– Мадемуазель Жанни принесла тебе мед, – сказал Ришар, – тот, что я попросил для тебя на ферме у Морона.

И обращаясь к Жанни:

– Еще с осени у мамы болит горло, никакие лекарства не помогают, а вот мед, мед…

Вдова буквально сверлила глазами Жанни, и мы заметили, как смуглое лицо девушки медленно начало краснеть. Мадам Блезон стояла неподвижно у дверей и, похоже, совсем не была настроена впускать Жанни. Наконец явно не без сожаления она отступила:

– Ну что ж, входите… Большое вам спасибо. Последнее было произнесено с видимым усилием.

И так как Жанни уже вошла на кухню, мадам Блезон добавила:

– Вы уж извините, я еще не убиралась, служанок у нас нет.

– Вы пришли так издалека и не присядете?

– Ришар пытался загладить холодный прием, оказанный матерью. – Сколько же отсюда до фермы? Четыре, пять километров?! Ну, уж никак не меньше пяти! Представляешь, мама, больше лье! Вы ничего не хотите?.. Может, черносмородинной наливки?.. Мама сама ее готовит. Нет?

Жанни, потупив глаза, покачала головой.

– Может быть, ей предложить стаканчик вина?

– поинтересовалась мать.

– Я не пью вина.

– Вы не пьете вина? У вас слабый желудок? Стоя у плиты, она следила за молодыми людьми.

И каждый знак внимания, оказываемый Ришаром девушке, вызывал на лице мадам Блезон ироничную и язвительную усмешку.

– И давно вы там живете как прислуга? – спросила она.

– Но, мама, ты же знаешь, Жанни почти всегда жила в Мороне.

– Вот как!.. И что это вы надели такое прелестное платье, прямо как на смотрины собрались!

– Не правда ли, у нее очень красивое платье? Вы знаете, Жанни, мама в этом разбирается, наверное, не было в ее время девушки более кокетливой…

Но он напрасно тараторил, делая наивно-непринужденный вид: его добрые намерения и торопливость лишь усугубляли оскорбление. Он понял это, смутился и сел немного в стороне от Жанни. А девушка чувствовала себя как в ловушке; на ее лице отражались сожаление, стыд и раздражение оттого, что она попалась. Вскоре Жанни успокоилась, хотя, может, мне это только показалось? В ней открылось что-то или высвободилось. И очень спокойным голосом с вежливо-равнодушным тоном она начала задавать вопросы – о соседях, скоте, о полевых работах. И мадам Блезон оставила свой агрессивный тон:

– Наверно, тяжело жить вот так, вдали от людей?

– Да нет, – ответила Жанни, – привыкаешь. Люди не так уж и необходимы.

– Я знаю, но все-таки, все-таки…

Ришар из своего угла подмигнул мне: возможно, все наконец устроилось?

– Послушайте, Жанни, хотя бы стакан воды? – спросил Ришар.

И открывая банку с медом:

– Смотри, мама, какой прекрасный мед, чувствуешь, как пахнет, ну понюхай, а?!

– Мед из цветов акации, – ответила мать, – самый лучший… Ну и все-таки, – ласковым голосом продолжила она, – время от времени вы, конечно, приходите в деревню?

– Да, время от времени, за покупками и на праздники.

– На праздники? А, вспомнила! Вы случайно не приходили на рождественскую мессу? Я уж и не вспомню, кто мне об этом и говорил-то. На рождественскую мессу, из Морона, пять километров?! Это точно, Ришар, не меньше пяти?

Столько вкрадчивой мягкости было в голосе у мадам, и этот взгляд, изучавший Жанни, бледную и дрожащую… Я почувствовал, что надвигается удар.

– Но вы, кажется, были не одна? Что же мне говорили? Бог мой, я и не вспомню. Ах да! Мне, кажется, говорили, что вы были с кем-то не нашим, студентом на каникулах, по-моему, кузеном барыни из замка?!.. Пришли вместе и, конечно, вместе возвращались… Чтобы вам не было страшно?! Такой длинный путь!

Повернувшись к сыну, она добавила:

– Больше лье, подумай только, Ришар, больше лье! – Затем она взяла банку с медом и поставила ее в шкаф. – Хороший мед! Буду беречь. Когда еще такой у меня будет.

Побледнев, уткнув глаза в побелевшие костяшки рук на коленях, Жанни не двигалась. Все выдавало в ней, что она глубоко задета; мы не решались смотреть на нее. Наконец она встала; придвигая стул к столу, посмотрела на сконфуженное лицо Ришара, вскочившего, чтобы ей помочь, и засмеялась сухо и неестественно.

– Ну что ж! Мне пора идти, не так ли? До свидания, мадам!

Ришар вышел за ней, он, наверное, хотел задержать ее и хотя бы извиниться, но она увернулась, засмеялась, как и в первый раз, и вскоре мы услышали звук хлопнувшей во дворе калитки.

Молодой человек, вернувшись на кухню, прислонился к шкафу, слегка ссутулившись; в это время его мать, вооруженная шерстяной тряпкой, протирала плиту.

– Ты плохо поступила, мама, – произнес Ришар.

Она ответила, работая с удвоенным усердием:

– Мне приходится думать за двоих.

– Нет, ты нехорошо поступила, – повторил он. – Даже если бы все тобой сказанное было правдой, что это доказывает?

Рука с тряпкой застыла в воздухе; посуровевшая мадам Блезон обернулась:

– Что это доказывает? То, что ты глупец, вот и все.

Она бросила тряпку на стол и подошла к сыну:

– И то, что я видала на своем веку достаточно глупости, что все это мне уже надоело! И то, что хватит говорить об этой твоей меченой, ты меня слышишь?!

– Мама!

– Эта… Это ничтожество! Еще неизвестно, какой она крови! Девка без родителей, приютская девчонка, прислуга на ферме…

Ее голос поднимался, режущий, яростный; мадам Блезон стояла, вцепившись в руку сына. Ришар решительно, но не причинив матери боли, освободился и направился к двери.

– Ришар!

Он обернулся и своим обычным голосом, как бы размышляя вслух, произнес:

– Через полгода я ухожу в армию. Могла бы и подождать.

Он покачал головой, как будто подыскивая слова, чтобы они не слишком задели мать и не выдали его чувств.

– Я уже не ребенок, мама, – сказал он наконец.


В следующий четверг я долго не решался пойти вместе с Баско в нашу пустыню. Какое для Жанни удовольствие в наших играх после того, как ее оскорбили? Игры уже пережиты, игры – пустяк.

– Ну так ты идешь или не идешь? Если нет, то я пойду один.

О визите девушки к Ришару я – не знаю почему – своему товарищу не сказал ни слова.

Когда мы пришли на выгон, недалеко от дома мы увидели Жанни, которая, устроившись на стволе срубленного дерева, подшивала желтое шелковое платье.

– Поздненько же вы приходите, – сказала она просто, так просто, как если бы мое присутствие совсем не вызывало неприятных воспоминаний.

Мы сели на траву возле ее ног. Солнце просвечивало сквозь облака, а воздух – чистый, мягкий, свежий – навевал такой покой, что мы подумали о каникулах.

– Еще две недели, – сказал Баско.

– Еще две недели… – эхом отозвалась Жанни. Игла порхала по кромке платья; снизу нам было видно сосредоточенное лицо, серьезное, но не хмурое – весь мир мыслей и внутренних переживаний находил свое отражение в его живых чертах. И от сознания того, что эта тихая девушка, сидевшая рядом с нами, носит в себе тяжкую, сжигающую ее тайну, сердце у меня билось быстрее.

– Хватит на сегодня, – Жанни воткнула иголку в складку ткани и сказала, показывая шитье: – Мое пасхальное платье!

– Это для ваших ухажеров? – спросил Баско.

– Хотите выглядеть красиво?

– Для них, конечно.

Встав, она расправила и приложила платье к себе:

– Как думаешь, они будут довольны?

– Они будут придирчивы, – сказал Баско.

– Они уже придирчивы. Но я поработаю еще ночью.

– Вам не разрешают делать все, что вы хотите, на ферме?

– Они же не мои родители, – ответила она. Жанни села между нами, затылком опершись на ствол дерева:

– Вам, должно быть, говорили, что я подкидыш. Это не так. Я знаю своего отца, я его видела, видела, вот как вас. Слушайте. Мне было лет шесть, я… Я жила в огромном доме, с другими детьми и монахинями. Однажды меня вызвали к директрисе и привели в комнату для посетителей. А там рядом с директрисой стоял незнакомец – весь в черном, в перчатках, в красивой шляпе настоящий месье, что и говорить! Он мне сказал тут же: "Моя маленькая Жанни!" – и поцеловал меня; он приносил мне всякую всячину: апельсины, конфеты… вообще много всего, ну и… вот…

– А потом?

– Потом, нет, потом я его больше не видела. Но мало ли что происходит в семьях? Может, я незаконнорожденная. А может, мой отец путешествует за границей, по колониям.

– Ну а фермер? – спросил я. – Вы думаете, он ничего этого не знает?

– Я его спросила однажды. Он на меня странно как-то посмотрел и назвал дурочкой.

Она рассмеялась:

Может, про меня и забыли давно, а я тут размечталась. – Жанни вдруг вновь посерьезнела. – Вы знаете, каково всегда жить в Мороне, с той стороны леса, вдалеке от всего! Когда весна или лето, еще куда ни шло… Но зима с этим снегом, идущим неделями, когда кругом никого, кроме фермеров и коров… Нет-нет, никто не знает, что это такое.

Мне показалось, что говорила она специально для меня. Ах! Уж точно для меня: она знала, что я пойму и ее одиночество, и ее тоску, и искушения, приносимые «вредным» случаем.

– Если вы хотите, – сказал я, – я принесу вам книги.

– О! Чтение… Ах да, «Зели»! "Зели в пустыне"!

– Зимой, – добавил Баско, – школьный учитель нам давал читать "Живописный магазин". Следующей зимой, если вам это интересно…

Тут Жанни расстроилась:

– Следующей зимой! Это так далеко, прямо как на краю земли… Сколько еще всего будет до зимы. Нужно думать только о Пасхе и ни о чем, кроме Пасхи!

– Через две недели.

– Через две недели… – прошептала она. Сейчас она уже была не с нами; наверное, она пребывала во власти образов, нарисованных ее воображением. Надежду или страх несли ей эти образы? Застывший взгляд, сжатые губы, изредка подрагивающие крылья носа – перед нами была уже не наша добрая знакомая, не нежная девушка – это была женщина, устремившаяся навстречу приближающейся неизвестности.