Микола Адам - Здравствуй, Даша!

– Вы что о себе возомнили? – обрушилась Мария Петровна на класс. – Совсем обалдели? На вас что, только Ирина Викторовна действует? Может, ее приглашать на каждый урок, как намордник, чтобы вы заткнулись? Стадо баранов великовозрастных! В вас хоть капля человеческого есть? Хвалей?

– А чё сразу Хвалей? – вскинулся тот.

– А кто?

– Я вообще молчал! – оправдывался Хвалей.

– Марш в учительскую и приведи сюда Ирину Викторовну! – приказала Мария Петровна.

Хвалей живо побежал исполнять поручение.

– Пусть вам будет стыдно, – продолжала Мария Петровна, – что вам, как собакам, нужен намордник. Хотя, если честно, я очень сомневаюсь, что у вас вообще есть совесть…

А что такое любовь? И как ее распознать? Как не ошибиться в том, что это именно она? Существует множество книг и фильмов о любви, но как ее вытащить оттуда, чтобы использовать взаправду? Как почувствовать, что не обманулся, когда она выползет из экрана или выпорхнет с книжной страницы в реальный мир? Хвалей книги не уважал. Нафига парить мозг всякой древней всячиной, к тому же вымышленной? Что случится с ним, с Хвалеем, если он не будет знать, как звали лошадь Вронского или какие глаза были у Наташи Ростовой? Их вообще в природе нет! Писатели навыдумывают разного бреда, типа того, как Раскольников замочил старушку, да распишут это с особым пристрастием на четырехстах страницах, а ты обязан читать эту ахинею и рассказывать на уроке о том, что и сколько прочитал, иначе схлопочешь неуд в четверти. В нете таких историй пруд пруди, и все они не длиньше абзаца, умещающегося в несколько строк. А ты сиди читай то, что было неизвестно когда и было ли вообще, да еще отрывок учи наизусть. Фигня вся эта литература! Кино – другое дело. С Ван Даммом там, Дольфом Лундгреном, Сталлоне, Шварцем… И любовь там – что надо. Безо всяких заумных выкрутасов. Все просто и понятно. И мозг напрягать не надо и глаза заставлять. Те сами оторваться не могут от экрана. Любовь… Вон Пиноккио из-за любви к Белой чуть ласты не склеил, а ей хоть бы что. Такая вот «Война и мир», блин. Влюбляйся в таких – и никакой благодарности. Хвалею-то хочется влюбиться, только в кого? Кошкина вроде ничего, но шалава еще та. Касым говорил, что всем дала во дворе, сожалел, что Хвалей не из их двора. По ней и видно, что она не прочь, и надо бы попробовать ее на вкус, да не хочется. Как представишь, что в ней весь двор перебывал, рыгать тянет. Ну, Белая – бешеная какая-то и с мозгами не дружит. Павловская недалеко от Белой ушла. А больше и смотреть-то не на кого в классе. Одни мутанты.

Лишь появление Ирины Викторовны кольнуло низ живота Хвалея. А то, как она его вырубила, только распалило в нем желание сблизиться с практиканткой. Такой палец в рот не клади, руку откусит по локоть. И ведь не страшно ее нисколечко, а все слушаются, будто командира в отряде. Наверно оттого, что красивая очень. Мечта поэта, что называется. И, практически, ровесница. Сколько ей? Лет двадцать, не больше.

Хвалей даже умудрился проследить за Ириной Викторовной как-то раз. Пошел за ней следом после уроков, разумеется, соблюдая дистанцию, на расстоянии. Она явно была не местной. Скорее всего, из района. Снимала где-нибудь комнату или квартиру. И точно, снимала в новостройке пятиэтажной однокомнатную. Хвалей ее аж до двери проводил, которая оказалась приоткрытой, будто приглашала войти. Хвалей и вошел, чтобы сразу в лоб получить, аж искры из глаз посыпались и разбежались врассыпную. Пришел в себя уже на диване с компрессом холодным на голове.

– Извини, – сказала Ирина Викторовна. – Я думала, что кто-то другой за мной идет.

– Маньяк, что ли? – подумал вслух Хвалей.

– Может, и маньяк, – не стала возражать Ирина Викторовна.

– Зачем же вы дверь оставили открытой? – не понял Хвалей.

– Чтобы обезвредить, – прозвучал ответ, – и сдать куда следует. Как видишь, обезвредила.

– Только сдавать меня никуда не надо, ладно? – попросил Хвалей. – Я же не маньяк. Да и с Пиноккио этим в ментовку тягают.

– А что ж вы его порезали? – спросила Ирина Викторовна. – По-моему, хороший мальчик.

– Ну, вам виднее, – не разубеждал ее Хвалей.

– Так зачем шел за мной? – продолжала допрашивать Ирина Викторовна.

– Нравитесь, – честно ответил Хвалей, сам себе удивившись: Ирина Викторовна реально ему нравилась.

– Сейчас придумал? – не поверила она. – Или тогда, когда следил за мной, на случай, если застукаю?

– Да ничего я не придумывал, – возразил Хвалей. – Разве вы не можете нравиться?

– Я-то могу, – согласилась Ирина Викторовна. – Но явно не таким, как ты.

– А я чё, ущербный? – обиделся Хвалей. – Или вы думаете, только Пиноккио достоин большой и чистой любви?

– Я ничего не думаю, – ответила Ирина Викторовна. – А Пиноккио вашего даже в глаза не видела, но наслышана достаточно. Судят же, Хвалей, и соответственно относятся по поступкам, а не по громким словам.

– Выходит, по вашему, я трепло?

– Я этого не говорила.

– Но подумали…

– Послушай, мальчик, – сердито произнесла Ирина Викторовна, которой надоело бессмысленное общение с Хвалеем и ее затянувшееся гостеприимство, – играть в неотразимого обольстителя ты будешь со своими ровесницами или писюхами из младших классов, соблазняя приспущенными штанами и наглой ухмылочкой. Для меня ты слишком мал, врубаешься?

– Дело только в возрасте? – ничего не прошибало Хвалея.

– Хвалей, ты русский язык понимаешь? Это уже становится смешно, – сказала Ирина Викторовна.

– Но признайтесь, – произнес Хвалей, – вам же приятно, что мужчина, моложе вас, испытывает к вам влечение…

– Все, хватит! – решительно заявила Ирина Викторовна. – Встал и вон пошел!

– Не нервничайте вы так, Ирина Викторовна, – снял со лба холодную мокрую тряпку Хвалей, – ухожу я. Но еще вернусь.

– Что сказал? – приготовилась Ирина Викторовна стукнуть непрошенного гостя.

– Все-все-все, ухожу, – поспешил к двери Хвалей. – Теперь я знаю, где вы живете! – крикнул в закрытую уже дверь.

– Вали давай! – отозвалась Ирина Викторовна.

Главное, начало положено. Так подумал Хвалей. Он выяснил, что парня у Ирины Викторовны нет. Еще бы, к таким красоткам, как Ирина Викторовна, на кривой козе не подкатишь. А подкатишь – не особо разгонишься. Машется она похлеще любого карата. Если что, так в бубен настучит, мало не покажется. Может быть, у нее есть парень в Минске? Но столица далеко и его оттуда не видно. Хвалей ясно не понимал, чего он хочет от Ирины Викторовны, но влекло к ней со страшной силой. Он пытался наладить контакт с ней, пока впустую, однако использовал любую возможность быть как можно чаще у нее на виду, чтобы лишний раз напомнить о себе. Поручение Марии Петровны позвать Ирину Викторовну из учительской в их класс Хвалей расценил как подарок судьбы. Пусть небольшое количество времени, но он с ней останется наедине, если, конечно, в учительской Ирина Викторовна сидела одна.

Ему повезло. Кроме Ирины Викторовны никого не было. Она расположилась с ногами на кожаном диване и скучно листала какой-то глянцевый журнал, подперев голову рукой.

– Здравствуйте, Ирина Викторовна! – вбежал Хвалей в учительскую и сел в кресло напротив. – Не ждали?

– Хвалей? – не поняла она, встрепенулась вся, будто ее застали за чем-то непотребным, выпрямилась, села ровно, свесив ноги. – Ты чего тут? Урок прогуливаешь?

– Нет, – замотал головой Хвалей. – Мария Петровна послала за вами.

– Зачем?

– Наш класс усмирять, – охотно отвечал Хвалей.

– А что, Мария Петровна уже не справляется? – не поверила Ирина Викторовна.

– Не она, Наталья Франсовна.

– Что ж вы довели девушку? – пожурила Ирина Викторовна. – Совсем борзые стали!

– Так все для вас! – нашелся Хвалей. – Хотим вас видеть на каждом нашем уроке.

– А мои кто проводить будет?

– Пускай заменят, – предложил Хвалей.

– Да я сама заменяю… – Спохватилась: – А что я это оправдываюсь перед тобой? Небось сам довел Наталью Франсовну, чтобы меня официально заполучить.

– Не я, – отрицал свою вину Хвалей.

– А кто? – не сомневалась Ирина Викторовна.

– Вы не поверите…

– Не поверю.

– А зря, между прочим…

– Ладно, хватит балаболить, пойдем.

Ирина Викторовна обулась и отправилась в сопровождении Хвалея в класс географии выручать Наталью Франсовну.

Театр захватил Дашу, словно в сладкий плен. Не только репетиции, конечно, манили ее на сцену, но присутствие на них Николая Михайловича, очень строгого, сурового и требовательного, между прочим, режиссера. Однако в любой удобный момент, улучив время, когда никто не видит, Николай Михайлович не упускал случая, чтобы не обнять Дашу, не поцеловать, крепко прижимая к себе. Да и Даша льнула к нему всем телом, просовывала руки под пиджак его, гладила спину, приподнявшись на цыпочки, чтобы отвечать на поцелуи. Дальше пока не зашло, но Даша и не торопила Николая Михайловича, боялась стремительного развития, хотя безумно жаждала близости с ним. Нет, девственницей она не была, поэтому причина не в этом. Интересно, остались ли вообще в нашем мире девственницы? Всем же не терпится изведать запретный плод, который, по статистике, заканчивается разочарованием. Потом уже, поднабравшись опыта, разочарование проходит, но все равно оставляет неприятный осадок, говорила Верка. А где ж этот опыт взять-то? Даша по дурости разрешила воспользоваться одному козлу невинной плотью. Все повзрослеть быстрей стремилась, догнать и перегнать Верку. Сначала было приятно, пока он руками трогал, но потом так больно дико стало, к тому же кровь побежала, да так, будто кто-то гнался за ней. В общем, Даша не впечатлилась первым опытом в сексе. Отшила и Пиноккио, и еще нескольких мальчиков, предлагавших дружбу. А Николай Михайлович взрослый и, скорее всего, боится больше Даши перешагнуть барьер, ведь назад потом не повернешь, а Даша – несовершеннолетняя. Статья, короче, если кто донесет. Так-то у них все хорошо. Но поцелуйчики, обнимашечки – это же несерьезно. И Даша и Николай Михайлович понимают, поскольку тянет их друг к другу с непреодолимой силой. А тут еще, чтобы оправдать свою нерешительность, герой-спецназовец, называется, Николай Михайлович выдумал басню про то, мол, что мертвая жена его встает перед глазами, как молчаливый укор, только он надумает сделать шаг к более тесным отношениям с Дашей. Его можно понять. Чувство долга, бла-бла-бла там, и все такое. Это естественно. Возможно, Николая Михайловича действительно не отпускает жена, какими-то невидимыми нитями привязав к себе. Но она же мертвая! Зачем ей живой Николай Михайлович? Ему жить нужно, потому что он живой. И, кстати, Даша – не самый худший вариант для него. Она же совсем мелкая, жизни не знает, лепи из нее, словно из пластилина, кого угодно, Даша не против. Она и так с открытым ртом слушает каждое слово Николая Михайловича, даже странно. Никогда не думала, что настолько подвластна чужому влиянию. Однако Николай Михайлович не чужой. Хоть и взрослый, но любимый. Да и какой он взрослый? Как мальчишка зажмет ее в углу и тискает, нарадоваться не может, что юную грудь пощупал, да знай по сторонам поглядывает, чтобы не застукали и не отругали за непристойное поведение или двойку в дневник не поставили. Как ребенок, блин. Даша все чаще ловила себя на мысли, что она старше Николая Михайловича, видя, как он дурачится на сцене, показывает Павловской, как играть Шурку, а Даше – как играть Машу. И так у него все смешно получается. И он абсолютно не боится быть смешным, смеется вместе с ними, даже, можно сказать, балуется. Глаза озорно блестят и сверкают от неожиданной находки в образе той или иной героини, обнаруженной общими усилиями. Но когда начинается полноценная репетиция, когда Николай Михайлович оставляет сцену и Павловскую с Дашей на ней одних, тогда начинается жесть. Ребенок в Николае Михайловиче умирает, а на его месте возникает чуть ли не диктатор. Он придирается к каждой реплике. То это ему не так, то не в ту сторону пошла, то не вовремя вышла, то рано заговорила, то неправильно улыбнулась, то он верит, то не верит… Таньку до слез доводил неоднократно. И Даша злилась на него за это, хотя понимала, что он-то прав. Хочет достоверности, добивается максимальной правды и жизни персонажей, а не ходульного исполнения заученного текста. Даже тетя Алена делала Николаю Михайловичу замечания, что слишком жестко он относится к исполнительницам главных ролей. Они ведь не профессиональные актрисы, вообще не актрисы, если честно, девочки-школьницы. В один прекрасный момент развернутся и уйдут, когда достанет издевательство. Хотя никуда они не уйдут. И Даша, и Таня уже не представляли себя без своих героинь, без изматывающих репетиций. Вытирая слезы, они вступались за Николая Михайловича перед тетей Аленой, брали вину на себя.