— Кто?.. Костю?.. — поставив бутылку на пол, я плотнее закуталась в простынь, глядя в пол.

— Рамиль.

Приговором. Всему. Мне, моему понятию об устройстве мира и людях.

— За что?

— За то, что Костя в самый последний момент на Ямале отказался от своей идеи, сказав, что из-за долга меня убьют. А он не сможет с этим жить, какими бы большими деньги не были. Рамиль испугался. Пробовал убедить Костю, что мол, одна закорючка, последний платеж, и хер я их достану, я уже ничего и никогда сделать не смогу. Костя к тому моменту половину оборудования на месторождении перекупил на свою ОООшку, или, может, меньше… Я как начал смотреть данные Росреестра, меня не хватило, чтобы до конца список пролистать… Когда оставалась самая малость, последняя подпись, последний договор и через неделю месторождение бы отошло к Косте…он не смог. Не стал подписывать мне смертный приговор. За это был убит Рамилем. Пересравшимся, что я с ними сделаю, когда Костя вернется и все расскажет. И я их обоих по миру пущу. Вопрос был в деньгах и моем имуществе и это толкнуло Рамиля на… это.

— Рамиль тоже в этом учавствовал? — помертвев, сипло спросила я, не в силах отвести взгляда его глаз.

— По изначальной задумке Кости он был бы засланным казачком, моим последним оплотом и надеждой, которая будет за мной следить, когда Толстый у меня из-под ног бы землю выбил. Следить и докладывать о каждом моем шаге, когда я буду пробовать придумать способы, чтобы отвоевать себе бизнес. Так бы и вышло. — Третья сигарета. — То, к чему все шло, было очевидно давно. Но я настолько дурак, что не обращал на все тревожные звонки внимания. Костя не хотел уходить, но и работать не хотел. С этим Ямалом меня отговаривал, но когда узнал цену вопроса и перспектив неожиданно легко согласился. Это меня должно было насторожить. Сука, должно было. Но нет. Тогда у него и родилась схема на безбедное будущее. Замут был красивый. И сделан был не менее красиво. Настолько продуманно, логично и тихо, что я ни о чем не заподозрил, пока переоформление шло. Полтора месяца я ни о чем не подозревал. И даже не предполагал. Ебанный арест с попыткой вменить мне сутенерство должен был отвести мой взор, когда мне был бы подписан приговор. Взор был отведен, а приговор почти подписан. Только Костя не смог. И готов был понести за это наказание, позвонив Рамилю и сказав, что все отменяется. Что он не сможет жить с мыслью, что меня убьют из-за долгов, которые повесили на меня из-за него. Что лучше пусть я буду его ненавидеть до конца жизни за предательство, но он не сможет носить на руках мою кровь, воспитывать детей, прививать им знание что такое хорошо, а что плохо, когда сам убийца. Рамиль уже тогда свой барыш в кармане ощущал и не хотел отступать. Он боялся. Все потерять и последствий. Храбрости принять наказание за сучью натуру у него не было. В отличие от Кости.

— Как ты об этом узнал?

— Отец Кости. Он решил посмотреть в глаза убийцы. Мои глаза. И я тогда сказал ему правду, что не смог при всей моей ненависти к нему я не смог бы его убить. За день до отца ко мне пришел Рамиль. От страха походу совершенно рехнувшийся, ибо он меня просил подписать договор доверительного управления на станцию. Я ведь уже числился ее учредителем. И уже одним единственным. Он сказал что, мол, будет работать там один, гасить долг за месторождение, пока я буду сидеть. — Горький и тихий смех. — Он реально свихнулся по ходу. Потому что тупо упустил факт того, что по моей логике, еще тогда не знавшей, что месторождение все еще мое, а Костя не падла, и я продолжаю думать, что я банкрот и станцию в первую очередь отметут банки в качестве уплаты долга. Он не учел мое незнание и допустил фатальную ошибку. Я смотрел на него и никак не мог осознать, что к чему. Для чего ему управлять станцией, которая вот-вот отойдет банку и Рамиля тогда выгонят самое позднее через неделю. А он, чуть не тресясь от страха, никак не мог понять моего замешательства. Но посвящать его в свои сомнения и задавть вопросы я не стал, осознав, что не так все просто. — Паша сглотнул, потушив сигарету и заглушая ненависть в отчего-то севшем голосе. — Если бы Рамиль тогда не пришел, если бы не тупанул так жестко… Меня бы убили. Я тогда знал это и был к этому готов. Но все мое смирение полетело к чертям, когда я понял, что дело нечисто. Когда пришел отец Кости… он мне поверил. И я сказал о Рамиле. А отец, у которого убили сына… умеет спрашивать, кис… — Паша горько усмехнулся, отведя от меня тяжелый взгляд и безотчетно щелкая зажигалкой. — Когда Рамиля перевели из реанимации он вызвал ментов и подписал чистосердечное. Добровольно прошел полиграф, к материалу дела это, конечно, довеском никаким не шло, но… самое главное, что Кристинка больше не считает, что я убил Костю. И их неродившегося ребенка.

— Что с Рамилем?

— Сел. И скорее всего на свободу уже не выйдет. Но отношения к этому я иметь не буду.

Паша прикрыл чуть дрожавшими пальцами глаза, откинув голову на подголовник, медленно и протяжно выдыхая дым.

— Я… так и не смог на его могилу прийти. Как только мусора отпустили, приехал на кладбище и тупо не мог выйти из машины. Не знаю… Мне нужно, а я не могу, кис! Не понимаю, как на его могилу смотреть. Не понимаю… Я… блядь… — голос дрогнул и сорвался. — Я не мо… не могу. Он смог остановиться, смог по-человечески поступить, пусть в последний момент, но смог. Он готов был к тому, что я его не прощу никогда. Не стал меня окончательно под хуй подводить. А я не могу хотя бы… Как трусливый шакал сидел в машине… Бухал, безостановочно курил и смотрел на ворота. Там Костя. Которого из-за меня… А я, ебанутая трусливая падаль, не могу к нему выйти… Он там лежит, закопанный, убитый… а я не могу у него прощения попросить, жалкий уебок…

Я сорвалась с места, лихорадочно прыгнула на него, ледяными руками вцепляясь в шею и прижимая его голову к груди. Паша хрипло выдохнул, подавляя себя, зарылся лицом мне в грудь, больно сжимая, стискивая мое тело и задерживая дыхание. Он мелко дрожал, отчаянно пытался сдержаться, пока я, всхлипывая, теснее в него вжималась.

— Ты не виноват, Паш… Ты не виноват. — Сбивчиво шептала я, сжимая его голову. — Не ты его убил, слышишь? Не ты, Паш…

Но понимала, что все мои слова это бесполезно. Что он до конца жизни будет думать, что это он виноват. Что его друга, в последний момент отступившего, убили из-за него. Это свойство живого человека, опосля винить себя в трагедии, хотя всё кричит просто что чувство собственной вины абсурдно. Это свойство живого человека с душой. А Коваль был человеком. Во всей этой страшной, просто ужасающей истории он один из всех остался человеком. И я сейчас себя ненавидела, за то, что поверила его обману. Поверила в то, что он тварь.

— Прости меня, пожалуйста… — выдали мои онемевшие губы, тело задрожало, не в силах справиться с нахлестывающими эмоциями. — Прости, что поверила… Я так не хотела, так не хотела, Паш! Я никому не верила, и не поверила бы, если бы это не сказал мне ты сам…

— У меня выхода не было, кис. Я не мог потерять еще и тебя. Уж лучше бы ты ненавидела меня, но вдали. Если бы тебе хоть кто-то что-то сделал из-за того, что я дебил такой… Я бы сам, наверное, вздернулся, не дожидаясь пока меня убьют. — Перевел дыхание, но голову не поднял, его пальцы сжали мою кожу спины до трезвящей и гасящей истерику боли. — Сидел тогда в кабинете, смотрел тебе в глаза и понимал, что… всё. Просто всё. Что либо я доигрываю спектакль, либо тебе пиздец. Из-за меня. Как хотел заорать, что это не я, что я не убивал Костю, что хотел бы, но никогда не смог… А у тебя взгляд такой ненавидящий… Говорящий, что я не имею никакого права рассказывать правду и тянуть тебя за собой на край. Ты же не отступила бы, моя упрямая сука… — горькая усмешка, быстрый смазанный поцелуй в ключицу. — Не отступила бы, не испугалась, боролась бы за меня, идиота. Но за тварь бы не пошла. Так что я решил, что лучше ненавидь меня, но уйди. Сдохнуть хотелось. Сидел и проклинал себя за то, что… не мог даже намека дать. Когда дверь за тобой закрылась, смотрел перед собой и нихера не видел. Мне казалось, что если ад и существует, то я тогда все его круги прошел, так что помирать уже не страшно. Жутко такое в тридцать лет ощущать. Настолько жутко, что словами не передать… Блядь, до сих пор мурашки бегут.

Я, издав протестующий сдавленный возглас, с силой обняла его, втискивая, вжимая в себя, словно пытаясь уберечь от накатившего ужаса воспоминания и понимая, как все это тщетно. Такое не забудешь и из памяти не сотрешь. Отравляло бессилием. Он чуть отстранил меня, чтобы посмотреть в глаза и коснуться губ. И откинувшись на спинку, мягко расцепил мои руки, укладывая и прижимая к своей груди мое отчего-то мелко трясущееся тело.

Не знаю, сколько мы так просидели. Я, положив голову ему на плечо и, наконец, найдя успокоение в нем, в его руках. И он, медленно, невесомо оглаживающий меня по спине. На улице солнце медленно клонилось к закату, погружая комнату в сумеречный полумрак. Я физически не могла от него отдалиться, изредка меняя положение тела, чтобы затекшие конечности переставали неметь. Ему, наверное, было еще неудобнее, но он никак этого не выказал, лишь сжимая меня, когда я шевелилась, видимо, опасаясь, что я отстранюсь. Поцеловал в висок, когда в животе у меня заурчало и предложил сходить в ресторан. Идти никуда не хотелось. На людях неприлично так вжиматься в него, а не делать этого я пока не была готова.

Заказали ужин в номер. Думала, что голодна, но кусок в горло не лез, пока я, сидя на постели между его широко разведенных ног, прижималась спиной к груди и чувствовала теплое и такое родное дыхание в висок. Отодвинула поднос и, переплетя наши пальцы повернулась к нему полубоком, потому что развернуться в таком положении к нему лицом не получалось.

— Послушай меня, Коваль. Еще хоть раз попробуешь меня оттолкнуть… Хоть раз… я переживу ту задницу, в которую мы попадем, а потом самолично тебя придушу. Ты меня понял?