– Ты что – меня выгоняешь? – обомлела Марина.

– Не тебя – его.

– Да как ты смеешь?

– Вот и смею. Позволь напомнить, что ты живешь в моем доме. И, уж извини, на мои деньги. Да к тому же твоя дочка приезжает то и дело перехватить тысчонку-другую. Мне не жалко, но я считаю, что имею право голоса.

– Но… Ты же не сможешь жить одна!

– Прекрасно смогу. Найму себе сиделку. Какую-нибудь тихую, приличную девушку из провинции. Деньгопровод, уж извини, тогда перекроется.

Сиделка… Это словечко как-то зацепилось.

Марина разрабатывала свой план не так чтобы уж очень долго. Время-то не ждет. Разумеется, пришлось привлечь и Милана. Тот слегка переменился в лице, когда узнал, что дом принадлежит не Марине, а ее сестре. Но объяснил эту перемену вполне удовлетворительно:

– Не хочется чувствовать себя нежеланным гостем под чужой крышей, моя дорогая.

О, как он тонок и деликатен! Какая у него трепетная душа! Как он смутился, когда Марина изложила ему свои соображения. У Музы есть деньги, есть дом, у Музы слабое здоровье. Ее жизнь заканчивается. По справедливости, дом и деньги должны отойти Марине, ее сестре, которая ей всю жизнь посвятила! Да! Заботилась о ней непрестанно! А Муза, неблагодарная, окончательно спятила и препятствует счастью сестры с ее новообретенным возлюбленным. Грозится лишить наследства, завещать все добришко чужому человеку. Справедливость требует воспрепятствовать такому беззаконию. Но надо по-умному…

Увы, по-умному не получилось. Что делать – все мы люди, все человеки, нервы у нас не железные. Немудрено и сорваться иногда, особенно если иметь дело с несносной сестрицей, привыкшей, что все вокруг исполняют ее капризы.

Муза требовала, чтобы визиты мужчины прекратились. Разумеется, об этом не могло быть и речи. Даже если бы Марине сообщили, что ее завтра расстреляют, она не отказалась бы от Милана. Но и от денег сестры отказываться тоже было не резон. Поэтому Милан продолжал приходить, но тайно. И все же Муза, старая лиса, нюхом чуяла его присутствие и делала сестре строжайшие реприманды. Однажды, будучи в особо язвительном настроении, довела себя и Марину до белого каления. Сестренкам явно требовался отдых друг от друга.

Им нужно было остыть, и Марина, как наиболее деятельная, немного помогла своей сестре. Наставила на путь истинный.

Препроводила ее в то место, где остыть можно было быстрей и легче всего.

Под домом простирался большой подвал. Предыдущий хозяин устроил там спортивный зал с тренажерами, но быстро понял свою ошибку – с вентиляцией в подвале было плоховато, как и с отоплением. Помещение пустовало, туда стаскивались ненужные вещи, как это водится в домах, которыми никто толком не занимается. О, Марина позаботилась, чтобы Муза чувствовала там себя уютно. Правда, это случилось только через пару дней после того, как бывшая звезда экрана Муза Огнева совершила полет через девять ступенек на бетонный пол. Сломала себе руку, старая дура. А кто виноват? Сама и виновата. Не надо было доводить.

Марина обустроила для Музы лежаночку, принесла судно, ночник, пару книг, чтобы она не скучала. Кормила ее три раза в день, не забывала давать лекарства. Разве это не забота? Не истинная сестринская любовь? Что скажете?

Благодарности, конечно, не дождалась, только презрительное молчание, ядовитые улыбки.

И все же долго так продолжаться не могло. Отсутствием Музы заинтересовались бы рано или поздно. Хорошо, что друзья-приятели у Музы почти перевелись – кто-то умер, кто-то был уже немощен, как и она сама, а многие даже и не знали о ее возвращении в Россию. Но оставались еще журналисты, время от времени вспоминавшие про звезду прошлых лет, и главные враги рода человеческого – соседи. Отвратительные существа!

И тогда Марина, взглянув в зеркало, подумала – она сейчас похожа на Музу больше, чем та сама на себя.

И Марина решила занять ее место. Сами посудите: жила одна старушка в инвалидном кресле. Потом к ней приехала сестра. Стало две старушки. Потом сестра уехала. И стала опять – одна старушка в инвалидном кресле. И кто станет разбирать, Муза это или Марина? Особенно если они похожи, и фигуры их, и голоса? Марина даже пригласила убираться в доме женщину из местных, чтобы та в сплетнях непременно упоминала – работает, мол, у Музы Огневой, ну этой… Да-да, той самой. Чудесная женщина, добрая и щедрая. Хотя и в инвалидной коляске.

Ей казалось, что она нашла лучший выход из положения. Марина исполнила мечту своей жизни, стала не тенью Музы – сама стала Музой! Ее улучшенным воплощением. Милан, посомневавшись, смирился. Марина не ошиблась в нем, по духу авантюризма он был ей близок как никто.

Самые большие трудности возникли с Людмилой, дочерью. Та, как ни редко посещала мать и тетку, все же поняла, что творится неладное. Узнав подробности, взвилась, как пробка из бутылки шампанского:

– Мама! Что ты наделала! Хочешь в тюрьме окончить жизнь? И меня за собой потащить?

Но Людмила была девочка разумная. Она поняла, что исправить ничего теперь нельзя. Не выпускать же Музу из заточения!

– И ты не можешь всю оставшуюся жизнь выдавать себя за нее. Ты понимаешь, что наверняка возникнут проблемы? Может нагрянуть кто угодно: папарацци, бывшие ученики, поклонники – те, кто знал ее в лицо, – и тебя выведут на чистую воду. И отчего тебе, мама, кажется, что ты похожа на Музу? Да ты похожа на нее так же, как моя Глаша на таксу!

Глаша была собакой. Людка купила ее на Птичьем рынке, где щенка выдавали за таксу. Со временем выяснилось, что Глаша – просто низкорослая дворняжка.

Очень обидно было Марине слышать это нелепое сравнение от Людмилы, которая всем: и лицом, и фигурой – пошла в папашу, и не наблюдалось в ней ни следа породы. Но в чем-то она оказалась права, конечно.

– А если Муза умрет – там, в подвале? Что ты будешь делать? Прятать труп, как в плохом детективе?

– Мы похороним ее под моим именем, – выложила Марина свою главную домашнюю заготовку, свою блистательную идею.

– Какая прелесть! – язвительно отозвалась дочь. – Осиротить меня, значит, надумала? А если у меня спросят, кто довел мамочку до такого состояния? Почему у нее на руке незалеченный перелом? Почему она такая бледная и истощенная? Да под суд меня, да в тюрьму? Ловко ты придумала, нечего сказать!

Тогда Милан предложил свой план. И снова прозвучало слово «сиделка». Сиделка! Сиречь – козел отпущения.

Коза.

Принять на работу глупую исполнительную провинциальную девку. Завещать ей имущество. Через некоторое время, когда Муза отправится к праотцам, подать в суд, как на недостойную наследницу. Уморила, мол, лютой смертью свою благодетельницу.

– Да кто же в это поверит?

– А почему бы не поверить? Если у нее и мотив есть?

Вероятно, Марина была очень убедительна, потому что и Милан, и дочь скоро с ней согласились сотрудничать.

А Людмила даже нашла сиделку. Будущую жертву. И в самом деле, глуповатую девчонку. Правда, в последний момент струсила, стушевалась, чуть было не испортила все дело. Но Марина перехватила инициативу. Со свойственной ей проницательностью Марина подумала, что Анна терзается чувством вины, которое заставляет ее быть услужливой по отношению ко всему миру так, словно она этому миру по гроб жизни должна. Вот пусть и выполняет свою миссию, несет крест вины дальше. Если уж она сама полагает, что этого заслуживает!

И ведь дуреха ни о чем не догадалась. Ни на секунду не усомнилась.

Чего нельзя сказать о Марине.

С тех пор как она окончательно вжилась в роль Музы, переселилась в ее комнату и уселась в инвалидное кресло, ее стали одолевать сомнения. Ведь план был рискованный, головоломный, и как ей такое вообще в голову пришло?

Словно сам дьявол в ухо нашептал.

Страшно.

Но нет пути назад.

Нет.

К тому же Марина умудрилась привязаться к своей сиделке.

Сначала она без умысла рассказывала ей что-то о книгах, о музыке, о кино. Вспоминала прошлое. Смотрела в ее глупенькие доверчивые глаза. И внезапно вся жизнь вставала перед глазами Марины. Иногда ей думалось, что ее собственная жизнь была хороша, богата, значительна – вернее, могла бы быть таковой, не завидуй она так мучительно сестре.

И страшнее всего оказалось то, что Милан положил глаз на эту дурочку, на девчонку. Стал вдвое чаще появляться в доме – но совсем редко радовал визитами Марину. Она старалась быть по-женски мудрой, но страх брал за горло. Что, если вдруг… Ведь она, Марина, написала за Музу завещание на эту глупышку. Значит, Анна теперь – богатая наследница, да к тому же молоденькая и хорошенькая.

А она, Марина, – никто. Запутавшаяся, алчная старуха.

Неведомые силы, помогавшие Марине, отлетели от нее.

Железная воля ослабела. Внутренний стержень, державший ее, исчез. Все чаще она чувствовала страшную усталость и желание прекратить это. Остановить, как угодно.

Но стоило Марине представить себе свою последующую жизнь – после того, как совершенное ею преступление раскроется, – ее охватывал ужас. Она хотела спать на шелковом белье, питаться хорошей, свежей пищей, носить нарядные платья и холить кожу дорогими кремами. Она не намерена была сидеть в тюрьме. Она не желала отказываться от денег. Об этом не может быть и речи, нет и нет!

Оставалось одно. Поторопить естественный ход событий.

И тогда Марина перестала кормить сестру. Перестала давать ей лекарства. Это должно было ускорить кончину Музы, но Марина лелеяла еще одну надежду, не имевшую отношения к материальным ценностям и любовным страстям.

Тоже вот – редкий случай.

Она хотела увидеть Музу сломленной. Молящей о пощаде. Хотела увидеть ее в грязи, в дерьме, в ничтожестве.

Но этого она не получила.

Муза была заточена в подвале собственного дома. Она не видела дневного света несколько месяцев. Не получала достаточно пищи, а потом и оказалась без еды вообще. У нее не было вдоволь воды, не было элементарных вещей. Она почти не могла двигаться. Любившая дневной свет и свежий воздух – дышала подвальной сыростью. Любившая красивые вещи – смотрела только на очертания тренажеров во тьме, похожих на пыточные снаряды. И тем не менее Муза ухитрялась сохранять чувство собственного достоинства и не опускаться, как опустилось бы любое живое существо. Она чем-то расчесывала волосы – может, пятерней. Она всегда была умыта. Она удовлетворяла свои гигиенические потребности самостоятельно. И никогда ни о чем не просила. Не умоляла. Вообще не говорила, лишь смотрела. Муза смотрела на сестру не только с достоинством, но даже с какой-то жалостью. Как на раздавленного таракана. Казалось, она не понимает смысла происходящего. Не чувствует ни малейшего дискомфорта. Если бы у Марины было столько же, сколько у Музы, а потом она бы всего лишилась – ну так она просто с ума бы сошла от горя и досады!