– Я могу тебе рассказать, – говорил Баско, – я об этом много знаю. Представь себе…

Я плохо себе это представлял, знал разве только кое-что почерпнутое из нескольких прочитанных книжек; и еще, наверное, ощущение той странной неловкости, что охватывала меня всякий раз, когда в деревне на нашем чердаке к нам присоединялась сестра Баско.

Я не без удовольствия видел, что и Баско занимают подобные высокие изыскания… Когда мы в сумерках возвращались домой и встречали кого-нибудь из наших товарищей, мы чувствовали себя сообщниками, соучастниками, носителями настоящей тайны.


Русло ручейка было из красноватой мягкой гончарной глины, в деревне называвшейся «тафон», из которой в школе учили лепить вазу. Однажды нам в голову пришла идея вылеплять фигурки, и вот уже, сидя на корточках у воды, мы мяли, вытягивали податливую глину, придавая ей по возможности форму человечков. Наши произведения, стоявшие на берегу, напоминали процессию: четверо несли гроб (у нас не было глупых игр), а во главе процессии священник поднимал крест из тростника. И мы начали петь псалмы. Это был красивый приятный апрельский вечер.

Вдруг в ста шагах от наших сооружений послышался голос, затем треск ветки, чье-то тяжелое дыхание, приглушенный топот стада в высокой траве, потом опять голос, чистый, свежий, певучий, ласкающий, а может, мягко журящий животных. На тропинке, уходящей в лес, появилось с полдюжины коров, погоняемых обладательницей нежного голоса. На одно мгновение они встали недвижно, опустив голову, напряженно и испуганно мыча, а девушка похлопывала их по спинам и подталкивала:

– Ну, вперед! Иди же, Бланш!

Они зашли на огороженный выгон, толкаясь в воротах, и девушка за ними закрыла жердями проход.

Все закончилось: наша пустыня нам не принадлежала более.

– Вот падаль! – Баско выразил наши общие мысли. – Погоди немного: вот скоро поломаем тебе жерди… Прячься! Черт возьми! Прячься!

Но девушка нас уже заметила. Она шла к нам с корзиной в руке, прикрывая рукой глаза от солнца. Одним ударом ноги Баско столкнул в воду глиняную процессию.

– Здравствуйте.

Баско злобно отвернулся, и отвечать пришлось мне.

– Что вы здесь делаете?

– Мы? Да ничего!

Но чистый мелкий ручеек выдавал нас: из воды торчала рука, держащая крест. Девушка рассмеялась:

– Вы играете в театр.

– Делаем что хотим! – заговорил Баско.

Она было расстроилась от этого грубого выпада, но затем отложила корзину в сторону, подсела к нам и, засунув руку в воду, вытащила две или три фигурки.

– А я вот только домики умею делать.

Под более умелыми, чем наши, пальцами глина быстро превратилась в домик, на котором девушка соломинкой нарисовала двери, ставни и даже слуховое окошко. Мы смотрели, ничего не говоря, и чувствовали, как тает наше недовольство.

Ей было лет девятнадцать-двадцать. Под темной шапкой волос смуглое, почти круглое лицо с изысканно-тонкими чертами удивило нас своим выражением – одновременно и наивным, и серьезным. Склонившись над своим домиком, она то хмурила упрямый лоб, то внезапно смягчалась и улыбалась, улыбалась просто так, без тени кокетства. Руки и лицо у нее были загорелыми, а открытый ворот платья позволял увидеть нежную белизну шеи.

– Вот мой домик, – сказала она, ставя на берег миниатюрное здание.

Разогнувшись, повторила капризно:

– Мой домик!

Затем покачала головой и села на траву.

– Я что, вам помешала? – спросила девушка после паузы. – Вы из деревни? Ах да, я вспомнила, я вас уже встречала.

– А вы? – произнес Баско.

– Я оттуда, с той стороны леса, с фермы, что рядом с Мороном… Меня зовут Жанни.

– А меня зовут…

Он начал было: «Раймонд», но, столкнувшись с девушкой взглядом, сказал:

– Меня зовут Баско. Это имя переходит от отца к сыну.

Она повторила:

– Баско? Баско!

Она произнесла это таким обезоруживающе веселым тоном, что Баско, тут же повеселев, сел рядом с ней.

– Разве у вас каникулы? Ах да, четверг, нет занятий… Скоро Пасха, скажите, у вас будут каникулы?

– О! – протянул Баско. – Разве это каникулы! Две недели всего. И потом еще ведь долго. Пасха в этом году…

– Пасха через двадцать два дня, – сказала она очень быстро.

– Вы прямо как календарь!

Взгляд ее блестящих бархатно-черных глаз переходил с моего товарища на меня, а мы в свою очередь рассматривали Жанни. Когда она улыбалась, становился виден белый шрам, проходящий от одного из крыльев носа к углу рта, – как сказала потом Жанни, она поранилась, упав лицом на осколок бутылки. Сначала мы смущались, но затем этот шрам, этот недостаток, который так плохо сочетался с грациозной живостью черт ее лица, растрогал нас (и мы расценили его как символ женской хрупкости), он полюбился нам, как понравилась и покрытая нежным пушком кожа щек, красивый носик, маленький рот с жадными плотными губками, небольшой овал подбородка и черные вьющиеся, чуть-чуть растрепанные волосы, придававшие Жанни мальчишеский вид.

– А вам не холодно? – спросила Жанни (красивое имя, и как приятно будет произнести его однажды, когда родится наша дружба), – у меня мурашки по коже от вашего ручейка!

Она попыталась согреться, растирая ноги от колен до сандалий. Затем встала и взяла свою корзину:

– Мне нужно набрать травы для кроликов… Да и вам пора на солнышко.

Но мы еще некоторое время сидели, следя украдкой за тем, как она наклоняется, чтобы сорвать пучок травы.

– А здесь и правда не жарко.

– Поможем?

Она не была удивлена нашим предложением помочь, попросила не собирать звездчатку и цикуту; за разговором и ходьбой мы не заметили, как быстро наполнили корзину.

– Если бы вы поработали со мной на ферме, это было бы весело!

– Как вам в Мороне?

– Иногда и трудно приходится. Но я привыкла.

– А ваши родители?

Жанни затараторила:

– Они мне не родители. Мои родители… Впрочем, это я расскажу вам в следующий раз.

– Фермеры хоть добрые?

– Они как все. У него свои причуды; его жена получше, но боится его… Да и вообще это неважно.

Вокруг нас мирно паслись коровы, и слышно было, как они пережевывают траву.

– Но ведь вы видите так мало людей!

– Сегодня… да, я еще никогда не видела… Затем, поколебавшись, она улыбнулась и добавила:

– Хотя, конечно, видела…

В это время мы подошли к самому высокому, освещенному солнцем месту на поляне. Она растянулась на траве, заложив руки за голову, наслаждаясь нежной мягкостью дня.

– Скажите! – заговорила она чуть приглушенным, теплым голосом. – Еще три недели – и Пасха! Разве вы не счастливы?

Счастливы?! Ну, мы были, конечно, довольны. Но эта восхищенная девушка, лежащая на солнце, сощурив глаза, что ожидала она? "Конечно, – думал я, – какой-то радости, не похожей на наши школярские удовольствия, не имеющей ничего общего с ними, – радости, приближение которой наполняло воздухом легкие, заставляя биться сильнее сердце". Она не скрывала своих чувств, мы смотрели на нее улыбающуюся и все-таки смущались, ощущая себя невольно подглядывающими. Радости? Только радости она ждала? Но вот улыбка ее угасла, она убрала руки с затылка и, задержав их на мгновение в воздухе, положила на живот. Мы отвели глаза.

– Слишком рано вести скот обратно. Пошли зайдем в дом.

Было около пяти часов пополудни. Солнце золотило верхушку дома, а за пристройкой уже сгустились зеленые сумерки.

Девушка засунула руку под ставень и удивленно обернулась.

– Под дверью… – сказал Баско с непринужденным видом.

– А, вы нашли тайник!

И уже беря ключ из-под двери:

– Ну хотя бы не меняйте больше места, хорошо? Она медленно вошла в комнату, как будто ничего не замечая.

– Я не была здесь с самого Рождества.

И шепотом:

– Нет, с Нового года.

– С Нового года? Так ведь снегу больше метра нанесло!

– Да! Вот это был снег! С ледяной коркой, блестящий! А ветер! С ног сбивал!

И мечтательно продолжила:

– Было красиво…

Затем она заметила пепел в камине:

– Вы часто приходите сюда?

– Да нет, всего два или три раза заходили, по четвергам…

– Послушайте, – она внезапно посерьезнела (казалось, она собралась нас упрашивать), – не приводите сюда никого.

– Да что вы! – воскликнул Баско. – Это же пустыня, она принадлежит только нам.

– Пустыня?

Но Баско осекся, рассердившись на себя за то, что нас выдал. Жанни мягко спросила меня:

– О чем он говорит? Какая пустыня? И зачем ее защищать от других?

– Гм! – и тут уже я свалял дурака. – Пустыня Зели.

Она продолжала смотреть на меня, а я ничего не видел, кроме белого шрама на ее щеке, смущавшего меня все больше.

Мой товарищ подтолкнул меня локтем:

– Ну ладно! Расскажи!

– Сам говори, ты ведь начал…

– Я начал?!

Она взяла нас за руки, посадила на лавку возле себя и, вопросами помогая преодолеть некоторую застенчивость, наше хихиканье и косноязычие, узнала историю нашей пустыни.

После нашего рассказа воцарилась тишина. Ее нарушил Баско.

– Здесь ужасно холодно, – проворчал он. Девушка, казалось, его не слышала:

– Какая красивая история!

Она не иронизировала, не улыбалась даже, и можно было подумать, что ее целиком захватило наше приключение. В этот момент родилась наша дружба. Тем не менее мой товарищ счел нужным добавить:

– Это же только чтобы веселей было!

– Как это красиво! – повторяла Жанни. – Пустыня… Пустыня Зели…

Затем, будто боясь насмешек, Жанни осторожно сказала:

– Вы знаете, а ведь, может, это и моя пустыня.

– Пустыня Жанни… – Баско произносил имя девушки грубо: «Жа-ни», что, по-моему, ранило такое нежное красивое имя.

И опять наступила тишина, до того тяжелая и гнетущая, что мы не решались пальцем пошевелить. И так как девушка сидела ссутулившись, не отрывая взгляда от потухших углей в камине, Баско за ее спиной скорчил гримасу. Я посмотрел на него с укоризной. Конечно, в Жанни было что-то, что нам было ново и непонятно.