Я могла наблюдать все это, потому что в первый год своей жизни в доме Лангли Роза еще не вышла в свет и я была ее единственной подругой. Если бы Роза захотела, ее подругой могла бы стать Элизабет. Элизабет пленило то, что кто-то мог не бояться ее отца, и она была поглощена изучением этого нового человека; необычайный факт так поразил Элизабет, что она не переставала восхищаться Розой. А Роза была с ней просто вежлива, хотя иногда и добра – когда вспоминала, что ей следует быть доброй. Однако она скучала в ее обществе.

– Нудная старая дева! – таково было ее определение Элизабет. – Бедняжка, она дрожит всякую минуту, когда ее отец дома. Она бы его возненавидела, если бы только смела.

Элизабет ревновала Розу ко всему и ко всем, кто к ней приближался: к Тому, к Анне и больше всего, конечно, ко мне. Она бы стала ревновать ее и к своему отцу, если бы только ей пришло в голову, что такое возможно. Элизабет вела странную жизнь, прячась за Розу, прикрываясь ее яркой индивидуальностью, предлагая ей любовь и услуги, о которых ее никто не просил. Роза же принимала только то, что ей было нужно.

– Мне кажется, она вездесуща, – жаловалась мне Роза. – Иногда, чтобы от нее избавиться, мне приходится закрывать перед ее носом дверь. Она всегда у моих ног, как собака.

В те места, куда Элизабет больше всего хотела бы последовать за Розой, двери были закрыты особенно крепко – эти места олицетворяли собой свободу Розы от дома Лангли. Редко можно было увидеть Элизабет в карете вместе с Розой, она никогда не появлялась на Лангли-Лейн или у Магвайров. Роза не обращала внимания на связанное с таким обращением недоумение Элизабет.

– С меня довольно того, что я веду себя так, как, по их представлениям, должна вести леди, в присутствии папаши Лангли. Не могу же я делать это еще и для Элизабет.

Однажды, оглядывая свою роскошную спальню, Роза почти шепотом сказала мне:

– Эмми, иногда мне кажется, что эти стены смыкаются вокруг меня, как будто дверь заперта, а я не могу ее открыть. Иногда я сама себе говорю – уходи отсюда, а не то умрешь.

И все это время мы понимали, что Джон Лангли ждет не дождется, когда она объявит, что снова беременна. Ему не терпелось увидеть своего первого внука, и Роза не забывала, что все еще имеет над ним власть.


Когда мы с Адамом приблизились к дому Лангли на Коллинз-стрит, то увидели там множество зевак, которые стояли и смотрели на то и дело подъезжавшие к нему кареты. Во всех окнах горел свет, и, подойдя поближе, мы услышали доносящиеся из них звуки музыки.

– Старый Джон, как видно, не останавливается на полдороге, – сказал Адам. Он сгибал и разгибал пальцы, стараясь сделать свои новые белые перчатки более мягкими и удобными.

– Остановиться на полдороге – значит, испортить все дело, – ответила я. – Он хочет представить Розу мельбурнскому обществу, и от того, как он все это устроит, зависит, как ее примут. Он и так опоздал с этим больше, чем на год, и его единственное оправдание – ее ребенок… Так что ему стоит постараться.

Мы с трудом протиснулись сквозь толпу, скопившуюся возле лестницы, ведущей в дом. Нам неохотно уступали дорогу, глядя на каждого, кто был так беден, что прибыл на прием к Джону Лангли пешком, с дерзким презрением. В вестибюле нам пришлось расстаться – Адам направился в заднюю комнату, где Элизабет обычно занималась хозяйством, а теперь эта комната превратилась в раздевалку для мужчин. А я поднялась в спальню Розы, в которой дамы оставляли свои накидки и шали. Я смотрела, как Адам пробирается через толпу в холле, – он казался мне таким красивым, таким стройным и высоким, а столь широких плеч я не видела ни у кого из встреченных здесь мужчин. Я заметила, что не я одна обращаю в те минуты на него внимание. Адам надел новый костюм, который отлично на нем сидел, и в отличие от перчаток он прекрасно в нем себя чувствовал. Но, поднимаясь по лестнице, я знала, что ему вообще не хотелось сюда приходить. Приглашения были получены уже давно, и, увидев их на каминной полке, Адам сказал:

– Можно не тратиться по этому поводу на новые наряды. В этот вечер я, скорее всего, буду в Сиднее или Гобарте.

Идти ему явно не хотелось: Адам все еще избегал встречи с Розой.

Окажись он менее честным, его могло бы здесь и не быть. Для Адама не составило бы труда задержать отправление из Сиднея до тех пор, пока бы он не был уверен, что опоздает на прием. Джон Лангли никогда бы не узнал, сколько времени ушло на погрузку. Но Адам принадлежал к тому поколению из Новой Англии, которое так высоко ценилось и кто поступал сообразно этой оценке. Поэтому, как только груз оказался на корабле, он отправился в обратный путь. Когда Адам оказался в бухте Хобсона, нам пришлось немало побегать, чтобы найти портного, готового быстро сшить ему костюм, а я написала письмо и с опозданием приняла приглашение, которое до этого отклонила. Мне тоже не хотелось туда идти. Но если уж мы все-таки шли, то надо было идти с шиком. Поэтому я углубила декольте своего свадебного платья из голубого шелка, насколько позволяли приличия, оставив длинными рукава, чтобы не был виден шрам. Я сшила темно-синюю шаль, отделав ее голубой, в тон платью, тканью. Высоко собрав волосы и заколов их гребнем, я отошла от зеркала с некоторым удовлетворением.

Когда я подбирала себе перчатки, Адам сказал:

– Какая ты, Эмма, красивая.

Но он имел в виду только то, что я модно выглядела и не была похожа на ту Эмму Браун, которая, спотыкаясь, села когда-то в повозку Магвайров; и тем более я не походила на прилизанную девочку, которая сошла здесь, в Мельбурне, с трапа корабля иммигрантов. С тех пор я приобрела мужа и потеряла ребенка, а еще я дважды стреляла в людей и видела, как они умирали. Возможно, я выглядела старше своих лет, но для меня это совсем не являлось недостатком, потому что я принадлежала к тому разряду людей, которые в юности выглядят угловатыми и нескладными и которым следует поскорее оставить ее позади. Поднимаясь в тот вечер по лестнице в доме Лангли, я выглядела лучше, чем когда-либо в своей жизни, и без трепета встречала холодные взгляды других женщин. Я никого здесь не знала, и меня никто не знал, но я бы лучше умерла, чем показала, что меня это волнует.

Когда я вышла на лестничную площадку, то увидела Адама, который уже ждал меня возле гостиной. Он снова трогал свои перчатки и белоснежный галстук. Адам подал мне руку, и мы вместе подошли к длинной веренице людей, ожидавших, когда они будут представлены. Продвигались мы довольно медленно, так как почти никто раньше не был знаком с Розой, хотя чисто внешне ее довольно хорошо уже знали. Так что у меня было достаточно времени, чтобы ее разглядеть. Роза надела платье, которое я сама ей выбрала. Оно было невероятно нежного зеленого цвета, который как нельзя более удачно подходил к ее лицу и волосам, а таких красивых открытых плеч и спины в Мельбурне не видели, должно быть, уже Много лет. На ее шее висел кулон с бриллиантом, который Джон Лангли специально преподнес ей по этому случаю. На Розе не было ни цветов, ни лент – я не позволила ей испортить простоту ее наряда лишней отделкой. Иногда я очень ревновала Розу, но даже ревность не позволяла мне портить красоту там, где я могла бы ее создавать или подчеркивать. Принимая в тот вечер гостей, Роза явилась творением моих рук, а также денег Джона Лангли.

По обе стороны от Розы расположились ее свекор и Том, которого, правда, почти никто не замечал. Я увидела, как рука Адама снова стала сгибаться и разгибаться, и подумала: а только ли из-за новых перчаток он это делает?

Наконец мы к ним приблизились и услышали обычные слова приветствия. Не помню, что именно тогда говорилось, помню только, как, услышав наши имена, Роза быстро отвернулась от предыдущего гостя, который задерживал до этого ее внимание, и, когда она взглянула на Адама, выражение ее лица сразу изменилось. Оно наполнилось смехом и радостью. Хотя ее рука и была подана с подобающей чопорностью, я так часто видела у нее этот взгляд, что не могла не понять, что он означал. Роза глядела так, когда чего-нибудь хотела, когда ее взгляд падал на что-либо, чего она желала, но еще не получила. И я вспомнила, что за свою недолгую жизнь Роза сумела завладеть всем, чего хотела, за исключением Адама.

– А, Адам… – сказала она.

И он ответил:

– А, Роза…

Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь казаться равнодушными, но Том, так же как и я, зорко следил за каждым их взглядом, и от него не могло ускользнуть выражение их лиц. Что было сказано еще, я совершенно не запомнила.


В тот вечер танцев было больше, чем разговоров, и общество, которое мы могли тогда наблюдать, представляло собой смешение двух социальных слоев, что в те дни случалось в Мельбурне не так уж часто. Джон Лангли был одним из «старой гвардии», из тех, кто, проигнорировав в свое время Колониальное управление и приказы губернатора из Сиднея, приехал, захватил и заселил землю. Это были местные аристократы, люди с упрочившимся положением и большими привилегиями. Некоторые из них, как, например, Джон Лангли, принадлежали к английскому нетитулованному мелкопоместному дворянству или были крупными фермерами; они смогли взять с собой в рискованное предприятие свои деньги и слуг. Другие приехали с гораздо меньшим достатком, но тот факт, что они были одними из первых, даровал им высокое положение в обществе. Он давал им богатые земли и право разводить на них овец. Затем явились следующие, те, кто приехал сюда в сороковых годах, чтобы подзаработать на буме вокруг земли и на перепродажах в Мельбурне. Некоторые вместе со своими состояниями исчезли одновременно с бумом; другие сумели продержаться, и, когда Викторию захлестнула золотая лихорадка, они оказались богатыми вдвойне, имея доходы и от своих поместий, и от торговли ставшей такой дорогой землей. Однако не они составляли «старую гвардию». К ней могли относиться лишь очень немногие, те, кто, незаконно захватив свободные земли, были и фермерами, и коммерсантами, как Джон Лангли. Являясь членом и того, и другого круга, он пригласил сюда представителей обоих, всех знатных и богатых людей Мельбурна, чтобы представить им свою невестку. Некоторые из семей старых поселенцев имели дерзость не явиться, так как Роза, несмотря на то, что носила теперь громкую фамилию Лангли, все-таки была из среды золотоискателей, из семьи ирландских иммигрантов. Но большинство, желали они того или нет, все-таки приехали.