Эсмеральда Сантьяго - Завоевательница

— Мы составим завещание по всем правилам, исходя из сегодняшнего положения вещей, и направим вам для рассмотрения. После того как вы распределите доли наследства, останется проставить дату и подписать завещание в присутствии свидетелей.

— Тогда начинайте его готовить, пожалуйста…

Поверенный сделал пометку в лежащем перед ним блокноте.

Теперь Мигель, в свою очередь, обратил взор на гавань и дальше — на извилистую полосу Центральной Кордильеры.

— Все эти годы я не видел мать, — сказал он. — Безусловно, я хочу защитить ее интересы, насколько это возможно. Она отстаивала мои.

— Это точно, — согласился Уорти. — Жаль, что у вас не будет времени навестить Лос-Хемелос перед поездкой в Европу.

У Мигеля кровь отлила от лица. Все разговоры о Мадриде закончились в тот же день, когда и начались.

— Я знаю, что ваш дед и дон Симон приложили большие усилия, чтобы определить вас в ученики маэстро де Лауры.

— Они упоминали об этом, — ответил Мигель, — но после смерти бабушки он…

— Понимаю. — Уорти выдержал паузу, прежде чем продолжить. — За несколько дней до своей преждевременной кончины дон Эухенио приходил убедиться, все ли бумаги для вашего путешествия готовы. К тому времени, согласно его распоряжениям, я уже нашел каюту на корабле и жилье. — Он вынул конверт из ящика стола. — Вот, подробности здесь. Вы уезжаете через десять дней.

— Господин Уорти, я…

— Дон Эухенио очень настаивал, чтобы вы отправились в Испанию на продолжительный период, — прервал его поверенный, — очень настаивал.

— Он так и сказал вам?

Уорти подошел к двери, проверил, не подслушивает ли их кто-нибудь, вновь плотно закрыл дверь и вернулся на середину комнаты.

— Я уверен, при наличии необходимых сведений люди в состоянии принять взвешенные решения, — издалека начал американец. — Из нашей беседы и на основании собственных наблюдений у меня сложилось впечатление, что ваши бабушка с дедушкой, да упокоятся они с миром, вероятно, слишком опекали вас…

— У меня было счастливое детство, но я первый признаю, что от меня многое скрывали.

— А вы в свою очередь имели секреты от них? Я прав?

Такого поворота Мигель не ожидал:

— Что вы хотите этим сказать?

— Дона Эухенио беспокоила ваша… близость к некоторым лицам.

«Неужели Уорти знает о тайном обществе?» — подумал Мигель, но промолчал.

— Дону Эухенио из достоверных источников стало известно, что вам и Андресу Карденалесу лучше на время покинуть остров. Конечно, из-за недавней тяжелой утраты отъезд пришлось отложить. Однако теперь, как член вашего попечительского фонда, я настоятельно рекомендую вам выполнить пожелание деда.

— Я в опасности, сеньор?

Сердце юноши колотилось в грудной клетке с такой силой, что он не сомневался: господину Уорти даже через рубашку, жилет и куртку тоже видно, как оно бьется.

— Вы можете поставить себя в опасное положение, если не прекратите встречаться с неблагонадежными господами. Губернатор высоко ценил работу дона Эухенио с местной милицией и доблестную службу на благо государства. Когда ваше имя всплыло наряду с другими злоумышленниками, дед заверил его, что если вы и замешаны в незаконную деятельность, то всему виной молодость и впечатлительная натура. Полковнику пообещали, что, если вы покинете остров на время, на связи с сомнительными личностями, представляющими угрозу для власти, закроют глаза.

— Дед ничего не говорил мне… — сказал Мигель.

— Вопрос был слишком деликатным, молодой человек. Я уверен, ему не хотелось беспокоить вас или донью Леонору, да упокоится она с миром.

Мигель вспомнил крики, доносившиеся из спальни в тот день, когда дон Симон принес новости о маэстро де Лауре. И внезапно его охватило чувство вины.

Уорти дал ему пару секунд, чтобы прийти в себя, а затем продолжил:

— Похоже, доктора Бетансеса, нескольких его соратников и участников движения скоро отправят в ссылку. Будет лучше, если вы уедете по доброй воле и не окажетесь среди дестеррадос.

Позвольте говорить начистоту: если власти ополчатся на вас, правительство может конфисковать собственность и имущество — все, и тогда с привольной жизнью на острове придется распрощаться навсегда.

Мигеля трясло от страха, злости и вины.

— Вы хотите сказать, что на свободе могут находиться либо рабы, либо я, но никак не вместе?

Господин Уорти снова уселся во вращающееся кресло, сложил руки на столе и посмотрел на Мигеля:

— Характер моей работы не позволяет мне публично выражать собственные взгляды, однако это вовсе не значит, что я разделяю господствующее мнение по поводу управления этим островом.

Мигель не нашелся, что сказать в ответ. Уорти считался «американцем», и критика испанского правительства могла закончиться для него депортацией. Непонятно, зачем ему понадобилось рассказывать о своих убеждениях Мигелю. Члены общества не имели права ни признаваться в том, что состоят в обществе, ни пытаться узнать об этом у другого человека. Теперь юноша гадал, не является ли американец Уорти одним из них.

Мигель снова повернулся к окну: он полагал, будто обсуждающим серьезные вопросы мужчинам следует делать долгие многозначительные паузы. Глядя на разворачивающуюся перед ним панораму города, он слышал стук копыт по булыжной мостовой, скрип колес проносящихся мимо повозок и карет, хлопанье колышущихся на ветру флагов и парусов, крики бригадиров грузчиков.

— Я пришел сюда с целью освободить рабов на гасиенде Лос-Хемелос, — тихо сказал Мигель, — но благодаря вам мне предстоит многое обдумать.

Господин Уорти также обратил свой взгляд за окно, на гавань, где бурлила жизнь. Через минуту он заговорил снова.

— Я не вправе не исполнить последней воли вашего деда, но могу помочь вам найти способ совершить гуманный поступок, — продолжал он. — К примеру, вы можете даровать людям свободу после вашей смерти, внеся соответствующий пункт в завещание. Обычная практика среди рабовладельцев.

Юноша вздрогнул — он ненавидел, когда его так называли.

— Понимаю. Пожалуйста, вставьте соответствующее распоряжение в черновик.

— Хорошо, — ответил поверенный и снова сделал пометку в блокноте. — А с наступлением двадцатипятилетия будете распоряжаться всем принадлежащим вам имуществом по своему усмотрению. Фонд не сможет вмешаться, хотя я надеюсь, вы позволите мне и дальше помогать вам советом.

— Конечно. Спасибо, господин Уорти. — Мигель встал и протянул руку. — Благодарю за помощь.

— Если я могу хоть чем-то оказаться полезен вам в подготовке к путешествию…

— Я сообщу вам.

Мигель поплелся по коридору, сопровождаемый звуками царапающих пергаментную бумагу перьев, шелестом документов, приглушенным шепотом секретарей и клерков в одинаково безликих одеждах, запахом чернил, плавающими внутри столба света пылинками, безмолвием и жарой приближающегося равноденствия.

Выйдя на мощенную булыжником улицу, он услышал стук хлопающих ставен и дверей — это лавочники готовились к обеду и сиесте. Эти звуки вывели Мигеля из забытья. Пешеходы спешили укрыться внутри зданий, улица постепенно становилась безлюдной. Мигель наконец во всей полноте осознал суровую правду: скоро он впервые в жизни уедет за пределы Пуэрто-Рико и у него даже не остается времени посетить гасиенду Лос-Хемелос. До разговора с господином Уорти он и не подозревал, что путь туда ему закрыт. Эта новость странным образом приободрила его, как будто необходимость самому изобретать отговорки, чтобы не навещать мать, тяготила его. «Поеду туда, как только вернусь из Европы», — решил юноша.

Он понимал, что Мигель, вошедший в контору господина Уорти, навсегда остался там. Тот человек растворился среди накладных на грузы, заверенных нотариусом документов, договоров аренды, купчих и перевязанных тесемками увесистых коричневых папок. Помыслы и желания его были верны и чисты, но характера и сил отстаивать свои убеждения не хватало. Бетансеса один раз уже высылали из страны, он вернулся, чтобы вновь стать дестеррадо. Чем пожертвовал патриот в борьбе за освобождение мужчин и женщин, которых даже не знал? Мигель был сделан из другого теста. Как только его беспечная жизнь оказалась под угрозой, от благочестивых намерений не осталось и следа. Перед глазами появилась еще одна давно забытая картина: мать стоит под деревом неподвижно, как столб, пока все и вся на батей суетятся и снуют вокруг нее. Ничего общего с действительностью это воспоминание иметь не могло, но почему-то Ана запомнилась сыну именно такой: недвижимой, спокойной, с устремленным на него взором черных, словно оникс, глаз.

Возможно, сейчас, когда он только начал обретать себя, это и к лучшему, что он не поедет на гасиенду и не ощутит на себе ее пристального, пронизывающего взгляда.

В те полгода, пока длилась сафра, у Северо Фуэнтеса не оставалось времени на праздное времяпрепровождение и компании. Общаясь каждый день с разными людьми, ему редко удавалось держаться с ними на равных. Жизни поденных рабочих и мелких фермеров находились в его руках, так что ни о какой дружбе здесь и речи не шло. С армейскими офицерами и капитанами кораблей он чувствовал себя легко, но, будучи землевладельцем, относился к оседлой знати и, таким образом, являлся лишней ступенью в зыбкой иерархии солдат и моряков. Городские торговцы и ремесленники, многие из которых задолжали Фуэнтесу, тоже не хотели сходиться с ним ближе, чем того требовали приличия.