– Том – знал?.. Что ты говоришь?!

Она ответила не сразу. Отперев шкатулку с драгоценностями, она откинула крышку и некоторое время с увлеченным видом разглядывала ее содержимое. Они сверкали даже в сумраке комнаты – бриллианты, сапфиры, жемчуга. Она по очереди перебирала их в руках, вспоминая, что каждое украшение Джон Лангли дарил ей в честь рождения очередного ребенка, как символы достатка и благополучия, которые бы выделяли ее в мельбурнском обществе. Держа в руке бриллиантовое ожерелье, она отвернулась от зеркала и посмотрела на меня.

– Кто знает наверняка, как все было на самом деле? Воткинс говорит, что Том был такой пьяный, что ему ничего не оставалось, как оставить его там спать. И что лампа висела на крюке… А был ли Том так же пьян, когда проснулся и попытался снять лампу? Предположим, он снял ее с крюка и случайно уронил. А если он бросил ее нарочно?

Сказав это, она снова повернулась к зеркалу и приложила ожерелье к шее, но смотрела в зеркало не на себя, а на меня.

– Ты знаешь больше всех нас, Эмми. Ведь ты была последней, кто его видел. Он вытащил тебя из огня, поэтому ты единственный человек, который может знать правду. Скажи, он хотел убить себя или устроить пожар, чтобы нанести вред Лангли?

Чувствуя, как к пальцам подкрадывается дрожь, я крепко сцепила их и ровным голосом произнесла:

– Это был несчастный случай. Я готова поклясться. И не смей больше говорить такие вещи, Роза. Никогда! Что бы ты там себе ни придумывала, не смей произносить это вслух!

Она положила ожерелье и смерила меня в зеркале долгим испытующим взглядом.

– Об этом говорят другие, – сказала она, – по всему городу уже догадались. Люди спрашивают, Эмми.

– Пускай спрашивают! Никто не знает ответ. Поскольку наверняка никто никогда не узнает…

Она перебила меня, махнув в воздухе своими бриллиантами.

– Значит, имя Лангли надежно защищено, так? Ты это хотела сказать, Эмми? Поскольку наверняка никто не узнает, не будет скандала в связи с гибелью Тома? Ну что же ты, продолжай! Это так и просится из твоих уст. А что, ты же еще больше Лангли, чем он сам! У тебя душа Лангли – если они вообще имеют души. Ты долго трудилась, чтобы стать членом этой семьи, никогда не позорила ее и теперь спокойненько ждешь, когда все упадет в твои руки само.

Я медленно попятилась назад, пока не почувствовала, что уперлась спиной в дверь; мои пальцы лихорадочно пытались нащупать ручку, как будто я бессознательно искала выход. Но все же я осталась и почти беззвучно прошептала:

– Что?.. Что ты сказала?

Она снова повернулась ко мне, стоя у зеркала. Когда она заговорила, голос ее звучал уверенно и твердо.

– Ты захватчица, Эмми. Ты действуешь тихо, проходишь окольными путями, но всегда достигаешь цели. Да, захватчица. Кто бы мог подумать, что у тебя такие запросы? Тогда, на дороге, ты прикинулась такой тихоней, когда мы подобрали тебя, видя, что трусишь за нами, как собака. Ты помалкивала, не привлекала внимания мужчин – никто и не чувствовал в тебе опасности. Но вспомни, что произошло потом и как это было. Сначала ты взялась помогать Ларри, и через некоторое время он уже не мог без тебя обходиться. Следующим был Кон, который стал прибегать к тебе по любому поводу. Моего отца ты тоже приручила – как же, надежная и разумная Эмми, которая всегда все делает правильно! И наконец, Пэт – ведь он пришел именно к тебе, перед тем как исчезнуть насовсем. Я тоже была там, в этом самом доме, и он знал это, но зашел только к тебе. И знал, что мне будет неприятно, что у меня сердце будет рваться на части, и все-таки пришел к тебе… – Она запрокинула голову. – А Том, мой муж? Мой! Ты тоже была последней, кто с ним говорил. Я знала, что он хаживал в твой дом! Тебе он мог сказать то, что не решался сказать мне. «Эмми понимает», – как он любил повторять. Эмми понимает! Да, она отлично понимает, как подобраться к денежкам его отца. Джону Лангли нужна умная женщина, с которой можно говорить о делах, которой можно доверять. И ты убедила его, что он нашел ее. Ты показала ему, какими могли бы быть его сын и дочь, заменив ему и того, и другого. И какая должна быть мать у его внуков. Да, ты прибрала к рукам и моих детей! А кроме того, ты украла у меня любимого мужчину. Ты забрала у меня моего Адама! – Голос ее становился все более звонким. – Я тебе всех их готова отдать – пожалуйста, забирай, мне не жалко! Только оставь мне Адама, это единственный человек, которого я так хотела.

– Зачем? – спросила я. – Зачем ты так долго носила это в себе и не высказывала мне все это раньше?

– Я тоже думала, что в тебе нуждаюсь, так же, как и все остальные. Но я ошибалась. Теперь я это поняла! – И она начала бережно, одно за другим укладывать украшения обратно на бархатные подушечки. – Что ж, пожалуйста. Забирай их всех хоть сейчас, Эмма. Дай-то Бог, чтобы они послужили тебе! Греби все – деньги, власть, имя. Захватывай больше! Если это как раз то, чего ты хотела, – забирай! Даже мои дети перейдут к тебе, я-то знаю, что он не отдаст их мне, даже если ему придется для этого обратиться в Верховный суд Англии. Он отвоюет их у меня. А что ты удивляешься? Куда мне – матери с подмоченной репутацией – тягаться с платными адвокатами?

Вставив висячий замок на место в шкатулку, она повернула ключ.

– Не знаю, почему это раньше не приходило мне в голову, – продолжала она, – но теперь-то мне все ясно до конца – с той минуты, как я увидела этот зашторенный экипаж. Я не желаю оставаться здесь, не желаю умирать каждый день по частям. С меня хватит! Есть одна вещь, которая на самом деле принадлежит мне по праву, не считая драгоценностей. Все и думать о ней забыли. Бьюсь об заклад, что никто и не вспомнил о ней, потому что еще ни разу никому не хватало наглости попытаться у меня ее отнять. Это моя доля в «Эмме Лангли», которая досталась мне от Тома. И я наконец воспользуюсь ей. Я отправляюсь в плавание вместе с Адамом.


Через час Роза ушла, взяв с собой только шкатулку с драгоценностями да небольшую сумку. Она оставила свое черное платье и вуаль и, уходя, надела голубой дорожный костюм. Она не просила подать ей экипаж, а сама вынесла на улицу свою сумку и стала ловить на дороге кэб. Ей пришлось ждать его минут десять, и все это время она стояла, повернувшись к дому Лангли спиной, как будто для нее он теперь не существовал. Это был ее прощальный жест, в котором выразилось все ее презрение и неприятие Лангли. Правда, эффект был немного испорчен тем, что самого Лангли в этот момент не было дома и он не мог видеть трогательной картины. Свидетелями ее стали немало удивленные слуги да еще Элизабет, на вопросы которой я не знала, что и ответить. Перед уходом Роза ненадолго забежала в детскую, но что она там говорила детям, я так никогда и не узнала. Зато я хорошо запомнила ее последние слова, обращенные ко мне. Она произнесла их, пробегая мимо меня по лестнице:

– Пока ты здесь, я им и даром не нужна. После ее ухода я не пошла к себе в комнату, а решила зайти в комнату Розы. Первое, что я сделала, это откинула занавески, впустив туда поток солнечного света. Повернувшись от окна, я обвела взглядом царивший в комнате беспорядок. Почему-то теперь я поняла, что далеко не все знала о хозяйке этой комнаты, так же как не все знала и о самой себе.

Я опустилась в Розино кресло прямо напротив больших каминных часов, и сразу в глаза мне бросилось, что их стрелки неумолимо движутся к шести – времени, когда отходит «Эмма Лангли». Я не сделала никаких попыток остановить Розу, у меня и в мыслях этого не было, так же как и о том, чтобы срываться и бежать упрашивать Адама. Я понимала, что с этим я опоздала не на минуты и даже не на часы, а на целые годы. Прошло уже восемь лет с тех пор, как Роза сбежала с Томом, чтобы не присутствовать на нашей с Адамом свадьбе. Но вот через восемь Лет она все-таки отвоевала его, тогда как я проиграла сражение. До сих пор я отказывалась признавать ее полную над ним власть, но теперь-то была уверена – стоит ей ступить на борт «Эммы Лангли», как он будет готов уйти от меня окончательно и бесповоротно.

В ушах у меня звучали ее недавние слова: «Ты захватчица, Эмми». Это была не совсем правда. Ведь я и захватывала, и отдавала. И потом, я никогда не посягала на ее собственную роль в жизни семьи или детей, она добровольно отказывалась от нее. Единственным настоящим поводом, чтобы называть меня захватчицей, конечно, был Адам. Но мы обе сражались за него, поэтому здесь все было честно. И здесь правда была горькой скорее для меня. Ему-то я как раз только отдавала, не получая почти ничего взамен. Я никогда не требовала от него доказательств любви; я предоставила ему возможность жить в своем собственном мире – со своими мыслями и желаниями, с нерастраченной любовью к Розе, со страстью к морю и кораблям. Я никак не вмешивалась в его жизнь, не требовала никаких жертв и сама была за все в ответе. Не сумев подарить ему детей, я сама пережила это горе и ни разу не обратилась к нему за словами утешения. Все жизненные невзгоды я стойко переносила сама, никогда не заявляла вслух о своих прихотях и не использовала обычное женское оружие – слезы и шантаж. Я всегда была столь невысокого мнения о себе, что давно уже свыклась с мыслью, что недостойна того, чтобы быть любимой. И не ждала ничего, ничего и не получала. С Адамом я не была захватчицей и поэтому потеряла его.

Но теперь благодаря Розе его жизнь превратится в муку. Уж она-то привнесет в нее ненавистные ему хаос и сумятицу. Она сломает спокойный и размеренный ритм его жизни; теперь он не проживет ни одного дня в покое и тишине. Он будет всецело в ее распоряжении – и днем, и ночью – и вынужден будет следовать ее капризам и терпеливо сносить частые вспышки раздражения. Как раб, он будет зарабатывать деньги, чтобы платить за ее удобства, бесконечные наряды и слуг, к которым она привыкла. Те самые деньги, что он всегда в душе презирал. Ведь Роза ни за что не станет отскребывать полы или зашивать себе одежду, да Адам и не потребует от нее этого. Для Адама, которого я знала, с его привычками и укладом, такая жизнь будет настоящим адом. Но зато это будет жизнь, а не просто существование. Кто-кто, а Роза не позволит ему смотреть сквозь или мимо нее. Каждый день и каждый час он будет чувствовать и сознавать, что они вместе, а если им случится расстаться, ему уже будет недоставать этой сладкой муки. Он привыкнет к ней, как лошадь привыкает к кнуту, который погоняет ее. Она будет острым шипом, не дающим ему сидеть на месте. И путеводной звездой.