Джорджетт Хейер - Завоеватель сердец

– Дитя мое, ты ведь не желала никого слушать, – сказала она.

Губы Матильды сложились в некое подобие улыбки.

– Ты жалеешь меня, Юдифь?

– Нет, милая. Ты получила по заслугам.

Матильда пошевелилась, и лицо ее исказила гримаса боли.

– Что они с ним сделали? – поинтересовалась она.

– А что они могли сделать с таким человеком, как он?

– Ничего, – ответила Матильда. – Но они могли бы убить его. Интересно, а он думал об этом? – Она поднесла руки к глазам и вновь принялась разглядывать синяки. Спокойствие Матильды улетучилось; она со слезами бросилась сестре на грудь и жалобно запричитала: – Ой, как же мне больно, Юдифь!

Над нормандским двором нависла атмосфера ожидания, сохранявшаяся на протяжении многих недель после стремительного визита герцога в Лилль. Правда о его поступке каким-то образом просочилась наружу, и люди шепотом передавали ее друг другу, следует отметить, в изрядно перевранном варианте. Но обратиться к самому Вильгельму с прямым вопросом никто не осмеливался. Кое-кто со знанием дела вещал, что вот-вот последует объявление войны со стороны графа Болдуина, однако в конце концов выяснилось, что они ошибаются. Никто не знал, о чем подумал или что сказал граф Болдуин, вернувшись в тот роковой день с соколиной охоты в собственный двор и застав дочь избитой, в полной прострации. Граф кипел от бессильной ярости. Но, какие бы чувства им ни владели, он был не из тех, кто позволяет эмоциям безрассудно ввергнуть себя во враждебные действия. Болдуин являлся сильным и мудрым правителем, а не жалким трусом, однако совершенно определенно не желал затевать войну со своим нормандским соседом.

– В мире есть один человек, – заявил граф Болдуин, – в совершенстве владеющий искусством войны, и человек этот – герцог Вильгельм. Я сказал достаточно.

Его вельможи сочли, что он чересчур смиренно отнесся к дерзкой выходке Нормандца; леди Матильда залечивала раны на боках и хранила молчание; граф Болдуин писал осторожные письма герцогу в Руан и тщательно изучал полученные ответы. Он счел разумным сообщить дочери, что ее репутация погибла безвозвратно. Она же подперла подбородок скрещенными руками и взглянула на него без особого уныния.

– Матильда, – заявил ее отец, – найдется ли такой лорд, готовый подобрать то, с чем столь грубо обошелся Нормандец? Клянусь всеми святыми, иногда мне кажется, тебе лучше было бы удалиться в монастырь.

– Найдется ли такой лорд, который протянет руку, чтобы взять то, чего страстно желает Нормандец? – ответила Матильда.

– Здесь ты ошибаешься, дочь моя, – сказал граф Болдуин. – Нормандец потерял к тебе интерес.

– Нет, он не будет знать покоя до тех пор, пока я не окажусь в его постели, – заявила Матильда.

– Полагаю подобный разговор преждевременным и дерзким, – нахмурился граф и удалился.

В Руане же сочли, что герцог отказался от мысли жениться на фламандской гордячке, но Ланфранк так и не был отозван из Рима. Архиепископ Можер, поглощая сласти в своем дворце, долго размышлял над этим, после чего послал весточку брату, графу Арку, который, по причине размещения герцогского гарнизона в своем продуваемом всеми ветрами замке, чувствовал себя настоящим пленником. Можер не знал, как истолковать поведение герцога, однако справедливо опасался свойственных ему упорства и настойчивости.

Возвращаясь обратно в Э, герцог уверенно заявил:

– Я все равно получу ее, но, клянусь Богом, она не найдет во мне мягкости!

– Если вы так к этому относитесь, – язвительно парировал Рауль, – то почему бы вам не подыскать себе невесту, которую сможете полюбить, и почему бы не забыть леди Матильду?

Но герцог ответил:

– Я поклялся получить Матильду и никого более. В любви или ненависти, но она станет моей.

– Битва будет нелегкой, Вильгельм, – только и сказал в ответ Рауль.

– Можешь не сомневаться, я добьюсь победы, – заявил герцог.

На протяжении многих дней это был единственный раз, когда он вспомнил о Матильде. Мысли Вильгельма были заняты другими делами, и, вернувшись в Руан, он с головой окунулся в напряженную работу, на время отложив вопрос о женитьбе. Вплоть до конца года все внимание герцога сосредоточилось на гражданско-церковных реформах, которые вызвали некоторое недовольство его баронов и сдержанное восхищение Эдгара, тана Марвелла. Как-то раз Эдгар медленно проговорил:

– Да, теперь я вижу, что он – настоящий правитель, хотя до сих пор считал его всего лишь безрассудно смелым человеком.

Жильбер Дюфаи, коему было адресовано это замечание, рассмеялся в ответ и полюбопытствовал, что навело Эдгара на подобную мысль. Они сидели у одного из окон верхнего этажа дворца в Руане, которое выходило на Сену и лес Кевийи за ней. Не сводя глаз с деревьев на другом берегу, Эдгар ответил:

– Эти новые законы и то, как он обращается со своими людьми, представляющими собой опасность для его герцогства. Он – очень искусный и тонкий политик.

– А ты, оказывается, внимательно наблюдаешь за ним, мой сакс, – заметил Жильбер.

Эдгар передернул плечами, и по лицу его скользнула тень.

– А что мне еще остается, кроме как наблюдать за поступками других людей? – с горечью осведомился он.

– Я думал, тебе здесь нравится, – сказал Жильбер.

– Нравится? Никогда, – ответил Эдгар. Заметив, что Жильбер уязвлен его ответом, он добавил: – Успокойся, я привык и, пожалуй, уже не так остро ощущаю себя изгнанником, раз у меня есть дружба – твоя и Рауля.

– И не только, насколько я слышал. Но Рауль у тебя всегда стоит на первом месте. – Жильбер приподнял бровь, вопросительно глядя на Эдгара. – Вы с ним стали почти как братья, не так ли? Неужели настолько хорошо понимаете друг друга?

– Да, – коротко отозвался Эдгар. Приподняв край своей мантии, он укрыл ею колени. – У меня никогда не было брата, есть только сестра, Эльфрида. – Сакс подавил вздох. – Она была совсем маленькой, когда я покинул ее, но не сомневаюсь, что она уже выросла.

– Быть может, скоро ты сможешь вернуться в свою Англию, – сказал Жильбер, неловко пытаясь утешить друга, которого явно охватила тоска по дому.

– Может быть, – безо всякого выражения согласился Эдгар.

Однако постепенно в нем угасало желание вернуться в Англию. Невозможно было прожить столько времени в Нормандии, не почувствовав, что она стала для него вторым домом. Эдгар обзавелся друзьями; поневоле начал интересоваться делами герцогства. С некоторой грустью сакс думал о том, что начинает походить на Вульнота, англичанина, ставшего нормандцем, а когда в Нормандии вспыхнул мятеж Бузака, то Эдгар совсем забыл о том, что сам он – англичанин и к тому же заложник. Он помнил лишь о том, что много времени провел при нормандском дворе, и очень часто рассуждал о благоденствии Нормандии, поэтому посягательство на мир в герцогстве повергло сакса в не меньшее негодование, чем его хозяев. Эдгар видел, как прибыл гонец, с ног до головы покрытый пылью, а часом позже встретил Рауля на одной из галерей огромного дворца. Тот поинтересовался:

– Ты слышал о том, что случилось? Гийом Бузак поднял мятеж в замке Э против герцога.

– Кто станет его противником? – с горячностью воскликнул Эдгар. – Лорд Лонгевилль или же сам герцог? Я бы хотел отправиться с ними.

– Сам герцог, – ответил Рауль, намеренно обойдя вниманием намерение Эдгара.

Они вместе зашагали по галерее, обсуждая случившееся и прикидывая, кто из баронов присоединится к Бузаку, а кто выступит против, пока до Эдгара вдруг не дошло, что он рассуждает, как истый нормандец. Он тут же умолк, ощущая себя не саксом и не нормандцем, а всего лишь молодым человеком, который хочет отправиться на войну вместе с еще одним молодым человеком, своим другом.

Герцог в два счета расправился с Бузаком, в чем ему охотно помогли братья мятежника: Роберт, безрассудно доверивший Бузаку замок Э, и Гуго, аббат Люксея, специально прибывший в Руан для того, чтобы убедить герцога принять самые жесткие меры. Но совет этот оказался излишним; герцог уже отправился в Э, где после короткой осады взял замок штурмом, наложил наказание на поверженный гарнизон и отправил Бузака в ссылку. Вскоре им стало известно: Бузак обрел пристанище при дворе короля Франции, приняли его там с распростертыми объятиями, что само по себе было весьма показательно; король начал демонстрировать растущую враждебность по отношению к герцогу Вильгельму.

Мятеж Бузака оказался лишь одним из многих. Теперь, когда события четырехлетней давности в Валь-э-Дюне забылись, Нормандия вновь начала поднимать голову. Герцогство еще не признало Вильгельма окончательно, и сам он прекрасно знал об этом. Его готова была поддержать бо́льшая часть вельмож; все сервы и бюргеры до единого боготворили Вильгельма, поскольку он вел себя с ними как суровый, но справедливый правитель; однако были и те, кто по-прежнему тосковал о временах уходящего в прошлое беззакония. Кое-где еще процветал разбой и грабеж, личные ссоры разрешались поджогами и убийствами, а наглые бароны торопились урвать все, что попадалось под руку, когда считали, что герцог повернулся к ним спиной. Он суровой рукой карал тех, кто нарушал его покой, но на второй год ссылки Эдгара мелкие беспорядки, напоминающие пузырьки пены в кипящем котле, случались постоянно. Это мог быть единичный набег на земли соседа или наглое убийство прямо за свадебным столом, бесчинства шайки грабителей, отчего территория на пятьдесят миль вокруг неожиданно становилась опасной для честных жителей. Однако убийства или грабежи являлись признаками беспорядков, умело и тайно разжигаемых человеком, затаившемся в своем замке д’Арк.

Примерно через год после событий в Лилле они узнали – эрл Годвин объединил усилия со своим сыном Гарольдом. Затем до них дошли известия о том, что король Эдуард соблаговолил восстановить в правах Годвина и обоих его сыновей, а Тостигу, который недавно сочетался браком с Юдифью, пожаловал оставшееся без владетеля графство Нортумбрия. Глаза Эдгара загорелись новым светом; даже превратившийся в нормандца Вульнот хвастал, что король Эдуард не осмелился восстать против своих родственников. Казалось, герцог Вильгельм не обратил особого внимания на эти события, но в уединении собственной спальни грохнул кулаком по столу и в отчаянии воскликнул: