Презрев всякую осторожность, она обняла его за плечи. «Пусть это произойдет, — думала она, — лишь бы он остался со мной».

Внезапно он стал двигаться назад, крепче прижимая ее к себе, и коленом уверенно раздвинул ей ноги. Она чуть не задохнулась, почувствовав, что его нога упирается в самое средоточие источника ее желания. Быстрым и сильным движением он развернул Филаделфию, прижал спиной к балюстраде, затем приник к ее губам в жарком поцелуе.

Она с восторгом вкушала сладость его рта. Вот он, тот страстный танец, который он обещал ей, пришел вместе с быстро сменяющими друг друга образами: с непроходимыми джунглями, с реками и водопадами, такими же сильными, как и его страсть. Он вел ее путем старинных бразильских легенд, давал ей почувствовать вкус пассатов и запах пряностей, ослеплял ее великолепием своих поцелуев, более драгоценных, чем любые бриллианты.

Филаделфия чувствовала под своими ладонями напрягшиеся мышцы его шеи. На этот раз, раздвинув, коленом ее колени, его руки пробежали по ее спине, округлости бедер, и он, подхватив ее за ягодицы, прижал к своему телу. Эдуардо не отпускал ее до тех пор, пока она не испытала ответное волнение, и дрожь его тела передалась ей, вызвав новое сладкое чувство.

Она не знала, что он задрал подол ее ночной рубашки, пока не ощутила тепло его сильных рук на своей талии, Она вздрогнула, понимая и в то же время не понимая что он намеревается делать. Как низко она опустилась. Она поступает опрометчиво, и надо на что-то решаться. Однако она колебалась, не в силах отказаться от охватившей ее страсти.

Подмечая каждое движение ее тела, каждый ее вдох и выдох, Эдуардо знал, что она уже достигла той невидимой, но реальной черты, которой достигает каждая женщина, прежде чем сдаться на милость победителя.

Он оторвался от ее губ. Она имеет право отдаться ему или отказать, и он должен уважать это право. Но он так сильно хотел ее, что невольно поднимал все выше и прижимал к своему восставшему естеству.

Когда он прервал поцелуй, Филаделфия открыла глаза и взглянула на него. Его волосы были всклокочены, закрывая лоб и уши. Она с удивлением обнаружила, что его красивый рот, обычно твердый и четко очерченный, сейчас был мокрым от поцелуев и представлял собой расплывшееся пятно. Но именно выражение его лица заставило ее похолодеть.

— В чем дело? — спросила она.

Он смотрел на нее без тени улыбки на лице.

— Ты доверяешь мне?

Интуиция подсказала Филаделфии, что не надо давать положительного ответа, который так и рвался с ее губ, поэтому она спросила:

— А я должна?

Он улыбнулся, чувствуя себя постаревшим и похотливым. Если бы она только знала, как много у нее причин не доверять ему, однако он смалодушничает, если попросит ее предать себя.

— Какая женщина может доверять мужчине в такие минуты, как эта, menina? Вам надо понять, доверяете ли вы себе.

Она не поверила своим ушам. Он хочет, чтобы она взяла на себя ответственность за то, что произойдет между ними. Однако как она может пойти на такое? Смущение остудило ее желание. Почему он, более сильный из них двоих, не возьмет на себя ее безопасность либо доведет дело до конца и соблазнит ее? Ведь это он вовлек ее в пучину страсти. У нее никогда не хватит мужества сказать ему, чтобы он занялся с ней любовью.

Эдуардо видел происходившую в ней борьбу, и ему хотелось помочь ей преодолеть этот барьер неопределенности, но он ничего не сказал и только продолжал с нежностью смотреть на нее. Он знал, что в глубине души ей хочется, чтобы он занялся с ней любовью. Он чувствовал на своем лице ее учащенное дыхание и сгорал от желания. Однако он не ставил перед собой цели намеренно соблазнить ее. Всему виной была музыка, ночь и возникшая между ними обоюдная страсть, от которой они оба потеряли голову.

Ветерок прошелестел над головой Филаделфии, и в этом шелесте она услышала призрачный отзвук его гитары. Затем она поняла, что поднявшийся ветер пробежал по струнам гитары, лежавшей в стороне. Она снова посмотрела на него и, увидев, что страсть исказила его лицо, зябко поежилась.

Эдуардо неохотно отпустил ее. Борясь со страстью, все еще бурлившей в крови, Филаделфия сползла с его бедер. Онемевшими пальцами она оправила рубашку, слишком смущенная, чтобы смотреть на него. Пристыженная и ошеломленная, она отвернулась и закрыла лицо руками.

Она почувствовала легкое прикосновение его руки к своему плечу. Филаделфии захотелось плакать и снова броситься в его объятия. Чтобы не совершить такого позорного поступка, она подняла пеньюар и убежала в дом.

Оставшись в одиночестве, Эдуардо стал нещадно ругать себя. Он чуть было сам не попался в расставленные им сети. Он прекрасно знал, что Филаделфия хотела услышать от него, но как он мог сказать ей об этом, если погубил ее отца и находил оправдание своему поступку? Он знал такие вещи о ее отце, которые ей лучше никогда не знать. Но если он не откроет ей правду, есть ли у них совместное будущее?

Но Филаделфия прекрасно чувствовала себя в его объятиях, была такой теплой и нежной, преисполненной желания. Она бы не сожалела, если бы они занялись любовью. Она бы сгорала от страсти так же, как и он. Она создана для него, и он хочет, чтобы она всегда была рядом. Он завоевал ее своей музыкой, а затем потерял, решившись на сомнительный поступок.

Выругавшись, Эдуардо взял в руки гитару. Охваченный гневом, он размахнулся и ударил ею по балюстраде, где она разлетелась на сотни мелких кусочков.

Теперь он не скоро снова возьмет в руки гитару, очень не скоро.


Эдуардо перевернулся на спину в своей постели и заложил руки за голову. Возможно, ему лучше бодрствовать, потому что он знает, что ждет его во сне. В такие ночи, как эта, он старался не спать. Он хотел Филаделфию, но, однако, позволил ей убежать и теперь будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. И все же постепенно его тело расслабилось, сожаления и заботы покинули его, и он погрузился в сон.

— Только не ребенка! — кричал его отец. — Вы не должны наказывать моего сына!

Боль пронзила руки Эдуардо до самых плеч, когда его подвесили за запястья на самом толстом суку дерева. Веревка больно врезалась ему в руки, и по ним потекла кровь. Но гораздо хуже ему стало, когда беспощадный удар хлыста обрушился на спину. Ему было стыдно слышать свои крики, громко раздававшиеся под пологом густой листвы непроходимых джунглей, так как ему недоставало мужества сдерживать их.

Отец просил его быть стойким и, если потребуется, умереть, но не дать осквернить гробницу Голубой Мадонны. Двенадцатилетний мальчишка, он считал себя достаточно храбрым, чтобы вынести любую пытку, но даже представления не имел о такой жестокой, до темноты в глазах, боли, которая сломит его сопротивление и лишит мужества. Сквозь свои крики и свист хлыста он слышал жалобный голос отца и вопли бандитов.

— Говори, свинья, — кричал грубый голос, — где сокровища Голубой Мадонны?!

— Я не могу! Я дал клятву!

— Тогда смотри на смерть своего сына.

Эдуардо едва сдерживал слезы. Его мать мертва! Эти бандиты убили ее!

— Пожалуйста, пытайте меня! Оставьте мое невинное дитя!

— Так спаси же его! Скажи нам, где найти сокровища! Говорят, что рубины Мадонны того же цвета, что и кровь твоего сына, что ее изумруды величиной с куриное яйцо. А голубой топаз такой же большой, как дыня. Покажи их нам!

— Я не могу. Я дал клятву Пресвятой Деве Марии защитить ее гробницу.

— В таком случае смотри, защитник, как умирает твой сын, и знай, что ты мог бы купить его жизнь за горсть драгоценных камней!

Вздрогнув, Эдуардо проснулся и стал машинально растирать ноющие запястья. Когда мнимая боль исчезла, он вытянул руки вдоль тела и постарался окончательно сбросить сон. Он уставился в темный потолок и попытался вызвать из глубины сознания прошлое, понимая, что когда вспомнит все, то сможет наконец спать спокойно.


Он лежал под звездами на соломенном матрасе среди пепелища сожженного дома их семьи, уткнувшись головой в колени Мехиа. Дыхание его было частым и прерывистым, так как боль не позволяла дышать ровно и глубоко. Тетя сказала, что он будет жить, однако в ее добрых глазах был неподдельный страх. Пришла знахарка и, смазав раны на его спине и запястьях отваром из лекарственных трав, быстро ушла, так как она тоже боялась дьяволов, которые сожгли дом Таваресов.

Вея деревня шепталась по поводу этого события. Они знали, что сделал его отец. Бандиты ушли, прихватив с собой сокровища Голубой Мадонны, место хранения которых им выдал отец. Взамен они сохранили Эдуардо жизнь, но убили его отца.

Некоторые из деревенских говорили, что гибель их семьи — дело рук quebranto, которые завидовали благосостоянию Тавареса и его положению в деревне. Другие считали, что смерть Тавареса вызвана исключительно его гордыней, что он, которому они доверили охранять сокровища Голубой Мадонны, оказался просто эгоистичным стариком, который не мог расстаться с единственным сыном.

Но Эдуардо знал, что все это неправда. Отец был не виноват. Если бы он сам вел себя более мужественно, то поведение его отца не подвергалось бы никакому сомнению. И вот теперь он рыдал, пристыженный, что остался в живых, в то время как его родители погибли.

Спустя несколько недель после жестокой лихорадки и боли, когда его жизнь висела на волоске, Эдуардо понял, что останется жив. Он осознал, что жизнь ему подарена для того, чтобы он стал инструментом возмездия для тех, кто украл Голубую Мадонну и ее сокровища и убил его родителей. Он должен жить, чтобы отомстить. На сей раз он не подведет, какой бы ужасной ни была пытка и какую бы горькую цену он ни заплатил. Он не свернет с намеченного пути, пока не отомстит им всем.


Эдуардо тяжело вздохнул, отгоняя воспоминания. Он исполнил свою клятву мщения, данную четырнадцать лет назад. Он отловил каждого бандита, хотя на это ушло целых три года, и убил каждого из них. Прежде чем умер последний бандит, он узнал от него, что кража Голубой Мадонны не была случайностью. Путешественники-американцы, люди состоятельные и влиятельные, готовы были заплатить кругленькую сумму любому, кто похитит для них святые сокровища. Это они были виноваты в осквернении гробницы и смертях. С того самого момента он внес поправки в свою клятву, включив в нее их уничтожение. Гнев не отпускал его еще одиннадцать лет, затмевая собой все остальные человеческие эмоции.