Все знали, что завтра утром Ларри уедет в Мельбурн. Это действовало угнетающе – и даже на меня, хотя по большому счету мне не было дела, уедет он или останется. Напротив, я должна была радоваться его отъезду – все-таки он смотрел на меня с подозрением. Однако радости я совсем не ощущала. Как бы там ни было, в этом незнакомом мире он был нашей надеждой и опорой. А уже с завтрашнего дня Дэну с сыновьями придется без него обходиться – здесь было из-за чего упасть духом.

Вечером Кейт собрала всех для молитвы. В трудные моменты она становилась набожной. Я была другого воспитания и едва сдерживала улыбку, вспомнив, как Элиу с пеной у рта презирал и ненавидел «папистов», всячески побуждая к этому меня. Теперь мне оставалось лишь удивляться, что такого уж страшного он мог найти в этих людях, – вот они подошли к костру и, подчиняясь требованиям Кейт, встали возле него на колени.

– Пресвятая Богородица… спаси и сохрани нашего Ларри, – начала Кейт.

Забыв, что я в жизни не помышляла ни о каких молитвах и, уж точно, никогда в них не верила, я принялась шептать вместе с ними:

– Спаси и сохрани его…

Пожалуй, я уже слишком далеко зашла в своей любви к ним…

Перед тем как лечь спать, я отметила про себя, что закончился еще один день без Гриббона, и меня пока не начала ловить полиция. О последующих днях, которые могли оказаться совсем другими, я старалась не думать. Мне хотелось наслаждаться сегодняшним.

Глава третья

За те недели, что отсутствовал Ларри, мы воистину стали частицей Балларата – мы приняли его серый цвет, никто больше не считал нас новичками. Все оборки на платьях Кейт и Розы, не говоря уже о моем, насквозь пропитались грязью, которая при высыхании превращалась в пыль, что в общем-то не играло роли, так как бороться невозможно было ни с тем, ни с другим. Фланелевые рубашки и молескиновые брюки мужчин пришли в негодность; их шляпы были все в разводах от пота и воды. На руках у них вздулись пузыри, которая сначала гноились и кровоточили, а потом затвердели и стали простыми мозолями. Они уже знали, с какой частотой следует опускать в землю кирку, чтобы добиться оптимального результата. Они познали и коварство эвкалиптовых листьев, так и норовящих залететь в чашку с чаем, особенно если она специально оставлена, чтобы утолить полуденную жажду. Они научились правильно вести себя, говорить то, что нужно, и должным образом реагировать на происходящее. Единственное, в чем они не преуспели, – это в добыче золота, пусть даже небольшой ценности.

Они погружались все глубже и глубже, так что Дэну пришлось соорудить из брезента рукав для проветривания шахты. Они работали каждый день до седьмого пота; Дэн обладал необычайной физической силой, и Пэт почти не уступал ему. Я целыми днями наблюдала, как они вытаскивают на поверхность землю, и помогала им крутить лебедку. В другой раз я сменяла Розу и возила груженую тележку к ручью. Вдоль берегов Яррови сплошной линией лежали деревянные лотки старателей, и вся долина гудела от постоянного шума, который они хором производили. Один из нас поворачивал рукоятку и подбивал лоток снизу с помощью палки, а в это время другой лил на него воду. Осадок просачивался через проволочное сито на дне лотка, после чего попадал в специальную кружку для промывки пыли. Этим занимался Кон, и, надо сказать, неплохо с этим справлялся. В лотке же оставался кварцевый камень, который долбили, чтобы добыть из него кусочки золота или даже целые слитки. У нас пока таких слитков не было. Той пыли, что намывал Кон, хватало только на то, чтобы оплатить ежедневные расходы, а между тем нас не считали здесь Невезучими.

Привыкли мы и к крикам «Фараоны! Фараоны!», которые означали, что снова приехали полицейские и будут отлавливать тех, у кого нет лицензий. По закону каждый старатель должен был ежемесячно покупать лицензию, которая стоила тридцать шиллингов, и всегда носить ее при себе. А если она не была сразу предъявлена по требованию полиции, то нарушителя могли арестовать прямо на месте и держать под арестом до тех пор, пока он не уплатит штраф. Многим лицензия была вообще не по карману. Поэтому, как только раздавался первый возглас «Фараоны!» или крики «Солдат! Солдат!», те, у кого не было лицензий, забирались в самые глубокие шахты и отсиживались там, пока полицейские не объедут всю долину. Мы все ненавидели эти набеги независимо от того, могли купить себе эти лицензии или нет. А впечатлительные натуры, вроде Пэта, вообще чуть не плакали от унижения.

– Налоги – с большой дороги! – возмущались они вслух.

И они были правы. Для нас это был почти что разбой и беззаконие. Ведь мы были чужими здесь, не имели никакого имущества, а значит, у нас не было и права голоса. Как мы жили? Ни кола, ни двора – только несчастных восемь футов земли, на которых разрешено копать… И никому не пришло бы в голову заступиться за нас перед законодателями. Пусть тысячи старателей каждый месяц выкладывают денежки – не важно, добыли они хоть унцию золота или им вообще не досталось ни пылинки. Да, здесь было из-за чего лить слезы тому, кто мог себе это позволить.

Пэт был не в силах оставаться равнодушным к такой несправедливости, а следом за ним и Син. Как только начиналась охота, оба они тут же ныряли в ближайшую шахту. Лицензии у них, конечно, были с собой, просто они хотели создать для полиции побольше проблем. Однажды Пэт притворился, что не нашел у себя заветную бумажку; на него надели наручники, пристегнули их к полицейской лошади и сразу же отправили его на «бревно» – в специальный лагерь, который они называли тюрьмой. Если тюрьма была переполнена, людей там приковывали цепями к огромному стволу упавшего дерева и держали так, покуда за них не заплатят. В тот раз Пэт достал свою лицензию, не дожидаясь, пока его привяжут. В лагерь он вернулся с весьма победоносным видом – как же, утер нос властям; впрочем, радость его была недолгой: очень скоро он понял, что ничего, собственно, не изменилось и своим глупым упрямством он совершенно ничего не добился.

Вообще, проблем здесь хватало. Уйти от них, спрятаться, как улитка в свою раковину, было уже невозможно, потому что мы стали частью всего происходящего, и для нас теперь не было чужих проблем. В одной семье на Эврике случилось несчастье – утонул ребенок, свалившись в затопленную шахту на окраине городка. Я даже никогда не видела его раньше, а может, не замечала – мало ли их там бегает, всех не упомнишь, – но почему-то я не задумываясь взяла иголку и стала шить ему саван из полотняной сорочки, которую дала Кейт. Мэри Хили принесла ирландское кружево, и я пустила его на отделку; похоже, такого наряда бедное дитя не надевало за всю свою жизнь. Я была и на поминках перед погребением, и шла за гробом на кладбище. Казалось бы, эти люди были для нас никем – просто здесь все жили одной большой семьей.

Эта смерть была не единственной. Полиция не выполняла своих защитных функций. Ее рвение распространялось лишь на проверку лицензий на раскопки.

Поэтому жителям Балларата приходилось защищаться самим, и иногда это принимало грубые формы. Например, через несколько дней после нашего приезда был застрелен мужчина, возвращавшийся поздней ночью из бара. Так случилось, что на темных улочках Эврики промышляли воры, которые время от времени постреливали в темноту – просто так, на всякий случай. Конечно, эта смерть была нелепой так же, как и две других, – когда обвалилась незакрепленная шахта и двое мужчин были заживо погребены под землей. Но дело не ограничивалось несчастными случаями. В двадцати милях от города было совершено нападение на эскорт, сопровождавший золото; в результате погибли один полицейский и два преступника. Остальным удалось бежать.

К счастью, нам приходилось сталкиваться не только со смертью. Случались и рождения. Одна из наших соседок на Эврике после целого дня напряженных усилий подарила жизнь девочке. Во время родов она кричала на всю округу, и Роза, заткнув уши руками, прятала лицо у меня на груди. Женщине помогала только акушерка; единственный в Балларате доктор был пьян. Медики, как и все остальные, бывали на приисках проездом и, как правило, с далекой от врачевания целью.

Оставалось у нас место и для веселья. По субботам в Балларате всегда проходили праздники. Я надевала зеленое платье из шотландки, Роза и Кейт облачались в свои шелка, и мы отправлялись на Главную улицу, где собирались все жители Балларата. Торжественным шагом я шла, держа за руку Кона, и он был страшно горд этим. Рассматривая витрины магазинов, мы сожалели, что не можем ничего купить, – некоторые вещи были совсем неплохие. Они были рассчитаны на внезапно разбогатевшего старателя, которому не терпится скорее потратить свои деньги, не дожидаясь поездки в Мельбурн. На этот случай его ждали шелковые рубашки и жилеты из бархата. Из окон театров и гостиниц доносился манящий перезвон фортепиано. Кон трепетным голосом считывал с реклам их названия: «Адельфи», «Монтесума», «Чарльз Нэпьер». Их представления можно было встретить на протяжении всего пути из Европы. Люди здесь до сих пор вспоминали о временах, когда приезжала Лола Монте; для них казалось важным, что в Балларате было достаточно денег, чтобы его согласилась посетить женщина, однажды переспавшая с баварским королем. Я не стала рассказывать об этом Кону.

В теплые вечера двери гостиниц были распахнуты настежь, и с улицы просматривались лампы в розовых абажурах, тяжелые драпировки с бахромой и женщины в ярких атласных платьях. Мы останавливались, чтобы получше разглядеть их, и Роза начинала нетерпеливо подталкивать меня под локоть.

– Как я хочу туда зайти, – говорила она, – все отдам, лишь бы посидеть там и выпить шампанского.

Роза жила здесь в постоянном напряжении – она никак не могла свыкнуться с этим миром. Из всех нас она меньше всего подходила для Балларата. За эти несколько недель мы подружились с ней, и, поскольку до этого у нее никогда не было подруг, я стала для нее ближе, чем кто-либо на свете. Вечером, лежа рядом со мной в темной палатке, она жалобно шептала: