Микола Адам - Здравствуй, Даша!

– Ей в больницу надо, – сказал Николай Михайлович. – Поезжайте, – обращался он ко всем.

– А вы? – не хотел никуда уезжать Хвалей.

– Здесь были ножи, – продолжал Николай Михайлович. – Дальше будет хуже. Я вам благодарен за помощь, но теперь я сам. Если кто-нибудь из вас погибнет, как жить после этого?

– Да ладно, забейте, – не унимался Хвалей. – Никто нас не убьет. Мы сами, кого хочешь, завалим.

– Это не игра, Хвалей, – вмешался Пиноккио.

– А я, по-твоему, слепой? – возразил Хвалей. – Не понимаю?

– В общем так, Хвалей, – прикрикнул на него Костальцев. – Садись в машину и вези Юльку в больницу. Мы с Пиноккио никуда не поедем, – решительно заявил Николаю Михайловичу.

– А чё я должен? – не соглашался Хвалей.

– Потому что только ты водишь машину, – ответил Пиноккио.

Юльке становилось хуже. Боевая эйфория прошла. Боль атаковала тело. Ее уложили на заднее сиденье. Хвалей, подчиняясь большинству, сел в машину.

– Гони, – сказал ему Костальцев.

– Да пошел ты, – сплюнул Хвалей, завел мотор. – Терпи, женщина! – обернулся к Юльке, широко улыбаясь. Она ответила ему слабой болезненной улыбкой.

Даша поднялась вверх по лестнице к двери, ведущей из подвала наружу, дернула за ручку на себя. Дверь не поддалась. Толкнула ее плечом – та же история. Даша застучала в дверь кулаком и стучала до тех пор, пока ей не открыли. Не самый приятный звук для слуха – монотонный глухой и непрекращающийся стук. У кого-то, кто находился за дверью, не выдержали нервы. Даше повезло, что никто, кроме майора Томильчика, не знал о ее обездвиженном положении. Майор Томильчик лично приматывал ее скотчем к стулу. Началась бы суматоха, мысли нехорошие зароились бы в головах, ожесточенность возникла бы к непонятному. Непонятное всегда пугает. Поэтому лучше либо не связываться с тем, что выше твоего понимания, либо уничтожить все, что парит мозг, и поскорее, не задумываясь о последствиях, а то голова лопнет. Майор Томильчик старался не утруждать умственные извилины скинхедов, работавших на него, они и без того напрягались сильней своих возможностей. Только Череп посвящался в истинные цели дел, но его не было на территории коттеджа. Он отправился забрать Николая Михайловича с перекрестка, взяв для подстраховки троих помощников.

Даше открыл дверь рядовой «фашистик» с обостренным слухом, на свою же беду. Сначала она обезвредила его ударом ногой в пах, а потом его же головой протаранила стену. Своим таинственным образом приобретенным навыкам и не девичьей силе Даша не удивлялась. Она и на себя-то едва походила, скорее на терминаторшу, телохранительницу Джона Коннора из сериала «Терминатор. Хроники Сары Коннор» в исполнении Саммер Глау.

Выйдя на свет, Даша зажмурилась от яркого заходящего солнца. Красный закат отразился в ее зрачках, когда она открыла глаза. Она стояла посредине двора шикарного коттеджа с ухоженным газоном и брусчатыми дорожками, и со всех сторон на нее пялились лысые недоумевающие в первые мгновения рожи, оторванные ее нежданным появлением от насущных дел.

– Борман! – позвал один из лысых, оказавшийся ближе всех к подвалу, того, кто выпустил Дашу из плена и который валялся возде двери в подвал, вырубленный ею. – Какого хера девка тут торчит?

Однако Борман не отозвался. Это лысого насторожило. Он направился в подвал. Даша его перехватила. Припечатала к стенке коттеджа и несколько раз наподдала под дых выбрасываемой вперед ногой. Потом встала в стойку, обернувшись к остальным, зная, не оглядываясь назад, что противник повержен и медленно оседает на землю по стенке.

– Ты чё, коза, бешеная? – высказался кто-то из окружавших ее скинхедов.

– Харэ с ней церемониться, – еще кто-то подал голос. – Валим ее и употребляем. Все равно же сдохнет.

– Она мне еще на кладбище понравилась, – облизал губы худой лапоухий бритоголовый, без опаски, но не спеша, приближающийся к Даше лоб в лоб, играя в руке ножиком. – Сладенькая поди? – подмигнул ей.

Она ударила первой. Подпрыгнула и саданула худого носком в кадык, на лету перехватив его ножик и метнув в первого, кого увидела перед глазами. Попала в глаз. Двое обезврежены. Оставшиеся скопом налетели, но больше попадали по друг другу, чем по Даше. Ее ноги работали, как мельница. Она разбрасывала «фашистов», точно кегли. Но и они то и дело не промазывали. Правая бровь была рассечена не хило, сочившаяся кровь заливала глаз, губа разбита, ребра болели. Однако, не смотря на боль, превозмогая ее, Даша справилась. Скоро все, кто на нее нападал, лежали.

Даша прислонилась к одной из стен коттеджа, тяжело, с хрипом дыша. Невероятная усталость овладевала ею чарами сна. Прогремел выстрел. Пуля просвистела возле уха, чиркнула по стене, отколов кусочек кирпича, который резанул по Дашиной щеке, оставив кровавую борозду, и вместе с пулей отрикошетил к газону.

Даша бросила взгляд в ту сторону, откуда по ее мнению стреляли. С балкона, прямо напротив, в нее целился майор Томильчик. Все это время он наблюдал за боем, наслаждаясь зрелищем. Но покоя ему не давала мысль, как запуганная школьница могла превратиться в искусного бойца, буквально переродившись на глазах? Что-то с ней было не так. Да и она ли это вообще? Телом-то – да. А внутри кто?

– Ты кто такая? – крикнул он Даше с балкона.

– А ты попробуй угадай, – отозвалась Даша.

– Кем бы ты ни была, – продолжал майор Томильчик, – девку эту, если я ее не убью, посадят. Да и в любом случае посадят. Столько трупов…

– Положим, трупы не все, – возразила Даша и добавила, – к сожалению. Да и не посадит ее никто. Потому что никто не узнает о случившемся.

– С чего это ты взяла? – насторожился майор Томильчик.

Даша одним порывистым прыжком преодолела расстояние, отделявшее ее от балкона, и столкнулась нос к носу с майором Томильчиком, выхватив у него пистолет. От неожиданности майор Томильчик застыл с открытым ртом. Даша закрыла его рот собственноручно.

– Потому что ты умрешь! – произнесла и выстрелила в упор три раза подряд.

Падая, майор Томильчик видел перед собой не Дашу, а Анну. Она еще склонилась над ним и сказала:

– Я помню тебя.

Широко раскрытыми от ужаса глазами майор Томильчик смотрел на Анну. Ее образ и застыл в его зрачках, когда Даша выстрелила ему в лоб.

Не выпуская пистолета из руки, она спустилась во вдор.

Солнце почти село.

Даша покачнулась, будто споткнулась, упала, уткнувшись в землю, с тихим стоном, застыла, словно мертвая.

Костальцев и Коля Пиноккио ни о чем не спрашивали Николая Михайловича. Не ко времени. Гораздо больше их занимали мысли о том, что они вместе, впервые за много лет, делали одно дело, сплоченные одной бедой, задевшей не только их обоих, но и других. И не так уж и трудно было понимать друг друга с полуслова. Костальцев, будто впервые, смотрел на Пиноккио. Оказывается, нормальный парень этот очкарик. Ничуть не хуже Костальцева или Хвалея, если не лучше. И правильно он поступил с Касымом. Все считали его слабаком, а Пиноккио показал, что он самый сильный. Верно говорят, дети – самый жестокий народ. Как проявишь себя в пятилетнем возрасте в кругу сверстников, так к тебе и будут относиться, пока не вырастешь. Пиноккио не справился тогда, зато, спустя годы, наверстал в один миг и уважение к себе и доверие. А показная развязность и грубость Костальцева, коротко, его понты – лепет ребенка в сравнении с поступками Пиноккио. Костальцев даже завидовал Пиноккио, потому что сам хотел выглядеть благородно, но как-то не получалось. Еще вчера в этом он винил Пиноккио, мол, перешел дорогу, занял его место. А ведь сам Костальцев, если поразмыслить, палец о палец не ударил, чтобы изменить ситуацию и подвинуть Пиноккио с пьедестала. В лучшую сторону, считал Костальцев, он стал меняться, благодаря Павловской, в которой однажды, удивив самого себя, разглядел офигенно красивую девчонку и тут же втюрился в нее. Она его облагораживала. Он с удовольствием становился другим, чтобы быть достойным ее. Павловская, естественно, разительно отличалась от Белой. Та боевая, отчаянная, бесстрашная. Таня же какая-то воздушная что-ли, легкая, женственная, настоящее олицетворение Любви. Как не влюбиться в такую? Она только ресничками взмахнет или улыбнется ямочками на обеих щечках – и ты уже не принадлежишь себе. Поначалу это напрягало Костальцева, потому что он терялся, тушевался и слова не мог выговорить путного, мямлил что-то нечленораздельное как идиотик. Однако, став чаще видеться с Таней, пересиливал робость, и чем чаще они встречались, тем быстрее проходил ступор. Ей уже было приятно с ним, весело и непринужденно, она сама искала с ним встреч. В театр завлекла, опять же, чтобы подольше находиться вместе и рядом…

– Приехали, – сказал Череп, остановив джипп у ворот высокого коттеджа в окрестностях Тимкович.

Солнце село, но мгла еще медлила заполнять собою пространство.

Николай Михайлович вывел Черепа из машины, подвел к воротам. Костальцев с Колей Пиноккио держались позади.

Ни на звонки, ни на неоднократный стук по воротам никто не реагировал. Со двора через ворота змеями выползала тишина.

– Может, случилось чего? – предположил Костальцев.

– Что там могло случиться? – недоумевал Николай Михайлович. – Не перебили же они сами себя. Разве что перепились? Как думаешь? – тормошнул Черепа.

– Не знаю, – мотнул тот головой.

– Я метнусь, открою снаружи, – сказал Костальцев и, не ожидая ничьего одобрения, вскарабкался на ворота, перелез и спрыгнул вниз по другую сторону. Открыл ворота через несколько секунд.

Когда вошли во двор, изумились. Повсюду валялись полудохлые скины.

– Чё за дела?! – воскликнул пораженный Череп.

– Прямо Мамаево побоище, – сравнил Коля Пиноккио двор с полем боя.

Дашу, уткнувшуюся носом в землю и неловко подвернувшую за спину руку, первым увидел Николай Михайлович. Он бросился к ней, упал на колени, перевернул на спину, убрал с лица волосы. Рядом выросли Коля Пиноккио и Костальцев. Ее измученный вид, ссадины и кровоподтеки на лице без слов говорили сами за себя.