Я, ссылаясь на бабушкины слова, прояснила ситуацию и в подтверждение своих слов достала из кармана пару прихваченных с собой белых слоников.

— Это ваш подарок, так ведь?

Островский с любопытством уставился на причудливые фигурки и вернул их мне.

— Нет, я никогда Нине таких игрушек не дарил.

А что, она утверждает, что это мой подарок?

— Она ничего больше не утверждает. Мама умерла, — тихо отозвалась я. — Вы теперь можете отпираться, — украдкой вытирая ладонью слезы, добавила я. — Доказать ваше отцовство никто не сможет.

— Катя, Катя, бедная девочка.

Островский достал чистый носовой платок и дал его мне. Впервые я пожалела, что у меня не оказалось платка — вечно о них забываю. Утираться его платком было неприятно. Ведь он отказался от меня.

— Послушай, Катя. Все это так неожиданно.

И смерть Нины. Почему же она, такая молодая, умерла? — Не получив ответа, продолжил:

— Да, Нину я хорошо знал, мы даже в одной школе учились. Правда, я двумя классами младше был. Она после восьмилетки уехала в Ленинград, в медучилище поступила, а я десятилетку в Кронштадте заканчивал. В то время мы с ней не встречались.

Сама посуди, стала бы ты, взрослая девушка, со школяром встречаться? А когда я поступил в морское училище, ее снова встретил. Она уже работала там в санчасти и, кстати, уже замужем была.

— Да, замужем, но муж ее в загранку часто уходил, месяцами не бывал дома. А бабуля говорила, что в это время вы и домой к нам заходили, и так, вообще… — всхлипывая, проговорила я.

— Заходил, наверное, по-дружески. Мы иногда и в Кронштадт на одном пароме добирались. Нина ко мне как к младшему брату относилась. Освобождения от нарядов выписывала. Я своим землячеством пользовался. Что было, то было. Но близких отношений у нас с Ниной не было. И понимаете, Катя, — он снова перешел на «вы», — курсанты — не то что ребята на гражданке. Мы старались завязать серьезные отношения с девушками. У курсантов одна забота — жениться до выпуска. Потом в дальний гарнизон или на корабль пошлют, там выбирать не из кого. Так что тратить время на замужнюю женщину у меня резона не было.

Вначале его объяснения показались мне смехотворными, но Валерий Валерьевич говорил серьезно и убедительно. С каждым его словом уверенность моя слабела и таяла. Да, наверное, Островский — не мой отец. И не мог с моей матерью связаться такой строгий и основательный, каким он, наверное, и в те годы был, парень.

— А ты, уверена. Катя, что Петров тебе — не родной отец? Ты с ним обсуждала этот вопрос?

— С ним тоже теперь не поговоришь, он десять лет назад оставил нас, сбежал за кордон. Зато его отношение ко мне говорило само за себя. Не мог он быть моим отцом.

— Что, бил тебя, строго наказывал? — участливо спросил Островский.

— Даже говорить про него не хочу, — пробурчала я, возвращая Островскому влажный платок.

— Что ж, тебе виднее. А знаешь что, Катя, вернешься в Питер, загляни к Ларисе. Она с Ниной дружила.

— Какой Ларисе?

— Черт, фамилию забыл. Она зубным врачом в санчасти училища работала. Неужели ты ее не знала?

— А, тетя Лариса! Как же. Меня мама к ней водила зубы лечить. Она потом в какой-то заводской поликлинике работала. Я даже помню зрительно, где это находится.

— Ладно, Катюша, пора возвращаться. Мне надо кое-что еще подготовить. Кстати, увидишь кронштадтских, передавай привет. Давно я в родном городе не был. А как ты меня откопала, случайно?

— Руденко Григорий Миронович помог. Он у нас в техникуме преподает.

— И как он, держится? Ему уж лет-то немало, надо полагать. Мне уже скоро сорок будет. Он ведь и моим учителем был. Передай, что на службе его советы мне очень пригодились. А теперь, выходит, мне тебя учить поручено. Придется взяться всерьез.

Что-то вчера Серов на тебя жаловался.

Теперь в голосе Островского звучали прямо-таки отцовские нотки. Мне было неудобно и досадно выслушивать его замечания. Тем более, что поведать ему истинную причину моего конфликта с Серовым я не могла.

— У меня голова болела, — буркнула я первое попавшееся оправдание.

— А теперь прошла? — с улыбкой спросил он.

Мои нервы были на пределе. Я еле сдерживалась, чтобы не нагрубить Островскому. Все они одинаковы. Детей бросают, женам изменяют. Но я чувствовала несправедливость своих обвинений. Нет, Валерий Валерьевич не виноват, что у меня так скверно сложилась судьба. Мне хотелось крикнуть, что у меня не голова, а душа болит. Но я выпалила совсем другое:

— Наврала я. Голова тут ни при чем. Просто я — прогульщица и разгильдяйка! Вот так, Валерий Валерьевич. — И я снова зарыдала!

Но умный добрый капитан Островский возразил мне:

— Не надо, Катя, на себя наговаривать. Я верю, что у тебя были основания пропустить практику. Но у тебя еще достаточно времени, чтобы показать, как ты умеешь работать. Нам сейчас предстоит исследовать сигналы акватории. Все магнитные записи с полигона надо быстро прогнать через лабораторные магнитофоны. Так что сейчас твоя партия станет заглавной.

Я перестала всхлипывать. Никто еще так не говорил со мной. Что ж, я докажу Валерию Валерьевичу, что на меня можно положиться.

Мы вернулись в городок и разошлись в разные стороны.

* * *

Просторный зал клуба был украшен гирляндами из военно-морских флажков, расчерченных горизонтальными и вертикальными линиями. В них посвященные могли прочитать поздравление личному составу части. На сцене стоял большой плакат с цифрой 40. Под ним — белое эмалированное ведро с огромным букетом полевых цветов. Их красиво подобранные синие, фиолетовые, васильковые соцветия тоже были сродни морю и морякам. В углу сцены, в специальной стойке, высилось знамя части, а на занавесе крепились выпиленные из фанеры ордена Ленина и Красного Знамени.

Зрительный зал, он же кинозал, был преобразован в ресторанный. Фанерные кресла были вынесены. Вместо них расставлены столы и столики.

Длинные, вдоль стен — для матросов, маленькие, на четыре — шесть человек, — для офицеров и членов их семей. Кроме фруктов, столы украшали тарелки с выложенными на них горкой пирожками, слепленными главным коком части.

После обязательного официоза — выступления командира части, объявления благодарностей и вручения грамот — начался концерт. Его вела статная дама в длинном шелковом платье, жена командира части.

Потом выступила рок-группа части — «Флибустьеры». Члены ее — два гитариста, барабанщик, ударник и солист без инструмента — выдали незнакомые самодеятельные тексты про пиратов, а также известную песню о бригантине, поднимающей паруса. Я нетерпеливо притопывала ногами в такт музыке. Затем хор из матросов и девушек-контрактниц исполнил лирические морские песни, глупо-сентиментальные. От этих песен жены офицеров прослезились. Слова были наполнены для них собственными жизненными переживаниями: вечной тоской ожидания, на которую обречены подруги моряков.

Наша шестерка, девчонки и Юра, сидела за крайним столиком, рядом с матросским столом.

Матросы-срочники колыхались перед нашими глазами бело-синей полосой. Они с оживлением уплетали пирожки и яблоки, изредка бросаясь в студенток огрызками. Один черенок попал мне в шею.

Я пристально посмотрела на одинаково стриженные головы. Определить виновника было невозможно.

Я погрозила морячкам кулаком, чем вызвала у них взрыв хохота. Рассмеялась и я. Настроение мое заметно улучшилось. Я впервые встречала праздник в такой большой дружной семье.

Я переводила взгляд от столика к столику. Рядом с нежно-кремовыми рубашками офицеров пылали разноцветьем платья их жен. Холостяки сидели своей компанией, рядом с контрактницами.

Наши ребята из техникума тоже не терялись. Многие из них сидели за столиками с симпатичными девушками в форме. Тем временем на сцену вышла группа матросов и стала исполнять танец «Яблочко». Танцоры выделывали такие коленца, что я залюбовалась. Мои ноги тоже пританцовывали в такт веселой мелодии. Скорей бы начались танцы!

Матросы, исполнив танец еще раз, на бис, покинули сцену. И тут полковая дама объявила название знаменитой песни Пугачевой и знакомые мне фамилии местных исполнителей.

На сцену вышла Светлана Колокольцева, в обтягивающей бедра форменной юбке и светлой блузке, затянутой у ворота строгим галстуком. Только сейчас я обратила внимание, как чертовски сексуально выглядит женщина в хорошо подогнанной морской форме. Она взяла у ведущей полковой дамы микрофон и, пробуя его, голосом примы повторила название песни: «Маэстро». Следом за ней появился, тоже в форме, капитан Островский и сел у старенького пианино на обычный стул. Их дуэт имитировал дуэт двух советских звезд: композитора и певицы, но тягаться со знаменитостями — провальное дело. В исполнении Светланы песня казалась просто пародией на саму себя. Хотя, надо отдать должное, аккомпанемент был неплох. Валерий Валерьевич поразил меня. Как здорово он бренчит на пианино, мне бы так! Странное чувство родственной близости с этим человеком не оставляло меня. Я давно заметила, что чужой человек, пусть по ошибке принятый за другого, становится наполовину тем, за кого его приняли. Как будто мы в своем воображении создаем его. Почему-то я испытала гордость за музыкальные способности этого в общем-то чужого мне человека. Да, жаль, что он не мой отец.

После исполнения своего номера Островский и Колокольцева ушли за кулисы, но вскоре спустились в зал и сели за разные столики. Островский подсел к своей маленькой жене, а Светлана присоединилась к подругам по службе. Я продолжала смотреть на «отца» — как он держался, говорил, смеялся. Против обыкновения, он не был суховато сдержан. Он был раскован и безупречен во всем: в движениях, осанке, будто артист на телевизионном «Голубом огоньке». Только, в отличие от артистов, улыбался сдержанно, уголками губ. Изредка он наклонялся к жене и тихо сообщал ей что-то. Ее бледное, невыразительное лицо тоже озарялось улыбкой. Было заметно, что она гордится своим мужем.