Население было крайне немногочисленным, поскольку здешние территории принадлежали почти исключительно короне, лишь вдоль побережья то здесь то там разместились небольшие городки и деревни. Чужих солдат поблизости, очевидно, не было, однако нормандские бароны, видя, как их повелитель изо дня в день разъезжает по окрестностям в сопровождении всего лишь двадцати рыцарей, пребывали в постоянном страхе оттого, что он может попасть в руки враждебно настроенных крестьян. И, когда однажды с наступлением сумерек он не вернулся в лагерь, на поиски отправился целый отряд во главе с Гуго де Монфором. Герцога они встретили в тот момент, как он беззаботно возвращался пешком, неся на плече, помимо своего собственного, еще и хауберк Фитц-Осберна. Судя по виду Вильгельма, он ничуть не устал и лишь беззлобно подшучивал над сенешалем, который уже валился с ног; сам герцог при этом оставался свежим, словно всего лишь прогулялся по полям в окрестностях Руана.

Гуго де Монфор, забрав у него лишний хауберк, сердито заявил:

– Монсеньор, неужели вам никогда не приходило в голову, что здешние обитатели могут напасть на вас?

– Нет, Гуго, никогда, – беззаботно отозвался герцог.

В ходе его экспедиций вскоре обнаружилось, что Гастингс, расположенный в нескольких лигах к востоку, являет собой куда более удачный опорный пункт, нежели Певенси. Этот город словно оседлал дорогу на Лондон, да и гавань его выглядела более подходящей для размещения эскадры. Оставив в Певенси гарнизон, герцог повел свое войско на восток, приказав плыть следом и половине флота с тем, чтобы потом встать на якорь под меловыми скалами Гастингса. Вскоре на возвышенности, окруженной частоколом, вознесся и второй его замок, состоявший из одной-единственной деревянной башни. У подножия холма был вырыт ров, а гладкий участок за ним превратился во внутренний двор, где наспех соорудили сараи, а также навесы для размещения людей и лошадей. Все это обнесли еще одной канавой с бруствером, на котором установили ограждение с башней поменьше для защиты подъемного моста.

Солдаты все еще трудились над завершением оборонительных сооружений, когда к герцогу прибыл гонец с посланием от некоего Роберта, нормандца по происхождению, живущего неподалеку от побережья. Он привез поклон от своего господина и несколько листов тряпичной бумаги, исписанных убористым почерком. В письме содержались сведения большой важности. Тостиг и Гардрада, писал герцогу его доброжелатель, высадились на сушу на севере и в жестоком бою под Йорком нанесли поражение молодым эрлам Эдвину и Моркару. Гарольд, призвав под свои знамена танов и хускарлов[72], ускоренным маршем прошел на север за две недели до высадки герцога и, встретив захватчиков у моста Стэмфорд-Бридж на двадцать пятый день сентября, наголову разбил их армию. В том сражении пали и Тостиг, и Гардрада. А теперь гонцы уже во весь опор умчались в Йорк, где стоял лагерем Гарольд, дабы уведомить его о высадке нормандских войск. Доносчик советовал герцогу не высовывать носа за пределы своих укреплений, поскольку король Гарольд, по его словам, уже выступил на юг со своей армией, поклявшись погибнуть в бою, но не позволить нормандцам ни на лигу углубиться на территорию Англии.

– Передай своему хозяину, – сказал Вильгельм курьеру, – что я намерен дать Гарольду бой при первой же возможности. – Подождав, пока тот не удалится, герцог обернулся к Раулю. На губах его играла мрачная улыбка. – Идет маршем на юг, – негромко повторил он и вновь бросил взгляд на письмо. – Ему советовали укрепиться в Лондоне и ждать меня там. Это очень хороший совет, Гарольд Годвинсон, но ты ему не последуешь. – Швырнув письмо на стол перед собой, он откинулся на спинку кресла и задумчиво проговорил: – Храбрые слова, однако они продиктованы отнюдь не его разумом. Друг мой Рауль, значит, я верно разгадал характер эрла Гарольда, когда сказал тебе, что он будет действовать, повинуясь зову сердца. Он встретится со мной здесь, на побережье, как я и планировал. – Брови Вильгельма сошлись на переносице. – Ба, да ведь он – глупец!

– Он также еще и очень храбрый человек, – заметил Рауль, глядя на герцога.

– Храбрый! Да, аки лев, но из-за этой глупости Гарольд потеряет Англию. Он не позволит мне и лиги пройти по земле своей страны, видите ли! Кровь Христова, да он, напротив, должен был постараться заманить меня вглубь, как можно дальше от побережья и моих кораблей, чтобы я оказался на совершенно незнакомой мне территории, где можно с легкостью окружить мою армию. Если помнишь, именно так поступил я сам, когда Франция нарушила мои границы. Я не произношу пылких речей, дабы воспламенить сердца своих воинов, зато планирую, как лучше всего уберечь и сохранить свою страну. Но Гарольд не позволит моей ноге ступить на землю, которую он поклялся защищать! Это говорит его сердце: гордое и благородное, если угодно, исполненное доблести, однако совершенно не прислушивающееся к советам, которые дает ему разум. Право слово, Рауль, останься он в Лондоне, мог бы уничтожить меня.

– Тем не менее вы готовы были рискнуть и в этом случае?

Вильгельм рассмеялся.

– Нет. Со дня самой первой нашей встречи с ним я понял, что его стратегии можно не опасаться.

Когда замок в Гастингсе был закончен, а корабли вытащены из воды на берег под ним, бароны послали своих людей в отряды фуражиров. Они на много лиг вокруг опустошили южное побережье, и лишь в Ромни местные жители попытались дать им организованный отпор. Войско, наспех сколоченное из сервов и бюргеров, вооруженных чем попало, отразило нападение Гуго д’Авранша с большими потерями для последнего. Вот так нормандцы впервые изведали на себе ярость саксов.

Тем временем герцогу доставили второе послание от неизвестного соотечественника. В первый день октября в Йорке Гарольд получил известие о высадке нормандцев. Седьмого числа он прибыл в Лондон в сопровождении своих танов и хускарлов, оставив эрлов Эдвина и Моркара собирать свои потрепанные войска и приказав им со всей возможной быстротой присоединиться к нему.

Гийом Мале, зная, какое расстояние отделяет Йорк от Лондона, не поверил своим ушам.

– Всего за семь дней вместе с целой армией! – вскричал он. – Совершить такой подвиг не в силах человеческих!

Но вскоре эта новость получила подтверждение. Гарольд покинул Йорк сразу же после того, как узнал о высадке нормандцев, и сумасшедшим маршем повел свою армию на юг, в результате чего его люди спали только урывками по несколько часов, да и то не каждый день.

В Гийоме Мале горделиво вскричал сакс:

– Сердце Христово, да они – настоящие мужчины, эти английские таны! Когда же они отдыхают? Когда находят время, чтобы поесть? Упорные и бесстрашные враги, достойные стали наших мечей!

Он обращался к Раулю, но тот ничего ему не ответил. Перед внутренним взором Хранителя проходили легионы светловолосых, бородатых мужчин, одним из которых был Эдгар. Они шли и шли вперед, шли день и ночь, чтобы защитить свою землю от врагов. Они наверняка устали от войны, у многих еще не зажили раны, полученные в сражении у Стэмфорд-Бридж; на ногах вздувались кровавые мозоли; они шатались и слепли от усталости, но неукротимо шли вперед. Ему вдруг показалось, будто он слышит размеренный топот тысяч и тысяч ног, который все приближался; перед ним из тумана проступило лицо Эдгара, упрямое, насупленное и усталое; глаза его глядели прямо перед собой, а губы были плотно сжаты – таким он навсегда запомнил друга.

В Лондоне Гарольд провел четыре дня, собирая под своими знаменами фирд – англосаксонское ополчение, составленное из свободных людей и землевладельцев. Они стекались к нему со всех сторон, крестьяне, бюргеры, фермеры; он вышел из Лондона одиннадцатого октября, и на всем пути к нему присоединялись все новые и новые новобранцы, кто в кольчуге и со щитом, а кто вооруженный лишь палкой с привязанным к ней камнем или же прочими привычными орудиями своего ремесла.

Через два дня герцогу доложили: саксонская армия подошла к окраине Андредсвельда, огромного леса, и встала лагерем в трех лигах от Гастингса, где лондонский тракт поднимался на холм равнины Сенлак.

Герцог немедленно отрядил в лагерь англичан посланника, монаха по имени Гуго Майгро, владеющего саксонским наречием. На закате Гуго вернулся в Гастингс; его проводили в шатер герцога, где он подробно описал все, что с ним произошло.

Сунув руки в широкие рукава своей сутаны, он начал:

– Монсеньор, когда я пришел в лагерь саксов, меня прямиком препроводили к Гарольду Годвинсону. Он сидел за столом под открытым небом со своими братьями, Гиртом и Леофвином, а также прочими танами. Эрл принял меня с подобающей любезностью, милорд, и предложил мне изложить ему свое дело. Я по-латыни передал ему порученное мне послание и от вашего имени потребовал, чтобы эрл вручил вам скипетр Англии. Я вновь повторил ему ваше предложение, сказав, что ему достанутся все земли к северу от Хамбера[73], равно как и графство Уэссекс, которым правил еще его отец Годвин. Пока я говорил, эрл слушал меня со слабой улыбкой на губах; но те, кто сидел вокруг него, часто прерывали меня насмешливыми выкриками и словами, оскорбительными для вашей светлости. Когда я закончил, таны, сидевшие за столом с Гарольдом, подняли заздравные рога и кубки с криками: «За здоровье!», «За победу!», после чего, осушив их, провозгласили новый тост: «Смерть нормандским собакам!» – и выпили снова. Поскольку слова эти произносились на саксонском наречии, то те, кто находился неподалеку, услышали их и собрались вокруг, подняв громовой рев, который могли издать только сто тысяч глоток. «Смерть! Смерть нормандцам!» звучало со всех сторон, но я, стоя твердо и непоколебимо, убежденный в праведности своей миссии, молчаливо ждал, какой ответ даст мне эрл.

Гуго Майгро умолк.

– Ну, а что было дальше-то? – нетерпеливо спросил Мортен.

Монах откашлялся.

– Пока длилось это безумие, эрл преспокойно сидел во главе стола, слегка откинув голову и глядя не на своих танов, а на меня. Но в конце концов он поднял руку, и крики тут же стихли. Тогда он обратился ко мне: «Ты получил свой ответ». – И вновь монах сделал паузу. Рауль тихо отступил к выходу из шатра и остановился, глядя в сгущающиеся сумерки. Гуго Майгро, сделав долгий судорожный вздох, продолжил: – Тогда я снова заговорил с ним, взывая к его благоразумию и напомнив ему о том, что на святых мощах он дал клятву поддерживать вашу светлость. Услышав эту фразу, те, кто понимал мою речь, угрожающе заворчали, бросая в меня злобные взгляды и гневные слова. Я не обращал на них внимания, а лишь еще сильнее принялся увещевать Гарольда, но он сидел совершенно неподвижно и слушал меня, не открывая рта и не поворачивая головы. Когда я закончил, он еще некоторое время хранил молчание, не сводя глаз с моего лица, однако мне казалось, он не видит меня. Затем Гарольд громко произнес, так, чтобы окружающие слышали его, что предпочтет пасть в кровавом бою, нежели отдать свою страну захватчикам. Его клятва, сказал он, была вырвана у него силой и потому не может связывать его. Гарольд велел мне передать вам свое послание – он никогда не сдастся, никогда не склонит перед вами голову, до последнего вздоха будет преграждать вам путь, и да поможет ему Бог! И тогда саксы разразились приветственными криками, принялись подбрасывать мечи в воздух; все мужчины в один голос вскричали: «Вон, вон! Ату!» – таков боевой клич саксов. И вновь я принялся ждать, пока возбуждение не уляжется, наблюдая за поведением танов. Мне показалось, они горят желанием вступить в бой, косматые, свирепые люди с упрямыми лицами, в коротких туниках варварских расцветок, самодельных кольчугах и шлемах из дерева и бронзы. Они ели и пили вволю; многие раскраснелись от медового вина, и руки их сжимались на рукоятях ножей, которые они называют seax. Некоторые с угрозой смотрели на меня, но я не двигался с места, и тогда Гарольд вновь потребовал тишины, чтобы я мог говорить дальше. И вот, убедившись, что все они затаили дыхание в ожидании моих слов, я простер свою руку к эрлу и сказал: за свое клятвопреступление он отлучен от Святой Церкви, а Святой Отец объявил дело его никем не почитаемым и греховным. Когда я закончил, за столом воцарилась мертвая тишина. Эрл стиснул подлокотники своего кресла; я увидел, как побелели костяшки его пальцев; глаза его затуманились, но на лице не дрогнул ни один мускул, и он по-прежнему хранил молчание. Однако те, кто окружал его, пришли в явное смятение, многие крестились, с содроганием слушая слова церковной анафемы. Я заметил, как у одних побледнели щеки, а другие в великой тревоге обратили свои взоры на эрла. Но он не подал виду, что обеспокоен. И тогда со своего места поднялся Гирт Годвинсон; полагая, быть может, что я не владею саксонским наречием, он громким голосом обратился к танам, сказав следующее: «Соотечественники, если бы герцог Нормандии не боялся наших мечей, он бы не стремился затупить их папской анафемой; будь Вильгельм уверен в своих рыцарях, он не стал бы досаждать нам своими посланниками. Неужели герцог предложил бы нам земли к северу от Хамбера, если бы не страшился последствий своей поспешной и безумной затеи? Или вел бы переговоры, если был бы уверен в правоте своего дела? Не дадим обмануть себя, чтобы не стать жертвами его подлой хитрости! Он пообещал ваши дома своим сторонникам; можете мне поверить, Вильгельм не оставит ни пяди земли ни вам самим, ни вашим детям! И будем ли мы просить милостыню в ссылке или станем защищать свои права с мечом в руке? Говорите!» И тогда, подбодренные его храбрыми словами и мужественным выражением лица, таны вновь испустили свой боевой клич, прокричав: «Победа или смерть!» А Гирт, повернувшись к Гарольду, заговорил теперь уже с ним, пылко заявив: «Гарольд, ты не станешь отрицать, что принес клятву Вильгельму на святых реликвиях, и не имеет значения, по своей воле ты это сделал или нет. Но к чему тогда рисковать исходом войны, имея на совести клятвопреступление? Я никому не приносил клятвы, как и мой брат Леофвин тоже. Для нас эта война – справедливая, потому что мы сражаемся за родную землю. Позволь нам одним сойтись лицом к лицу с нормандцами; если мы потерпим поражение, ты можешь прийти к нам на помощь; если погибнем, ты отомстишь за нас».