Наталия Ломовская - Зеркало маркизы

Мальчик! Мальчик!

Анна легла на кровать, завернулась в жесткое, шелковое покрывало. Потом она накроется с головой. Анна не чувствовала холода, но не хотела, чтобы люди, которые придут сюда рано или поздно, увидели с порога ее лицо. Положила рядом фонарик. Ей страшно было оставаться в темноте, несмотря на то что она собиралась погрузиться во тьму вечную. Луч фонарика отразился в зеркале, и Анна вспомнила… Вспомнила… нет, нет, это было не с ней, а если с ней – то в прошлой, далекой жизни.

Ее трясло, но она знала, что дрожь скоро уймется. Таблетки подействуют быстрее, чем Анна поймет, что произошло. Некому будет остановить ее. Никто не попросит, чтобы она не уходила. Анна одна, одна в этом доме. В этом чужом и холодном мире. В своем безумии.

– Не уходи.

Мягкий, вкрадчивый голос, нежный, таинственный, потусторонний.

– Не уходи. Останься со мной.

Если ты безумен – то тебе ведь можно отвечать несуществующим голосам, верно? В этом бонус и смысл сумасшествия.

– Кто ты? – спросила Анна. Ее шепот прозвучал чуть слышно, но она и не нуждалась в ответе. Это был голос Марка, родной, знакомый, забытый, незабвенный, тот голос, который шептал ей глупые нежности и страшные клятвы. Анна не должна слушать его…

Но она не могла не слушать. Напоенные зноем летние дни разлагающе подействовали на ее волю. Мучительная сладость, обжигающий стыд – эта близость держала Анну в силках. Они узнавали друг друга день за днем. Анна выучила наизусть его жесты. Как пятерней откидывает он со лба отросшие волосы. Как сутулится и независимо поводит плечами. Его смешки, щенячий восторг в глазах цвета темного гречишного меда и голос, тоже как дикий мед – темный, густой, сладко-горький. Его истертые до белизны джинсы, его клетчатые рубашки. Каждая клетка становилась клеткой для ее сердца. Они целовались до головокружения, до болезненности губ, до полного умопомрачения. Они пробовали друг друга на вкус – но их тела так пропитались подмаренником и земляникой, что невозможно было уловить разницу. Их кожи были из одного лоскута, смуглого, гладкого, пропахшего лесом. Его руки, шея, темная родинка на плече, упругие мышцы на груди, сладко-соленые капли пота, острый запах подмышек, мускусный аромат замшевого паха – все сводило Анну с ума. В краткие минуты просветления она понимала – они делают что-то неправильное, так нельзя, они делают не то, о чем можно рассказать маме. В такие игры не играют с приехавшим погостить братом, даже если он двоюродный, даже если у него шальные глаза цвета дикого меда, и всезнающие пальцы, и ласкающий шепот.

– Кто ты?

– Я друг.

– У меня нет друзей.

– Есть. Я твой друг. Я тот, кто позаботится о тебе. Не надо бояться. Скоро все устроится и наладится.

– Ничего не наладится. Я сошла с ума. Это же очевидно. Если я останусь в живых, то попаду в сумасшедший дом. И скорей всего – умру там.

– Нет. Ты не сошла с ума. Просто есть люди, которые желают тебе зла. Люди, которые воспользовались тобой. Это не причина умирать. Это причина вывести их на чистую воду. Отомстить им… чтобы не смели… не смели…

– Я не могу. Я слишком слаба и не понимаю, что происходит. И вообще, отстань. Не видишь – я занята. Я тут, если ты не заметил, умираю.

– Ну, это не тебе решать. Тебе ничего не надо делать. Только согласись. Только скажи – да. Одно слово. Один слог. И я позабочусь о тебе. Как никто и никогда.

– Да, – сказала Анна, уже уплывая в холодный океан.

Не то чтобы она поверила голосу.

Не то чтобы она поверила даже в реальность этого голоса.

Просто Анне хотелось, чтобы кто-то о ней наконец позаботился. Взял на себя немного ее боли, вины, стыда.

Толстенькая девочка, слишком рослая для своего возраста, она и рождаться-то не должна была. Джозефу хватало трех детей, и он пришел в ужас, когда узнал о четвертой беременности Майры. Впрочем, ужас этот был отстраненный и бездеятельный. Дела Джозефа шли плохо, если не нищета, то банкротство уже стучалось в двери. Впрочем, ему было не привыкать – он трижды ухитрялся нажить состояние и трижды все терял, так что некоторая покорность перед ударами судьбы выработалась в его характере.

Джозеф был добр и легкомыслен, но воспротивился, когда его жена пожелала избавиться от ребенка. Майра тяжело переносила беременность, ее непрестанно тошнило, и она очень похудела. В конце концов, опытным путем женщине удалось подобрать рацион, который устраивал будущего ребенка, – устрицы и шампанское, шампанское и устрицы, больше ничего. Осушая очередной бокал, Майра говорила мужу:

– Поверь, этот ребенок родится уродом. Я чувствую, как он машет руками и ногами у меня внутри. Во время прошлых беременностей такого не было. Это ненормально.

Но Джозеф только смеялся. Последние деньги уходили на шампанское для Майры. Ребенок родился, это оказалась девочка, и она была вовсе не уродом – хотя, надо признать, и красотой не блистала. Мордастенькая, курносая. Джозеф прозвал девочку принцесса Мопсик. Он любил детей. Впрочем, это не помешало ему в один прекрасный день не явиться к ужину. И к завтраку Джозефа не дождались. Отец многочисленного семейства удрал, оставив жену и четверых детей. К чести его стоит отметить, что прихватил он из всего имущества только чемодан со своими галстуками и подтяжками.

Принцесса Мопсик была тихоня. Она могла целыми днями сидеть на скамеечке и слушать, как мать играет на пианино. Майра работала учительницей музыки. А когда Мопсику исполнилось пять, ее отдали в школу, приписав ей пару лет, – она была такая толстуха, что маленькое мошенничество сошло матери с рук.

Но там девчонка не чувствовала себя счастливой. Одноклассники из более благополучных семей не принимали ее в компанию. Да и потом, она была слишком мала для учебы и потому на всю жизнь приобрела отвращение к учению. Ей нравилось только танцевать. Она прибегала домой, заводила граммофон и начинала танцевать перед старинным зеркалом. Зеркало в изящной раме досталось Майре в приданое, как и инструмент, – ее семья когда-то была богата. Она учила музыке своих детей, но Мопсик не хотела учиться играть на пианино, девочка убегала к морю и танцевала там, словно повторяя движения волн, – смешная и нелепая толстушка с самозабвенно запрокинутым лицом. Принцесса Мопсик была нехороша собой и не умела танцевать, но хотела этого больше всего, вернее, больше она ничего не хотела… От одиночества девочка придумала себе друга. Воображаемый друг Мопсика был ангелом, он всегда умел утешить и рассмешить ее. И однажды он предложил научить ее танцевать – лучше всех на свете.

– А что взамен? – спросила девочка, знавшая уже, что просто так ничего не дается.

– Что сама пожелаешь отдать, – сказал ее ангел.

– Я поцелую тебя, хочешь?

Ангел согласился, и принцесса Мопсик согласилась. Она была ребенком, но ребенком, повзрослевшим раньше времени, со взрослой душой и взрослыми желаниями, и сделка вступила в силу.

Через три дня после Рождества Майра, прилегшая после обеда отдохнуть, услышала в гостиной детские голоса. Она пошла туда и увидела, что дочь собрала целую компанию соседских девчонок – самых разных возрастов, от едва начавших ходить до тех, что смотрелись уже невестами. Принцесса Мопсик танцевала перед ними, а те с разной степенью грациозности пытались повторить ее движения.

– Что тут происходит? – спросила, обомлев, Майра.

– Мамочка, я решила открыть свою школу танцев! – сообщила запыхавшаяся принцесса Мопсик.

Но Майру поразила не толпа из двенадцати девчонок в гостиной, а легкость и отточенная грация, с которой двигалась ее неловкая обычно дочь, неспособная раньше и чашку с чаем донести до рта, не расплескав его.

– Ладно, – сказала она и села за пианино.

Майра играла, а дети танцевали. В гостиной впервые за долгое время звучал смех. Разве это не было чудом?

До восемнадцати лет принцессу Мопсика интересовали только танцы.

К восемнадцати она вытянулась, словно деревце, а черты ее личика уже ничем не напоминали мордочку мопса, и двигалась девушка так грациозно, будто все время танцевала, а танцевала так, как дышала. Больше ее никто не звал Мопсиком, а звали Дорой, Айседорой. Айседорой Дункан, знаменитой танцовщицей. Босоножкой.

В восемнадцать лет она влюбилась, влюбилась страстно, безумно. И как раз тогда, когда для этого не было ни времени, ни места. Начались первые в ее жизни гастроли. Избранник Айседоры оказался намного старше ее, и он был беден, и женат, и вовсе нехорош собой. Окружающие недоумевали – что в этом рыжебородом полячишке могло привлечь юную романтичную деву? И все решили, что дева просто слишком невинна. Что она не знает жизни, мужчин и потому готова бросить свое сердце к ногам первого встречного.

Но люди, как всегда, ошибались. Айседора полюбила Ивана Мироски не потому, что была очень романтична. А уж о невинности в среде танцовщиц говорить не приходилось. Девушка полюбила его потому, что он единственный смог утолить сжигающую ее плотскую страсть. Айседора воспламенялась от одного поцелуя. К счастью, напуганный слишком пылкой любовью своей случайной подруги, Мироски ретировался.

Скандал удалось замять. О нем узнала только Майра. Лишь она была свидетельницей неуемной страстности своей младшей дочери. Майра догадывалась, что эта неумеренная чувственность и есть то, что помогает Айседоре танцевать, и есть пружина, толкающая ее изнутри, словно фигурку балерины в музыкальной шкатулке. Потому не смела настаивать на том, чтобы дочь взяла себя в руки. Первые же американские гастроли Дункан заметно поправили материальное положение семьи. Благодаря им семейство сумело совершить настоящее паломничество в Грецию. Путешественники оделись в туники и сандалии и вели себя настолько эксцентрично, что вызвали на афинских улицах едва ли не панику. Айседора обещала построить на горе Капанос храм, а пока ограничилась тем, что набрала хор из десяти мальчиков, который должен был сопровождать ангельским пением ее выступления. Особенности отбора юношей могли потрясти даже древнегреческих сторонником гедонизма.