не вскипело ли молоко на плите. Он поставил молоко и уже было забыл про него, но тут вдруг вспомнил.

— Мааайкл! — раздался вдруг со двора чей-то пьяный женский голос. Голос был молодой и грубоватый, как у подростка.

«Наверно, опять во дворе сидят пьяные компании» — с неудовольствием подумал Майкл. Ему даже в голову не пришло, что звать могут его.

— Майкл! Выходи к нам, Майкл! — крикнул опять тот же голос.

Майкл подошёл к окну. Во дворе были только двое, в одном из которых Майкл без труда узнал Салтыкова. Другая же была какая-то незнакомая девушка в белой майке, белых брюках и белых кроссовках, смуглая и темноволосая — по логике вещей, наверное, ни кто иная, как Олива. Она взобралась на самую верхнюю перекладину детской лесенки и сидела на самой верхотуре, балансируя в воздухе руками, пытаясь удержать равновесие; распущенные тёмно-каштановые волосы её пышной копной развевались по ветру.

— Маайкл! — опять крикнула она, — Выгляни в окошко — дам тебе горошку!

— Олива, ну слезь ты вниз ради Бога! — умолял Салтыков, стоя около лестницы, — У меня голова кружится глядя на тебя…

— Нет! Я Майклу спою серенаду, — и запела своим звонким грубовато-мальчишеским голосом:

— Я здесь, И-инези-илья!

Я здесь паад акноом…

— Ну тихо ты, господи! — Салтыков в отчаянии заламывал руки.

— Чего там тихо, — Олива залихватски присвистнула и заорала во всё горло:

Майкл сдёрнул с вешалки кожаную куртку и, не зашнуровывая ботинок, выбежал во двор. А через полчаса все трое уже сидели на стене у Марсова поля, свесив ноги вниз…

— Представь себе, я всю ночь не сомкнула глаз, — рассказывала Майклу Олива, — Двенадцать часов чалиться в сидячем вагоне — это пытка! Поэтому у меня щас наверное такой осовелый взгляд, и один глаз больше другого…

— Нохмальный у тебя взгляд, — сказал Майкл.

— А когда разводят мосты? — спросила Олива, — Это, наверно, охрененно красивое зрелище!

— Кхасивое-то кхасивое, но домой потом не попадёшь, — ответил Майкл, — А хазводят их в полночь. Тогда же и метхо закхывают, поэтому до двенадцати нам надо успеть по домам.

— Да, Мишаня, до двенадцати мы должны быть дома, — Салтыков посмотрел на часы, — А щас уже одиннадцать. Надо торопиться.

— А как же разведение мостов? — возразила Олива.

— Завтра посмотрим на разведение мостов, — сказал Салтыков, — А сегодня нам надо лечь пораньше — завтра с утра в Петергоф поедем. Надо выспаться.

— Что правда, то правда, — зевнула Олива, — Выспаться-то не мешало бы. Только, блин, мне страшно одной ночевать в этой стрёмной общаге…

— Я пойду с тобой, чтоб тебе не было страшно, — тут же нашёлся Салтыков.

С этими словами все трое слезли со стены и отправились к метро. Там же и распрощались до завтра: Майкл поехал к себе, а Салтыков и Олива, выйдя на станции «Гостиный двор», пошли на Моховую улицу.

— Ты где ляжешь: с краю или у стенки? — спросил Салтыков, стеля постель и перебивая подушки.

— Я вообще-то всегда с краю сплю. Хотя мне без разницы, можно и у стенки, — Олива вытащила из чемодана пижаму и мыльно-рыльные принадлежности, — Ты стели, а я пока в душ схожу.

В тесной душевой, что находилась в конце коридора, почему-то не оказалось горячей воды. Олива кое-как подмылась, вычистила зубы и, переменив бельё, надела пижаму. Вроде всё. Но Олива почему-то ещё медлила в душевой, хотя и не собиралась мыться в холодной воде. Она завернула в целлофановый пакет зубную щётку и пасту, сунула туда же мыло. И тут ей на глаза попался маленький флакончик одеколона с феромонами — тот самый, который ей дарила Аня накануне зимней поездки в Архангельск.

«Подушусь-ка я им», — решила Олива. Кто знает, зачем она это сделала, у неё и в мыслях не было соблазнять Салтыкова. Просто, наверно, как любой женщине в присутствии мужчины ей хотелось и выглядеть, и пахнуть хорошо.

Салтыков лежал в комнате на кровати и смотрел чёрно-белый телевизор, стоящий в пыльном в углу. Олива поморщилась: её с детства раздражал телевизор, который каждый вечер, придя с работы, смотрел её отец. С отцом у Оливы были плохие отношения: её раздражало, когда он сидел в кресле, держа одной рукой газету, а другой — пульт от телевизора, и щёлкал, щёлкал по каналам до бесконечности. Так и запечатлелся в её памяти негатив с раннего детства: отец, уткнувшийся в газету и щёлкающий пультом по программам, и мать, худая и издёрганная, в халате и бигудях, пронзительно визжащая на мужа, что он опустился, дальше газеты ничего не видит, и не замечает, что в кухне течёт кран, мусорное ведро не вынесено, а у дочери опять двойка в дневнике…

— Выключи телевизор, — сказала Олива, — Давай спать.

Салтыков выключил телевизор и свет и лёг рядом с Оливой. Она лежала у стенки, хрустела чипсами. Ей хотелось пить, но Салтыков её опередил, отпив из горла большой бутылки «Спрайта». Газировки в бутылке ещё оставалось много, но пить после него из горла Олива побрезговала.

— На, — сказала она, протягивая ему остаток чипсов в пакете, — Я больше не хочу.

Салтыков положил чипсы на подоконник. Две минуты прошло в молчании. Олива закрыла глаза и задремала.

— Чёрт… Комары суки летают… — Салтыков перевернулся на спину, — Олива, ты спишь или нет?

— Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, — пробормотала Олива в подушку.

— Ч-чёрт… Кусаются, падлы…

— Окно закрой.

Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять.

— Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, — произнесла Олива, — Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши — десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край…

— Бедная Оливка, — посочувствовал Салтыков, — Как же ты там выдерживала?

— А что делать…

Оливе при воспоминании о своей жизни вдруг отчего-то так стало жаль себя, что хоть плачь. Салтыков лежал рядом с ней, облокотившись на подушку, сочувственно слушал. И её понесло: она начала рассказывать ему о своём детстве, проведённом в деревне у злой тётки, которая заставляла её каждое утро есть невкусную геркулесовую кашу и кислый творог, а по вечерам загоняла её в постель в десять часов; про родителей, которые за малейшую провинность наказывали её ремнём…