Блин, запарилась с этим Николаем Михайловичем так, что в школу можно опоздать. Хотя школе до сиреневой звезды, придет Даша на уроки или нет. Блин, капец, косметику на ночь не смыла! Еще один гемор на попу!.. Во всем Николай Михайлович виноват! Уложил спать, даже не вспомнив, что перед сном нужно лицо вымыть девушке и зубы почистить, во всяком случае, желательно. Еще этих «Трех мушкетеров» врубил, как по радио, которых Даша терпеть не может. И постираться надо было. Пачка-то одна, а вымазана. Придется белую блузку с галстуком одевать и шотландку. После школы постирается.

Даща привела лицо в относительный порядок, нанесла грим-тушь на глаза, но не так сильно как раньше, расчесалась, оделась, подкрепилась бутербродами с чаем, перекинула сумку через плечо, вышла из квартиры. По дороге закурила. Чего стесняться или кого? Шила в мешке не утаишь. Да и не хотела Даша скрывать ни от кого, что курит. А что глазеют прохожие – так пускай глазеют. Им же не запретишь не смотреть.

Хвалей и Пиноккио отсутствовали. Но мало кто знал по какой причине.

Костальцев пошутил, что они поубивали друг друга, не подозревая, что очень близок к истине.

Не было в школе и Касыма. Инна Гурло ходила с таким лицом, словно в воду опущенная. Значит, и Касыма и Хвалея арестовали. Интересно, Лемеша нашли ли? Николай Михайлович, Даша не помнила точно, сообщал ментам о нем или нет?

Павловская как-то странно вела себя. Настороженно, что ли. Сухо поздоровалась. Но не пересела на свою первую парту, села с Дашей. Парта, за которой дожен был сидеть Пиноккио, пустовала. Географичка попросила девочек пересесть на его место.

– Он же не умер, – сказала на это Даша.

– Не поняла, – уставилась на Дашу Наталья Франсовна.

– Здесь Кот сидит, – произнесла Даша. – Чё мы будем на его голове сидеть?

– Кот сегодня отсутствует.

– А он духовно с нами, – не желая того, поддержал Костальцев девчонок.

– Не ерничай, Костальцев, – одернула его Наталья Франсовна. – Ладно, – решила на счет девочек, – не хотите, не пересаживайтесь. Не будем раздувать из ничего конфликт.

Инцидент исчерпан, как говорится.

На большой перемене, в столовой, Павловская спросила Дашу, что с ней случилось на летней сцене.

– А что, что-то должно было случиться? – переспросила Даша.

– Нет, но… – замялась Таня. – Хвалея нет, Касыма тоже.

– Их менты загребли.

– А Николай Михайлович?

– А что Николай Михайлович?

– Ну, он же за тобой пошел. Нашел тебя?

– Нашел.

– Ну, и?…

– Чё, ну и? Загадками не говори.

– Он же, как ужаленный, сорвался, когда узнал, куда ты подалась, – пространно объяснила Павловская.

– Беспокоился наверно. Я же еще ребенок.

– Что-то ты не договариваешь…

– Слушай, Павловская, чё тебе надо? – взорвалась Даша ни с того, ни с сего.

– Да ничего мне не надо. Мы же подруги. Хотела знать, все ли у тебя в порядке.

– Все у меня в порядке. Довольна?

– Ну, довольна.

– Ну, и все. На репетиции встретимся, – Даша взяла поднос со стола с недоеденным обедом, убрала за собой.

ЭПИЗОД 24

Страшно терять близких. Даже представить жутко, что того, кого ты знал, с кем еще вчера шутил, договаривался на послезавтра встретиться, того, кто был тебе дорог, сегодня уже нет. И изменить ничего нельзя. То, что было не сказано, не скажется никогда, потому что некому говорить те слова, которые смог бы понять, услышав их от тебя, только он. Безнадега полная. Ты мечешься в собственном теле, как в клетке, не зная, что делать. Руки и ноги только мешают, они раздражают своей ненужностью, поскольку им больше некого обнимать. Ты не хочешь верить в непоправимое, закрываешь глаза, чтобы увидеть его живым и здоровым, улыбаешься ему, тянешься к нему, точно травинка к свету. Но его все равно нет. Из реальности не убежать, а в воспоминаниях жизни не бывает, так же, как и в мечтаниях. Ненастоящая эта жизнь. И не выход из положения – замыкаться в себе, оставляя его там, внутри, такого, каким он и не был-то никогда, но тебе его хочется запомнить именно таким, никем незаменимым и самым дорогим, потому что его больше нет. Есть вещи его, запах его еще не совсем выветрился, однако и он исчезнет, растворится в пыли, а вещи выбросятся, как ненужные больше, если не представляют какой-либо ценности. Останутся фотографии и больше ничего. Память со временем сотрет его портрет в твоей голове. Это неизбежно, потому что такова жизнь. Она хуже смерти. У смерти все понятно. Смерть всегда предсказуема, лишь неизвестен ее приход. Жизнь же, словно война, наносит такие удары, что после каждого барахтаешься, как в воронке, пытаясь выбраться, а выкарабкиваешься, она снова бомбит тебя, не давая возможности очухаться.

Ужаснее всего, когда родители хоронят собственных детей. Это неправильно. Сколько сил нужно матери, чтобы выдержать зрелище того, как закапывают ее ребенка? А сколько мужества требуется отцу, чтобы не сойти с ума после похорон от воплей безутешной жены, убивающейся по мертвым детям? Их не вернуть, и она не хочет жить. Сколько усилий должен приложить муж, чтобы его жена смирилась с невозвратимой потерей? Чтобы она сама не отправилась вслед за детьми с помощью петли, вскрытия вен или принятия снотворного в неограниченном количестве? Каково ему будет расстаться еще и с супругой? Если он, конечно, человек, а не мразь какая-нибудь. Хватает ведь и таких, и сколько хочешь.

Юля Пересильд чуть сама не умерла, видя, как убивалась мама Коли Кота в ожидании результатов операции в зале ожидания городской больницы. Нет, она не билась в истерике, не рвалась в операционную с безумными выкриками, даже не плакала. Она сидела на кушетке, на самом ее краешке, маленькая, хрупкая, миниатюрная женщина, застывшая в одном положении, будто мраморная статуя, с остановившимся взглядом остекленевших глаз, не видящих и ничего не замечающих вокруг. Казалось, ее не было в собственном теле, так оно безжизненно выглядело, а находилась рядом с сыном, держала за руку, отдавая свою жизнь и любовь, чтобы он держался и знал, что его ждут, чтобы не заплутал в лабиринте, а вернулся к ней.

От мамы Пиноккио, излучавшей добро, светившейся нежностью и лаской, несло холодом. Камень, дотронувшись до него, и тот показался бы теплее. Юле было страшно смотреть на нее, так до неузнаваемости изменилась Колина мама за несколько часов. Кот-старший нервно курил на улице. Возможно, он был прав не трогая жену и не беспокоя ее.

Юля сидела на полу, не отрывая взгляда от лица Колиной мамы. Женщина даже не моргнула ни разу. Жуть какая. А операция по спасению Пиноккио никак не заканчивалась.

Орлом влетел в зал ожидания Юлин брат Руслан. Высокий, точно каланча, большой, как боксер Валуев. Мускулы его просматривались даже под курткой. Огромными шагами пересекая холл, он в два счета оказался рядом с сестрой.

– Ты цела? – погладил ее широкой ладонью по голове.

– Не видишь? – буркнула Юля.

– Мы взяли Касыма и его отморозков, – произнес Руслан.

– Ты что мне обещал? – в упор посмотрела на брата Юля.

– Твой очкарик сам виноват, – ответил Руслан. – Пойдем отсюда, – потянул сестру за руку. – Завтра вернешься, – сказал, чтобы девочка не сопротивлялась. – Сегодня ты ему ничем не поможешь, – объяснял. – Неизвестно, когда будут результаты операции. А ты должна поспать и утром пойти на учебу, после которой и навестишь своего рыцаря.

Колина мама не шелохнулась, никак не прореагировала на словесную перепалку Юли и Руслана. Их для нее не существовало. И уход брата и сестры Пересильд не заметила, как не заметила и присутствие Юлино, ее взгляд на себе.

Юля набросилась на брата, выйдя на улицу, с обвинениями в его адрес, замолотила кулачками по его широкой груди.

– Это ты виноват! – кричала она. – Ты же обещал защитить его! Посмотри на себя! Шифонер! Пришел бы на стрелку и ничего бы не было! Они бы испугались одного твоего вида!..

– Успокойся, Юля! – пытался закрыть рот сестре Руслан рукой. – Никто не знал, что они переиграют встречу. Стечение обстоятельств, понимаешь?…

– Я ничего не хочу понимать! – вырывалась Юля. – Коля умирает по твоей милости!

– Да не умрет твой Коля! – повысил голос на тон старший брат. – Достала!

Руслан подхватил Юлю на руки, перебросил на спину, понес к машине.

Дома, в вестибюле Юлиной комнаты, в спальню она входить никому не разрешала категорически, девочке вкололи успокоительное. Ей необходимо было поспать. Уложили на диван. Руслан принес из своей комнаты одеяло, укрыл им сестру.

Ей снился Пиноккио. Он стоял на пустыре и звал Юлю с собой. Она бежала к нему и никак не могла добежать, словно бежала на месте, как на тренажере. А он все звал и звал. Почему приснился такой сон? Что он означал? Ясно одно, что Коле нужна Юлина помощь. С этой мыслью Юля прожила все уроки в лицее, пока не оказалась в больнице. Ее не хотели пускать к нему. Мол, не родственница. Не говорили, где он лежит. Будто какую-то секретную тайну хранили. Юля безрезультатно провела несколько часов у приемного покоя. Потом пришел Колин папа. Она кинулась к нему.

– Как Коля? – заглядывала в его глаза, как собака.

– Лучше, – ответил Кот-старший, такой же костлявый, как и сын, худой и в очках, с зачесанными назад черными с проседью волосами.

– А можно к нему? На минуточку только…

– Почему нельзя? – пожал плечами Колин папа.

Пиноккио лежал уже в отдельной палате. Из реанимации его перевезли днем. Операция прошла успешно. Жизненно важные органы вне опасности. Но трубки капельницы настораживали. Мама Колина, абсолютный антипод вчерашней, мертвой и ледяной, излучала тепло и свет. Она искренне улыбнулась Юле, поздоровавшись с ней. Тактично увела мужа в коридор, оставив сына наедине с посетительницей.

Юля села у кровати больного на стульчик, оставленный его мамой. Стул еще хранил тепло ее тела. Провела рукой по лбу Пиноккио.

– Ну, привет, – произнесла, а из глаз потекли слезы, оставляя дорожки с размазанной тушью на щеках. – Ты только не умирай, – прошептала, осторожно взяв вялую Колину руку в свою. – Помнишь, «…пожалуйста, только живи, ты же видишь, я живу тобою. Моей огромной любви хватит нам двоим с головою…»