– А где еще он может форсировать Див? – спросил Вильгельм. – Уж наверняка не у Бавана или Кабура. Только у Варавиля; правда, прилив там наступает быстрее, чем предполагает король, именно там мы можем рассчитывать настичь Генриха и эту анжуйскую собаку, Мартеля.

– Нормандцы и французы уже сражались ранее под Варавилем, – заметил Вальтер Жиффар. – Но почему мы должны ждать, пока он не заберется настолько далеко, милорд? Есть же и другие места, где мы можем навязать ему сражение.

– Да, их много, – согласился герцог, – но лучшего все-таки не найти. Если он направляется к Варавилю, как я предполагаю, то окажется у меня в руках, и я смогу сделать с ним все, что захочу. – Встав из-за стола, Вильгельм хлопнул лорда Лонгевилля по плечу. – Потерпи немного, Вальтер, – с улыбкой сказал он. – Я еще ни разу не приводил тебя к поражению.

– Клянусь распятием, у меня и мысли такой не было, монсеньор! – поспешно вскричал Вальтер. Поперхнувшись, он обменялся взглядами с де Гурнеем. – А какую роль во всем этом сыграют ваши лучники, милорд?

Вильгельм расхохотался.

– Доверься мне, они принесут нам победу на блюдечке, мой старый бойцовый пес, – сказал он, глядя, как расходятся его советники, покачивая головами в связи с безрассудным, по их мнению, капризом герцога.

В августе, когда хлеб был уже скошен, король Генрих после четырех лет соблюдения мирного договора вновь перешел нормандскую границу и вторгся в Иемуа, планируя взять Байе. Рядом с ним, раздуваясь от самомнения, умерить которое неспособно было ничто на свете, ехал граф Анжу, тучный мужчина холерического темперамента с лицом багрового цвета. С ним были и два его сына: Жоффруа, его тезка, названный в честь отца, по прозвищу Als Barbe[48], и Фуль Решен по кличке Грубиян, сердитый и неприветливый, готовый одинаково ссориться с врагами и друзьями. Королю Генриху пришлось изрядно постараться, чтобы сохранить хотя бы подобие мира между этой драчливой троицей и своими баронами. Франция могла, конечно, заключить союз с Анжу в борьбе против общего врага, но ни один француз не станет признаваться в любви анжуйцам. Ссоры из-за пустяков стали вспыхивать в лагере союзников с самого начала кампании, противоборствующие стороны не раз выхватывали кинжалы, готовясь пролить кровь обидчиков, а между лидерами царила откровенная вражда.

Анжу требовал разрушать все до единого донжоны, мимо которых они проходили. А король Генрих, глядя на свежевыкопанные рвы, полные воды, и отремонтированные неприступные стены, не желал тратить время на бесполезную осаду. Если он сумеет захватить и разграбить Байе и Кан, а потом опустошить богатые земли Ожа, то сможет диктовать свои условия герцогу Вильгельму. Именно так он и заявил Мартелю, но граф, которому прожитые годы прибавили ослиного упрямства, слишком легко готов был свернуть с намеченного пути при виде крепости, обороняемой кем-либо из его личных врагов. Он настаивал на том, что они должны сделать крюк и отнять у Монтгомери его замок Ла-Рош-Мабель, который вот уже три года уязвлял его гордость одним своим существованием. Сдерживая раздражение, Генрих сумел отговорить его от этой затеи, но, как вскоре выяснилось, только для того, чтобы граф тут же взял новый след. Он давно точил зуб на некоего Вальтера де Лейси, и, поскольку замок последнего лежал прямо у них на пути или очень близко от него, Мартель не видел смысла оставлять его в покое. Он даже разработал план, предусматривающий разделение их войска на два отряда, один из которых намеревался возглавить, чтобы осаждать замки; к их владельцам и комендантам Мартель питал личную неприязнь. А в это время король Генрих во главе второго корпуса мог бы направиться к Байе.

Но вряд ли король, в памяти которого еще свежи были воспоминания о разгроме у Мортемера, согласился бы с таким планом. Мартелю вновь не дали вцепиться в добычу всеми зубами и увлекли дальше на север, пообещав, что захваченные там сокровища сторицей возместят его ожидания.

На марше в Байе французы вели себя привычным образом, всецело полагаясь на то, что за совершенные ими злодеяния получат отпущение грехов. Неукрепленные города, деревушки, жилища крепостных и холопов разрушались и сжигались; прячущихся мужчин находили и зверски убивали, чтобы развлечь солдатню; женщин хватали и отдавали на поругание дружинникам. Никакие религиозные соображения не могли удержать короля от того, чтобы не разграбить монастыри и аббатства, но монахи, предупрежденные герцогом, в большинстве случаев успевали унести все ценное и спрятать его в потаенном месте. Мартель, разъяренный подобной скаредностью, однажды взбеленился и схватил какого-то аббата, заявив, что намерен посмотреть, не помогут ли пытки вырвать у сего доброго христианина признание о том, где он спрятал сокровища. Пришлось вмешаться шокированным французам: дело зашло слишком далеко. Королю Генриху понадобилось все его красноречие, чтобы убедить графа в том, что подобные деяния запросто могут привести его к отлучению от церкви.

Таким вот манером силы вторжения и двигались на север через Иемуа по направлению к Бессану, но, несмотря на грабежи и поджоги, устраиваемые людьми Мартеля, равно как и на беспечность, которая все сильнее охватывала его, король Генрих тщательно следил за тем, чтобы каждую ночь вокруг их стоянки выставлялся надежный караул. Он вовсе не желал, чтобы его подпалили во сне, как тех несчастных, что погибли в Мортемере.

Услышав от своих лазутчиков о часовых, коими старался обезопасить себя враг, герцог Вильгельм расхохотался и насмешливо заявил:

– Как, неужели король полагает, что у меня в запасе имеется только одна хитрость? Ничего, о мой пугливый король, я еще преподам тебе урок!

Французская армия подошла к Байе, нагруженная награбленным, но король вскоре убедился, что город слишком хорошо укреплен, чтобы его можно было взять штурмом. Гарнизоном командовал сводный и весьма воинственный брат герцога Вильгельма Одо, которому божественное призвание не помешало лично возглавить оборону, вооружившись булавой вместо епископского посоха и, подоткнув далматик[49], оседлать коня. Возглавляемые своим пылким молодым епископом, жители Байе отразили первый штурм, засыпав нападающих градом дротиков, метательных копий, камней и кипящей смолы; а когда французы в беспорядке отступили, несколько отчаянных рыцарей и шевалье предприняли неожиданную вылазку, изрядно проредив ряды неприятеля перед тем, как их все-таки заставили укрыться за городскими стенами.

Королю Генриху пришлось отказаться от своего намерения разграбить Байе, и он направился к Кану, разоряя и подвергая огню и мечу всю округу. Епископ Одо, отложив в сторону булаву, взялся за перо, дабы отписать своему брату о триумфе Байе.

Читая в Фалезе написанные по-латыни строки Одо, Вильгельм презрительно скривился:

– Святые угодники, неужели это все, на что способен Генрих? Клянусь распятием, я придумал бы дюжину способов, как взять Байе!

Денно и нощно в Фалез прибывали лазутчики с донесениями о продвижении королевской армии; денно и нощно такие бароны, как порывистый и неудержимый Тессон Тюри-ан-Сингуэлиц или жизнерадостный весельчак Гуго де Монфор, уводили небольшие летучие отряды для нанесения ударов по флангам неприятеля. А Вильгельм следил за каждым шагом короля, словно ястреб, кружащий над своей добычей.

Его Величество ни в коей мере не склонен был недооценивать мощь и силу своего вассала, но он прекрасно знал: Вильгельм распустил бо́льшую часть своей армии, и он был слишком опытным военачальником, чтобы столь малыми силами пытаться атаковать войска вторжения. Король опасался внезапных ночных нападений или же засад, устроенных днем, но при этом полагал, что открытый бой ему не грозит. Во время остановки в Кане караулы по его приказу были удвоены, а пьянство среди солдат каралось смертью. Но Вильгельм как сквозь землю провалился, и король Генрих в конце концов начал прислушиваться к тем, кто уверял, будто нормандцы не рискнут напасть на него. Он продолжал двигаться на восток, и подчиненные заметили, что Его Величество впервые за много месяцев обрел приподнятое расположение духа.

Однако, пока король приближался к броду у Варавиля, человек, который, как он полагал, боялся вступить с ним в открытую схватку, отвел назад свои летучие отряды и призвал к оружию всех свободных землепашцев и холопов региона.

Королевские лазутчики подобрались к Фалезу настолько близко, насколько позволила им храбрость, но не смогли разузнать ничего ценного. Они донесли, что герцог по-прежнему остается в городе, не предпринимая попыток покинуть его. Осмелев, король приказал своей армии двигаться дальше. Он решил, что, форсировав Див, окажется в безопасности: лишь переход по узкой гати, проложенной по болотам, представлялся ему рискованным предприятием. Король неустанно рассылал во все стороны дозоры, которые должны были вовремя предупредить его о появлении герцога, в любую минуту ожидая донесения о том, что тот наконец совершил вылазку из Фалеза. Находясь уже в одном дне пути от Варавиля, Его Величество получил известия – Вильгельм по-прежнему не трогается с места. Рассмеявшись сухим, лающим смехом, он с юмором, что в последнее время случалось с ним редко, заявил Мартелю:

– Наконец-то Волк перехитрил сам себя! Я полагал, услышу о том, что он устроил мне засаду в Варавиле. Призна́юсь, если бы мне донесли, что он вышел из Фалеза, я бы предпочел повернуть на юг, к Аржансу, чем принимать бой у этого предательски ненадежного брода. – Король с довольным видом потер сухие ладони. – Ха, Вильгельм, ты что, заснул? – с интонацией, весьма напоминающей злорадное веселье, сказал он.

Мартель громогласно потребовал подать им вина. Пока он пил с Генрихом за успех предприятия, грубо подшучивая над нормандцами, которые укрылись-де от него за стенами города, полагая себя в безопасности, в Фалезе не осталось ни единого рыцаря или дружинника. Герцог наконец сделал свой ход, когда у короля рассеялись последние страхи на этот счет, и направился на север с такой скоростью, о какой и мечтать не могли французы, нагруженные награбленным добром.