Чтобы избежать побоев, Флора была послушной, старалась ничего не уронить и не разбить и учила испанский. Чем дольше она жила с доном Фелипе и доньей Бениньей, тем меньше получала затрещин.

«По крайней мере, — думала девушка, — хозяин не пристает к служанкам». Он работал в городе, но жили они с женой в пяти километрах от него, на ферме. Флоре разрешали петь, но не позволяли одной уходить в лес под угрозой порки.

Она часто сопровождала хозяйку в город и на другие фермы, когда донья Бенинья навещала знакомых. Те поражались, насколько хорошо была вымуштрована Флора. Естественно, служанке они этого не говорили: белые не хвалят рабов. Иногда она слышала из-за приоткрытых дверей, как женщины обсуждают ее, или же девушка слышала сплетни белых, когда она им прислуживала.

— От похвалы они задирают нос, и вы знаете, к чему это может привести, — сказала одна из дам донье Бенинье. — Нет, моя дорогая, не говорите Флоре о ее успехах. Наоборот, ругайте ее, бейте и всячески добивайтесь, чтобы она понимала, кто хозяин, а кто раб. Стоит рабу подумать, будто он лучше других, как он начинает считать себя равным белым и требовать таких же прав. Посмотрите, что случилось с Гаити.

К тому времени Флора уже знала, «что случилось с Гаити». Следуя за заходящим солнцем, она добралась бы туда через несколько дней, которых ей и не хватило. Гаити занимало западную часть острова Эспаньола, где жил второй хозяин девушки. Вместо того чтобы спасаться бегством по морю, невольники поднялись против своих владельцев и отвоевали свободу. После того как Флору продали на Пуэрто-Рико, по другую сторону горной гряды Эспаньолы рабы тоже восстали, и теперь и Гаити, и Санто-Доминго были свободны. Белые уехали с Эспаньолы на Пуэрто-Рико вместе со своими рабами, однако многим удалось бежать. Невольники построили бамбуковые плоты и отправились навстречу заходящему солнцу и свободе. Неизвестно, добрались ли они туда или погибли. А возможно, их схватили и вернули хозяевам.

За тридцать лет работы на дона Фелипе и донью Бенинью Флора видела, как много людей прибывало на Пуэрто-Рико из Венесуэлы, Доминиканской Республики, Колумбии, Перу. Эти новые иммигранты были преданы Короне и чувствовали себя здесь в безопасности. Всякий раз, когда приходило известие об очередной войне за независимость или восстании на других островах или в каких-либо районах Пуэрто-Рико, тут же появлялось несметное количество марширующих солдат. Военные располагались прямо в центре города и устраивали учения. Плюмажи на их шляпах колыхались, сабли звенели, кони ржали. Власти организовывали отряды местной милиции: каждый свободный мужчина должен был еженедельно являться на плац, где его обучали отражать атаки тех, кто хотел превратить Пуэрто-Рико в независимое государство по примеру других стран Испанской Америки. Милиция и военные тренировались подавлять и мятежи, поскольку произносимые шепотом слова «независимость» и «аболиционизм» всегда звучали вместе.

Если раб доносил, что другие невольники готовят побег или восстание, он получал вознаграждение и свободу. Зачинщиков хватали и убивали, а остальных избивали плетьми или калечили. Новая элита и ветераны войн на Эспаньоле и в Южной Америке были полны решимости сохранить Пуэрто-Рико для испанской Короны. Печатное слово и устная речь подвергались тщательному контролю и строгой цензуре. Приверженность идее независимости Пуэрто-Рико, высказанная даже в приватном разговоре, каралась изгнанием с острова.

К моменту прибытия на остров семьи Аргосо в 1844 году в некогда обширной Испанской империи осталось всего две колонии. Все остальные получили независимость, и рабство там было отменено. Исключение составляли лишь Куба и Пуэрто-Рико.

Флора ухаживала за доньей Бениньей на протяжении ее четырех беременностей и помогла вырастить троих выживших детей. К тому времени городок Понсе, который находился на Карибском побережье Пуэрто-Рико, превратился в большой город и подобрался прямо к дому дона Фелипе. Хозяева Флоры теперь были богаты, дети их выросли, крепко стояли на ногах, и, заметив седину в волосах, дон Фелипе и донья Бенинья с ностальгией заговорили об Испании. Они продали дом, и в тот день, когда хозяева уехали, невольников погнали в город. Там на площади, на аукционных торгах, Северо и купил теперь уже сорокалетнюю Флору.

В первые же дни после приезда новых владельцев на плантацию Лос-Хемелос Флора разглядела горячий интерес дона Рамона и дона Иносенте к женщинам. Она уже состарилась и была рада, что не привлечет их внимания, однако заметила, с какой жадностью смотрят они на женщин и девушек, несмотря на молодость и пылкость хозяйки. Пол второго этажа касоны служил потолком комнаты, где спали Флора и Марта. Почти каждую ночь Флора слышала глухое буханье, с которым мужчина заталкивает себя в женщину, и напоследок — стон. Ее слух отличался такой же остротой, как и зрение. И хотя дон Рамон и дон Иносенте походили друг на друга внешностью и голосом, Флора уловила высокие нотки одного и низкий тембр другого. А еще подметила расслабленные движения дона Рамона и собранность дона Иносенте. Она видела, как дон Иносенте выходит из супружеской спальни, и по некоторым признакам догадалась, что братья посещают ее поочередно. Сначала Флора не знала, различает ли братьев сеньора и не обманывают ли ее близнецы, однако через пару дней убедилась в том, что донья Ана в курсе происходящего.

Флора наблюдала за доном Рамоном, доном Иносенте, доньей Аной, подмечала то, как дон Северо смотрит на эту троицу, и мотала на ус. В первое время она волновалась, не слишком ли много на плантации хозяев, но потом убедилась, что всего один, а все остальные лишь подчиняются ей.

«…КОТОРЫХ ТРОПИКИ ЗАБРАЛИ В ПЛЕН»

Ана работала больше, чем когда-либо, однако спустя четыре месяца после приезда на плантацию по-прежнему не жаловалась и мало чего просила у Бога во время вечерних молитв. Она была благодарна за то, что наступил вечер, и радовалась тому, что сумела сделать за долгий день. Одиночество детства и подростковые страсти казались давним сном, а часы, проведенные в поместье и библиотеке деда, виделись подготовкой к будущей жизни. Она легко мирилась с нынешними неудобствами и, не сдаваясь, боролась с тяготами жизни, лишенная той роскоши, которую когда-то воспринимала как должное. И чем больше препятствий вставало на ее пути, тем сильнее была ее вера, что гасиенда Лос-Хемелос — ее судьба. Предостережения доньи Леоноры, страхи матери по поводу возможных опасностей, подстерегавших дочь по ту сторону океана, собственные опасения, охватившие Ану, когда она вошла в дом, выстроенный в такой близости от сахарного завода, — все это представлялось теперь таким же далеким и нереальным, как дневники дона Эрнана, когда она впервые раскрыла их.

Наутро после пасхального воскресенья Ана вместе с Мартой производили ревизию продуктов в кладовой.

— Сеньора, — с криком вбежала Флора, — гости!

— Я никого не жду, — удивилась Ана и глянула за дверь.

Хакобо вел в конюшню двух крепких, откормленных лошадей.

— Я помогать вам, сеньора, — сказала Флора, развязывая фартук Аны. — Я вытирать вам лицо.

Она смахнула муку со щеки хозяйки и поправила выбившиеся пряди. Затем расправила юбку Аны и стряхнула с нее пыль.

Во дворе появился Рамон в сопровождении мужчины и женщины. Оба были на голову выше его и по меньшей мере в два раза толще. Мужчина напоминал яйцо на ходулях. Крошечная головка венчала овальное тело, из которого торчали короткие толстенькие ручки и несоразмерно длинные тонкие ноги. Словно чтобы помочь сохранять равновесие, природа наградила его огромными ступнями. Мужчина не шел, а ковылял, выворачивая ступни и догоняя гигантский живот, уносивший его вперед. Женщина была такой же круглой и неуклюжей и катилась к дому, подметая землю широченными юбками.

Рамон представил их как ближайших соседей, супругов Луиса Мануэля Моралеса и Фаустину Моро де Моралес. Они владели фермой Сан-Бернабе, где выращивали овощи и фрукты для продажи на городских рынках и снабжения соседних плантаций основными продуктами невольнического рациона: маниоком, плодами хлебного дерева, овощными бананами, бататом и кукурузой.

— Какое удовольствие познакомиться с вами! — сказала Фаустина своим булькающим голосом, словно с трудом сдерживая смех. — Извините, что не приехали раньше, но мы знали, как много дел во время сафры…

— Спасибо. Это было так деликатно с вашей стороны — подождать, пока все более-менее не успокоится.

Ана проводила гостей в гостиную. Ее оскорбили их откровенные оценочные взгляды. Ана словно заново увидела каждый предмет своей скудной меблировки: убогие скамьи и единственный стол. Фаустина заметила грубые стены и полы, бледно-зеленую краску и неприкрашенный интерьер.

— Как видите, — произнесла Ана, — живем мы скромно. — Собственные извинения раздосадовали ее.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказала Фаустина. — Мы все пионеры в здешних диких краях и вынуждены приспосабливаться к обстоятельствам.

— Когда мы только приехали, — добавил Луис, — то жили в крытой пальмовыми листьями хижине с земляным полом, похожей на лачуги хибарос.

— Вы здесь уже около десяти лет, верно? — спросил Рамон.

— Больше, — ответила Фаустина, — почти тринадцать.

— Вы добились многого за это время. — Рамон повернулся к Ане. — Их ферма — образец изящества и продуктивности.

— Вы слишком добры, — поблагодарил Луис. — Но на это ушли годы.

— Дон Луис был знаком с моим дядей, — сказал Рамон, — и рассказал ему об этой земле…

— Я бы сам ее купил, — прервал Луис, — но мы не могли себе этого позволить…

Фаустина откашлялась. Как раз в этот момент вошла Флора с лимонадом, и следом Марта внесла поднос с крекерами, сыром и ломтями папайи. Обе женщины успели расправить передники и заправить блузы в юбки. Флора соорудила на голове новый, желтый тюрбан, завязав его нарядным бантом. Ана испытывала признательность к служанке за то, что та частенько угадывала ее желания, ей не требовалось такого количества указаний, как другим. Флора даже разместила в центре подноса веселый букетик из цветков гибискуса.