Оливия Стилл - Жара в Архангельске-1

Паззл из двух тысяч деталей с огромным замком на картине, собирался медленно и трудно. Олива собирала его две недели — как раз в течение всех зимних каникул после сессии. Сессию она закрыла, только особой радости от этого не испытала, ибо душу её терзали переживания, стараясь заглушить которые хоть отчасти, она и собирала целыми днями этот огромный паззл.

Олива собирала эту огромную картину, сидя с ногами на разобранном столе, который занимал полкомнаты; в магнитофоне, что стоял там же, целый день звучало радио. Олива любила радио из-за того, что там было много хорошей музыки, но не любила его из-за рекламы и болтовни ди-джеев, поэтому всякий раз, когда песня на одном радио прерывалась рекламой или этой дурацкой болтовнёй, она тотчас же принималась искать музыку на другом радио.

— …Люди бесятся с водки, люди бесятся с жиру, люди думают вечно одно,

Люди тычут в спину, их пальцы горят, а в ботинки стекает дерьмо…

«Да только мне плевать, ведь это их дерьмо,

Это их проблемы, а мне всё равно, —

подпевала Олива в такт песне, — Действительно, это их дерьмо, а мне всё равно… И мне должно быть всё равно: что у меня может быть общего с этими людьми? Ничего, решительно, — внушала она себе, — Да, я ошиблась в них, горько ошиблась. Я рано обрадовалась, думая, что нашла друзей, которых я полюбила всей душой, а они оказались волчьей стаей…»

Небо уже было почти собрано, только непонятно было, откуда взялась эта деталь, которая никуда не подходила. Олива вертела её так и эдак, прилаживала её и туда, и сюда — деталь не подходила, хоть и была такого же цвета, как небо.

— …Но я смогу найти то, что смог потерять,

Мне не нужно крыльев, чтобы летать…

«Так и я, наверное, как эта неприкаянная деталь, ищу своё место в жизни и не нахожу… — думала Олива, — Я думала, что моё место в геологоразведочном университете, куда я перевелась из педагогического — ошиблась; думала, что моё место рядом с Вовкой — тоже ошиблась. Открыла для себя, наконец, этот город Архангельск, полюбила его, полюбила и этих ребят на форуме — и что же? И там я оказалась не ко двору, что они взяли и просто вышвырнули меня оттуда…»

И Олива с болью в десятый раз прокрутила в своей голове, как это было.

«…А как, собственно, это было? С чего всё это началось? — снова и снова задавала она себе этот вопрос, — С того ли, что я схлестнулась с Ккенгом, когда он вдруг ни с того ни с сего обозвал меня на форуме неудачницей, и я не смогла это проглотить? Или, может, с того, что на форуме появилась некая Ириска, которую я вообще не трогала, а она первая непонятно с чего окрысилась на меня? Я знаю, она теперь девушка Салтыкова… А Салтыков что же? Салтыков, который самый первый откликнулся тогда летом, когда меня бросил Вовка, Салтыков, который писал мне на протяжении двух месяцев, с которым мы подружились и так хорошо общались — теперь этот Салтыков сказал, что ему надоел на форуме флуд, и если мы не прекратим перебранку, он вынужден будет принять строгие меры, забанив профиль того, кто является причиною этого скандала. Естественно, было понятно, что он не собирался забанивать ни Ккенга, с которым он дружит, ни тем более свою обожаемую Ириску. Но к чему были эти завуалированные угрозы? Так бы сразу и сказал, что я там не ко двору…»

И Оливе впервые открылась вся душевная мерзость этого человека, вся та грубая, неприглядная правда, на которую она и хотела бы закрыть глаза, если бы всё не встало перед ней с той ясной очевидностью, которая подобно яркой электрической лампе не может не резать глаза. Она поняла, что причиною всего был не Ккенг, и даже не Ириска — эти люди были лишь следствием, а не причиной. Да, Олива понимала, что она могла не нравиться Ккенгу и Ириске — но если бы не тот человек, что сидел за кулисами кукольного театра, дёргая их за нитки и незаметно управляя спектаклем — ничего бы этого не случилось. Ведь скандал этот с последующим уходом Оливы с форума, произошёл не с бухты-барахты — всё пошло от той рождественской встречи агтустудовцев, на которой и созрел заговор против неё. Олива знала, что именно тогда Ккенг впервые пришёл на встречу, а Ириска стала девушкой Салтыкова. То, что Салтыков был авторитетом в этой компании, Олива тоже знала, и в его руках было позволять или не позволять вытравливать её с форума. То, что произошло, произошло если не с его подачи, то уж, во всяком случае, с его молчаливого согласия, и если Олива раньше относилась к Салтыкову с огромной симпатией, то теперь кредит его в её глазах оказался подорван.

— …Где ты будешь завтра, тута или тама,

Хали-гали Кришна, хали-гали Рама…

«Да, я проиграла в этой борьбе. Ккенг забил решающий гол в мои ворота, и теперь, вероятно, чувствует себя героем-победителем, не говоря уже об Ириске, — текли в такт музыке её невесёлые мысли, — Ириска, эта семнадцатилетняя соплячка, которая во сто крат противнее и глупее меня, и своею глупостью куда больше могла бы вызвать неприязнь того же самого Ккенга — она теперь пользуется на форуме всеобщим уважением и респектом только потому, что у господина Салтыкова на неё, видите ли, х*й встал. А что Салтыков? Только видимость создаёт того, что он лидер, а на самом деле он — просто тряпка, идущая на поводу у своих похотей. И как все видят в нём только эту оболочку, и не видят его гадкого и гнилого внутреннего содержания? Неужели я одна вижу его так, а остальные не видят, или видят, но молчат?..»

Олива переключила «Наше радио», на котором началась реклама, на радио «Максимум». Там звучала песня Guano Apes.

«Чёрт возьми, а я ведь могла победить Ккенга! Могла одним ударом, одним словом, метко брошенным, сломать его, раздавить как презренную гниду! Могла перебить их всех как пустые горшки! Могла! Но не сделала этого, — вновь и вновь думала Олива, — Я бы сказала ему: ты сам неудачник, и кучу доводов привела бы, почему это так. Я бы сказала этой гадкой Ириске, что зря она себя воображает первой леди на Агтустуде, что Салтыкову она нужна только на время, чтобы потрахаться, а когда она надоест ему, он её бросит!»

Невысказанные слова эти клокотали в её горле, и чем язвительнее получались монологи, с которыми она мысленно обращалась к своим врагам, тем обиднее и больнее становилось у неё на душе оттого, что в реале она им этого так и не высказала.

«Ничего, пусть пока торжествуют. Жизнь всё расставит на свои места, и им всё ещё вернётся бумерангом, — промелькнуло в голове у Оливы, — Я знаю, что рано или поздно им всё аукнется. Так что…

Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним».

Несмотря на свой гонор и открыто демонстрируемое презрение к неудачникам, Ккенг не считал себя очень уж везучим и успешным. Напротив, ему часто казалось, что жизнь несправедлива к нему. Жизнь и правда не баловала Ккенга: с самого детства ему приходилось терпеть унижения, сначала от одноклассников, потом от девушек. Особенно наплевала ему в душу некая Женя — она была красива и знала об этом, и ей вовсе не нужен был бедный студент из гопарского посёлка Зеленец. Она умела влюбить его в себя, и так же умела мучить; она умела одной фразой, одним жестом задеть его, выбить из колеи надолго. Она больно била по его самооценке; Ккенг часто думал, что самое лучшее было бы забыть её, и начать жизнь с чистого листа, забыв всё то прошлое, что давит и гнетёт непереносимо. Но забыть Женю он не имел в себе моральных сил; да и как начнёшь новую жизнь здесь, в этом заплесневелом и тухлом городке, где невозможно выйти на улицу без того, чтобы встретить знакомых, и где о тебе и твоих проблемах знает каждый куст и каждый камень?

Ккенг ненавидел Архангельск, ненавидел Зеленец, ненавидел всю эту окружающую его обстановку: серые блочные дома-пятиэтажки, низкие деревянные хибарки, в которых ещё жили люди, незаасфальтированные ухабистые дороги, покосившиеся деревянные тротуары, серое небо, арктические зимы по девять месяцев в году. Как несколько человек могут смотреть на одну и ту же картину, а видеть её по-разному, так и Ккенг не видел того, что очаровывало Оливу: красот северной природы, пушистых морозных деревьев, огромного алого солнца, красящего позолотой холодные величавые воды Северной Двины; а видел только эту слякоть на дорогах и эти серые дома. Он грезил о Москве; летом ему довелось побывать там, и блеск и великолепие большого города сразили его наповал. Ккенг был очарован Москвой, её шикарными магазинами, её величавыми зданиями и её сверкающими на солнце навороченными автомашинами, блестящим потоком мчащимися по невиданным широченным проспектам и магистралям.

«Вот это жизнь, настоящая жизнь! — думал Ккенг, с восхищением глядя на панораму Москвы, что открывалась его взору, — Вот где настоящее море возможностей, вот где мечты превращаются в реальность! И как эти москвичи могут быть такими тупыми, что, имея реальную возможность жить здесь, наслаждаться всем этим великолепием и брать от жизни всё, сидят на жопе и ноют, как у них всё плохо? Да если б я оказался на месте той же самой Оливы — уж я-то тут горы бы свернул! Почему в жизни так получается: возможности есть у тех, кто не умеет ими пользоваться, а кому они реально нужны — у тех их нет?..»

Вернувшись в свой Зеленец, Ккенг особенно остро ощутил, что больше не может продолжать жить в провинции. После яркой и шикарной Москвы родина показалась ему такой серой и убогой, что у него аж зубы заломило от тоски. Усугубляло ситуацию ещё и то, что он жил один в квартире; хоть у него и были приятели, он держался с ними чопорно и вызывающе: не хотел прослыть неудачником. Ккенг вёл дневник в Живом Журнале, и только этому дневнику он мог доверить то, что творилось у него на душе.