И все-таки больше всего пугала тишина. Они медленно шагали от дома к дому, вынужденно вслушиваясь в скрип снега под собственными ногами. Юлька всегда считала, что скрипеть может только зимний, слежавшийся снег. А оказывается, ей просто не хватало тишины, чтобы услышать: плачут даже самые тоненькие и одинокие снежинки, ломающиеся под безжалостными подошвами… Увлекшись романтическими сравнениями, она даже немного успокоилась и поэтому вздрогнула от неожиданности, когда Симона, резко остановившись, подняла вверх указательный палец и прошептала:

— Есть!

Дом, перед которым они стояли, отличался от остальных чрезвычайно маленькими габаритами. Это был скорее не дом, а домишко с крохотной кривоватой крышей и плохо прокрашенными ставнями. Юлька взглянула в ту же сторону, куда смотрела Симона, и увидела частые и свежие следы на снегу. Больше всего их было у самого крыльца. Возникало ощущение, что несколько человек долго топтались у порога, не решаясь войти.

— Пойдем, — кивнула Симона и толкнула калитку. Юлька почувствовала, что внутри у нее все начинает противно дрожать, как перед экзаменом в институте. Ей предстояло встретить Селезнева, живого, настоящего, и она совсем не была к этому готова. Нет, она, конечно, заранее настроила себя на то, что увидит человека, у которого будут Сережины глаза, Сережина небритость и даже, возможно, Сережина улыбка. Но только сейчас вдруг поняла, что не сможет его ненавидеть. Каким бы он ни был: пьяным, безвольным, опустившимся. Кто-то другой внутри нее привычно возмутился: «Он же испортил жизнь и тебе, и Сергею!» Но она уже ничего не могла поделать с навязчивым видением, стоящим перед глазами: со старой деревянной табуретки навстречу ей поднимается мужчина с маленькой коричневой родинкой под правым ухом, гладко зачесанными на висках волосами и печально-ироничным взглядом…

Дальше все происходило, как в кино. Симона решительно толкнула дверь, оказавшуюся незапертой, они ввалились в крохотную прихожую. Из угла комнаты за шифоньер метнулась странная фигура в синем балахоне. Потом дверь еще раз хлопнула сзади, и раздался удивленный и недовольный голос:

— А вы, собственно говоря, кто такие?

На пороге стоял высокий черноволосый парень, даже отдаленно не похожий на Селезнева. На нем были только серые старомодные брюки и какая-то ужасная фуфайка, накинутая прямо на голые плечи.

— Вы откуда взялись? — спросил он, переводя взгляд с Юльки на Симону. В это время за шифоньером раздался шорох, и существо в балахоне выползло на середину комнаты. Им оказалась совсем еще молодая, белокурая и голубоглазая девица, закутанная в шерстяное одеяло. Судя по тому, что девица переминалась с одной голой ноги на другую, одежды на ней было еще меньше, чем на парне.

— Максим, я так испугалась, — пропищала она, пятясь к кровати. — Дверь открывается, и вдруг заходишь совсем не ты.

— Извините нас, пожалуйста, — первой нашлась Симона. — Мы просто не туда попали.

— А куда вы еще хотели попасть? — усмехнулся Максим, протиснувшись между Юлькой и шифоньером и усевшись на корточки перед топящейся допотопной «буржуйкой». — Во всем поселке сейчас только три живых души: мы и сторож. Нормальные люди сидят в своих городских квартирах.

«А вы-то что здесь делаете?» — чуть не спросила Юля, но вовремя опомнилась. Достаточно было взглянуть на эту милую парочку, чтобы все понять. Наверняка они ощущали себя тут Адамом и Евой и соглашались мириться разве что с присутствием сторожа, который, по всей видимости, не тянул на роль Змея-искусителя. Быстро успокоившаяся девица высунула из-под одеяла смешную тощую ногу, протянула ее к «буржуйке» и теперь шевелила синими пальцами, чтобы согреться. А «грозный» Максим смотрел на эту цыплячью лапку с таким ласковым восторгом, словно она была верхом совершенства. И Юлька вдруг подумала, что у крыльца так много следов, потому что эти двое стояли там и целовались, прежде чем зайти в дом, бросить сумки и спрятаться на пару дней от всего мира.

— А вы точно уверены, что здесь, кроме вас, никого нет? — поинтересовалась более прозаично настроенная Симона.

— Абсолютно точно, — пискнула девица с кровати. — Сторож всегда ругается, что нас одних сюда нелегкая носит. Да если бы кто был, мы бы знали, правда, Максим?

Максим поправил на плечах фуфайку и вполне резонно предложил:

— Да вы сами у сторожа спросите. Его дом последний справа по этой улице. Хотя, не думаю, что он скажет вам что-нибудь другое…

Сторож Антон Павлович не был артистом, но пил с чувством и основательно. Во всяком случае, свое имя-отчество он пытался выговорить в течение как минимум трех минут. Потом печально слушал историю заблудившихся девиц, тяжело вздыхал и никак не мог понять, чего они от него хотят. А когда наконец, уяснил, то энергично замахал руками:

— Нет-нет, никого здесь уже с октября нет… Эти только, шальные, ездят. То ли им родители встречаться не разрешают, то ли просто любиться негде. А так, чтобы мужики где пили? Нет, не было такого, точно не было… А Ельцовка одна, это правильно. Но мужиков нет.

На столе перед ним стояла наполовину пустая бутылка «Смирновской» водки, банка с солеными помидорами, а на тарелке лежала тонко порезанная полукопченая колбаса. Дедушка тоскливо посматривал почему-то именно на эту поблескивающую хрящиками колбаску и, видимо, ждал, когда гостьи уйдут, чтобы закончить трапезу.

— Спасибо вам большое, мы, наверное, тогда пойдем, — проговорила Юлька неуверенно, стараясь поймать взгляд Симоны.

— А куда? — живо осведомился старичок. — Если к шальным, то у них спать негде, да и замерзнете там…

— Вообще-то мы собирались на электричку, — Юля даже вспотела от нехорошего предчувствия. Симона молчала, видимо, уже все поняв. Сторож пожал плечами с таким видом, словно приглашал невидимых зрителей удивиться вместе с ним, все-таки взял с блюдца кусок колбасы и, как-то сразу подобрев, радостно сообщил:

— Электричек-то сегодня уже не будет! Завтра уедете. А сегодня ночуйте у меня. На одной-то кровати, небось, поместитесь?

Юлька наконец-то взглянула в белесые глаза Симоны и поняла, что им ничего больше не остается.

* * *

Проснулись они рано. За окнами было еще довольно темно, но дедушка-сторож уже с полчаса ворочался на своей кровати и не давал спать ни себе, ни окружающим. Симона первой выбралась из-под одеяла и потрясла его за плечо.

— Антон Павлович, — прошептала она торопливо, — Антон Павлович, вы не знаете случайно, во сколько первая электричка?

Трезвый Антон Павлович был гораздо менее радушным, но зато значительно более полезным в плане информации. Он не стал улыбаться и подмигивать, а просто достал из ящика комода потрепанный листочек и сунул его под нос Симоне… До перрона они бежали бегом, не разбирая под ногами ни ям, ни колдобин. Юлькино пальто, украшенное по подолу черной оторочкой, цеплялось за все сухие стебли, но ей уже было все равно. И все-таки они не успели. Электричка хлопнула дверями прямо у них перед носом. Следующая подошла только через пятьдесят минут.

— И все же, как ты думаешь, почему мы не нашли Селезнева в Ельцовке? — в очередной раз спросила Юлька, когда они забрались в вагон и уселись на лавку.

— Я тебе уже тысячу раз говорила, — отозвалась Симона, похоже, устраиваясь подремать. — Есть два варианта: либо твой Сергей действительно пошутил, и тогда можно считать, что мы покатались просто так, для собственного развлечения. Либо он просто соврал тебе про Ельцовку, и Селезнев где-то совсем в другом месте…

— Да, я все это понимаю, но ты-то к какому из этих двух вариантов склоняешься?

— Ну, если бы ты спросила меня об этом вчера, я бы твердо сказала, что к первому, а сейчас уже и не знаю…

Юлька, спросившая просто так и вполне уверенная, что услышит совершенно определенный, согревающий душу ответ, даже вздрогнула от неожиданности:

— В каком смысле не знаешь?

— В прямом. Я тут вчера ночью подумала, что твой Сережа — далеко не дурак и, значит, мог элементарно просчитать твое поведение. В милицию ты на него заявлять не пойдешь, на «Мосфильм» тебя никто не пустит, да и не подставишь ты его таким образом… Что остается? Ты кинешься в Ельцовку освобождать Селезнева. На это потратится целый день, а завтра, то есть уже сегодня, будет поздно. «Денежки получены и в сумочку положены…» Вот что ты станешь делать, если он уже на самом деле получил эти несчастные десять тысяч?.. Не знаешь? Вот то-то и оно!

Юльке не хотелось даже думать о подобной расчетливости Сергея. Ей все время казалось, что они с Симоной говорят о каком-то другом человеке. У того, о ком они разговаривали, должны были быть холодные, скучные глаза, равнодушная улыбка и почему-то обязательно длинные бледные пальцы. Она представила себе сначала Сережины смуглые руки с широкими жесткими ладонями, выступающими синими прожилками и длинным белым шрамом между большим и указательным пальцами правой кисти, а потом вдруг — руки Коротецкого. Даже мимолетное воспоминание о Юрии вызвало у Юльки чувство брезгливой замаранности, да и пальцы у него были как раз длинными и бледными. Но она вдруг с поразительной ясностью поняла, что даже он, казавшийся ей теперь холодным и отвратительным, не стал бы брать этих денег. Ну, не стал бы, и все! Господи, как же должно было быть плохо Сережке, если он и в самом деле на это решился?

До самой Москвы Симона дремала, спрятав лицо в воротник собственной куртки и занавесившись от всего мира распущенными рыжими волосами. Юлька спать даже и не пыталась, хотя голова тяжело гудела после ночи, проведенной в душной комнате на узкой, жесткой кровати. Она внимательно вслушивалась в названия станций, которые объявлял торопливо булькающий женский голос, и пыталась представить, сколько еще ехать до Москвы и что она скажет Сереже, войдя в квартиру.

В результате так ничего путного и не придумав, она растолкала Симону уже перед самым Савеловским вокзалом. Та мгновенно открыла светлые, еще дурные со сна глаза, энергично встряхнула головой и заявила: