Наталия Ломовская - Зеркало маркизы

А вечером мать скажет, что она уж совсем загулялась. Что Марк, должно быть, устал бегать за ней по лесу. Да и вообще, ей стоит взяться за ум и сесть за книги, если она хочет на следующий год поступить-таки в институт.

И Анна будет рассматривать в зеркале красные скобки укуса у себя на плече, на самом видном месте, не закрытом бретелькой майки. И лиловые потеки на шее. И губы, распухшие от поцелуев.

Она послушается матери, она ведь хорошая дочь. Назавтра они с Марком не пойдут в лес. Они останутся дома. Вдвоем.

– Анна, вернись. Очнись. Послушай меня. Ты должна, должна очнуться. Это важно.

Но Анна мотает головой. Она не хочет слушать. Очнуться – значит снова чувствовать боль, холод, страх. А она не хочет этого. Но ей придется. Они не уйдут, не оставят ее в покое.

Внезапно Анна вспоминает все. Мертвый дом, который за сутки до этого был жилым и уютным. Мертвую, жалкую старуху на кровати, которая за сутки до этого была живой и деятельной. И мертвый голос, произносящий ее, Анны, имя. Обещающий ей… Ради бога, что?

И она сама тоже должна быть мертва. Она ведь приняла таблетки. Много таблеток. И никто не должен был прийти на помощь.

Но, видимо, пришел.

Вот черт.

Внезапно ей в голову приходит прекрасная, ослепительная мысль. Что, если все это, думает Анна, начиная с момента возвращения, – галлюцинации? Что, если Анна незаметно спятила и пыталась покончить с собой, а ее откачали? Тогда ничего страшного не происходит, верно? В физическом плане она чувствует себя неплохо, а слегка поехавший чердак вылечат зараз. Медикаментозное лечение творит чудеса.

Но стоит ей открыть глаза, как эта надежда разлетается вдребезги. Она видит людей у своей кровати. Много людей. И один из них, пожилой, с брезгливым выражением лица, в халате, накинутом поверх формы, явно представитель власти. А другой – хирург Алексеев. Именно он и просил Анну очнуться. Подлый предатель! Ну и остальные, по мелочи, – одноглазые медсестры, врачи с крючьями и пилами вместо рук, санитарки с головами гиен и лисиц. Стоп, стоп, это не сюда. Это бред.

– Анна, ты в больнице, в безопасности. Все плохое позади. Сейчас ты должна сосредоточиться и постараться ответить на несколько вопросов. Ты меня понимаешь? Просто кивни головой, если понимаешь.

– Нет необходимости переходить на язык жестов, – сказала Анна, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно более уверенно. – Я все прекрасно понимаю и могу говорить.

Вопросы, конечно, задавал ей не Алексеев, а следователь.

В сущности, один-единственный вопрос:

– Уморили, Анна Викторовна, голодом свою подопечную и полагаете, вам это сойдет с рук только потому, что умеете ловко симулировать сумасшествие?

Разумеется, он так прямо не сказал. Но подтекст! Но интонации! Но этот устало-брезгливый взгляд!

– Должен вас предупредить, – сказал он, захлопывая папку с протоколом, – что, в случае если гражданка Огнева скончается, у вас будут…

– Так Муза жива! – вскрикнула Анна.

Очевидно, на ее лице отобразилась неподдельная радость, потому что следователь посмотрел вдруг с интересом.

– Жива, жива, – подтвердил он. – Но очень истощена. Однако организм борется. Железное здоровье, после такого-то…

Он сморщился, словно съел что-то очень кислое, и ушел. После этого Анне стало немного легче. Она не прочь была бы снова ускользнуть в сон. Какая разница, что произойдет дальше? Она могла в любой момент, из любого места шагнуть в жаркие июльские дни того единственного года, когда была счастлива.

Влажный шелк его кожи, темный мед его глаз. Марк оказывается рядом с ней мгновенно – как только за матерью закрывается дверь, и Анна пугается, что мать услышала, как изумленно ахнули пружины старенького диванчика. Она может вернуться с дороги, забыв что-нибудь, и поэтому они первые десять минут просто лежат неподвижно и тихонько целуются, но потом у обоих срывает крышу. На этот раз Анна чувствует все, ее нервы, как кажется ей, расположены прямо поверх кожи, все так остро, так невозможно хорошо, что ей хочется кричать. И она кричит.

Господи, снова будят. Будет ли покой в этой больнице? Алексеев. Смотрит жалкими глазами.

– Анна, понимаешь, в чем тебя могут обвинить? Ну же, не надо от меня отмахиваться. Слушай, у меня мало времени. Я вообще не имею права тут находиться.

– Да. Я понимаю. Но это неважно.

– Это важно. Важнее всего на свете. Ты ведь не делала этого? Нет?

– Нет.

– Но что же произошло?

– Я не знаю. Это же глупо. Я не могла желать зла Музе. У меня просто не было повода. Она мне хорошо платила. Хотя никаких денег я пока не видела. Она относилась ко мне по-доброму… Я уверена, Муза придет в себя и все объяснит.

– Анна. Ее родственница – племянница, кажется, – уверяет, что повод у тебя был. Что с момента твоего водворения в доме Муза грозилась лишить ее наследства. Переписать все на тебя.

– Да что – все? Бога ради. Шубу и горсть камешков?

– Дом, деньги. Анна, брось. Ты ведь понимаешь, что убивают и за меньшее. Но я не верю, чтобы ты могла такое сделать. Даже если ты и в самом деле повредилась рассудком. В безумии можно убить топором… Но вот так, хладнокровно, день за днем сживать со свету старуху… Она ведь голодала, Анна. Бедняжка в последней стадии истощения.

Закрыть глаза, заснуть, убежать…

Но нет – жизнь уже вцепилась жадными, жгучими пальцами.

– Так, – сказала Анна, садясь. – Я не сошла с ума. Просто это… шок. И я сама пока не понимаю, что происходит. Но уверяю вас – Муза не голодала. Ни дня. Более того, у Музы был превосходный для ее возраста аппетит. Красная рыба, шоколад, капелька франжелико.

– Чего?

– Неважно. Она делала маски и маникюр, представляете? А у той… У женщины, которую я нашла в комнате Музы, не было никакого маникюра.

– И что же из этого следует? – озадаченно помотал головой Алексеев.

– А то. Что это была не Муза. Теперь уйдите, прошу вас. У меня болит голова.

– Мистика какая-то, – сказал Алексеев, прикрывая за собой дверь.

На самом деле, конечно, никакой мистики не было.

Никаких чудес и дьявольских козней – только злая воля людей, возжелавших и рыбку съесть, и удовольствие получить. Но такое случается лишь в сказках.

Жила-была женщина с редким напевным именем Муза, и все у нее было – красота, богатство, любовь, талант и веселый нрав. И была у нее младшая сестра, которую неизвестно зачем произвели на свет стареющие родители.

Имя ей дали не такое редкое, не такое прекрасное – всего-навсего Марина. С этого все и началось, надо полагать.

Марина была очень похожа на сестру, тоже красива – но красота ее мало кого привлекала, а сходство казалось едва ли не пародией.

Тоже талантливая – но талант ее никто не оценил.

Ну, по крайней мене, она сама так считала.

А с такими данными о веселом нраве и говорить не приходится. Какой там веселый нрав, если тебя день за днем, год за годом сжигает зависть черным огнем? Если ты жаришься в этом огне, как грешник в геенне огненной? О вы, осуждающие завистников, одумайтесь – ведь завистник страшно несчастен и ужасно одинок!

О нет, в женском смысле Марина не была одинока. Как-то за ней ухаживал хороший человек. Далекий от высшего света и от мира кино. Он не знал, кто такая Муза Огнева. Но с ним Марине было нестерпимо скучно. Нечем похвастаться, если нельзя похвастаться знаменитой сестрой. И роман постепенно прекратился. А потом Марина вышла замуж за бывшего поклонника Музы. Собственно, бывших поклонников у Музы не имелось. Она всю жизнь держала мужчин на поводке, время от времени за поводок дергая и проверяя: как он, голубчик? Тут еще? Не сорвался?

Не срывался никто. Даже и не старались особенно.

Марина презирала своего муженька всю жизнь. Презирала за то, что сестра отвергла его, за его внешность – он был серым, рыхлым, плешивым. Презирала за незначительность – не генерал, не художник, не режиссер. Директор какой-то жалкой стройконторы… Марина постаралась превратить его жизнь в ад. Но не разводилась, потому что была уверена – он только этого и ждет, чтобы опять переметнуться к ее сестре. И еще из-за ребенка. Сестра переживала, что у нее не родятся дети, и Марина решила хотя бы этим утереть Музе нос. Что ж, задумка удалась. Муза приезжала навестить племянницу, привозила той игрушки и сладости, тетешкала, пела песенки и читала сказки. Потом исчезала по своим веселым делам, оставив запах духов, испачкав мордашку девочки алой помадой. После ухода тетки Людка немедленно начинала реветь, от шоколадных конфет у нее портился аппетит и зубы, а от тетешканий – характер. Марине доставались капризы, угрюмость, домашние заботы. Хозяйка из нее была никакая, она только и могла, что сварить чудесный крепкий кофе, а остальное норовила свалить на плечи домработницы. С домработницами Марине везло. Наверное, единственное, с чем ей везло. Она умела неплохо манипулировать людьми, знала к ним подход, могла и польстить, и приказать.

Марина, как и Муза, окончила театральный институт. Она была, пожалуй, неплохой актрисой. На характерные роли. Ей удавались образы сварливых старух, вредных свах, гадких приживалок. Но она хотела играть только романтических героинь, как Муза. Ходила на все кинопробы. Прельщенные красотой актрисы, подкупленные ее лестью, режиссеры давали Марине роли. Но выходило посредственно. Без огонька, без перчика. Романтические героини получались все одинаковые, слишком хорошие. Вероятно, потому что Марина знала, каково это – быть сварливой, гадкой, вредной. А каково быть хорошей, она так никогда и не поняла.

Годы шли, и многое изменилось. Отошел в мир иной незаметный муж Марины. Сначала она ощутила облегчение, потом недоумение. Выяснилось, что ничтожный человечек с плешью, брюшком и по-бабьи покатыми плечами был уважаемым человеком. На панихиде его сослуживцы говорили прочувствованные речи.