Улицы были узкими, а охрана довольно внушительной, и вскоре толпа, следовавшая за нами, осталась позади, так как по бокам не оставалось места для зевак. Сбившись кучей, люди пытались не отставать. Особенно бойкими оказались, конечно же, мальчишки, которые бежали сразу вслед за нами, опережая всех остальных. Потом я снова заметил среди людей, шедших за нами, одного из братьев Еша — он снова присоединился к толпе и теперь шел рядом с тем, кто был постарше. Он выглядел окончательно подавленным, метался у края толпы, перебегая с места на место, как пес на привязи, готовый в любой момент броситься вперед на стражников, чтобы освободить брата.

Чуть позже я увидел и Саломею, она тоже вернулась и шла теперь вместе со всеми. С ней были еще две женщины — Мари и мать Еша. Было почему-то странно видеть их вместе, тем более в такой обстановке. Их можно было принять за мать и дочь — одинаково стройные, черноволосые, с одинаково распахнутыми горящими глазами. Глаза женщин излучали какую-то отчаянную, дикую решимость. Они не отрывали взгляда от шеренги обреченных, как будто бы хотели, вопреки всему, убедиться: а действительно ли это Еша, там, в цепях, и его сейчас ведут на казнь? Вот глаза матери остановились, наконец, на Еша, и тут же взор ее потух, она как будто бы умерла, но глаза Мари, наоборот, вспыхнули диким огнем. Я вспомнил, как мы встретили его мать у Крысиных Ворот, как она смотрела на нас, на Еша в его лохмотьях, и сейчас она, должно быть, ругала себя за то, что не смогла уготовить ему лучшей этой доли.

Мы начали уставать, тяжелая ноша давала о себе знать, к тому же дождь, все больше набиравший силу, делал ее все увесистее. Мне казалось, что спина моя вот-вот треснет. Но арестантам было не в пример труднее: после истязаний бичом спины их превратились в сплошное кровавое месиво. Мы поднимались вверх по улице, мостовая была бугристой, а улица извилистой. И вдруг у самых городских ворот Йерубаль неловко поскользнулся и упал, изогнувшись, как молодое деревцо, под давящей тяжестью перекладины. На секунду мне показалось, что он осуществляет план заранее обдуманного побега. Но в мгновение ока солдаты навалились на него, потом пинками и ударами заставили его подняться. Я понял, что Йерубаль не притворялся, он делал попытки подняться и выпрямиться, но каждый раз падал со стоном как подкошенный.

Еша был прикован следом за Йерубалем, в возникшей сумятице ему удалось сбросить бревно с плеч и склониться к Йерубалю, прежде чем подоспели солдаты.

— Он сломал ногу, — сказал Еша, ощупывая кость.

На лице капитана была написана растерянность, он не знал, что делать. Еша обратился к нему:

— Я помогу.

Мы стояли почти у самых городских ворот, там, где улица значительно расширялась, и толпа вновь окружила нас. Люди с интересом наблюдали за происходящим. Капитану не хотелось выглядеть жестоким в глазах этих людей, он кивнул в ответ на слова Еша, подозвал стражу и приказал снять с Еша и Йерубаля кандалы. Еша повернулся к людям и попросил найти для него палку; ему подали дорожный посох, Еша сломал его пополам. Затем он начал вправлять кость, действуя очень бережно. Йерубаль, сидя на мокром тротуаре, казалось, был близок к обмороку. Еша тем временем делал ему что-то вроде массажа, после чего, оторвав от своей одежды узкую полоску ткани, крепко перевязал ногу Йерубаля, зажав место перелома между двумя половинами посоха.

Толпа молча наблюдала за ними. А дождь шел не переставая. В том, что делал Еша, не было ничего особенного, любой врач справился бы с такой задачей. Но все с удивлением смотрели на то, как приговоренный к смерти человек оказывал, можно сказать, в последние минуты своей жизни помощь другому, такому же приговоренному. Я видел, как смотрит на Еша его мать, все так же стоящая в самой глубине толпы, позади всех. Она смотрела так, как будто видела его в первый раз. Похоже, что ей не много было известно о собственном сыне, может быть, она слышала лишь сплетни, которые ходили о нем. Может быть, она думала, что он стал бродягой и шарлатаном, или даже хуже. Теперь она видела его совсем другим; важно было даже не то, как умело он помогал ближнему, но с каким достоинством он держался перед лицом смерти.

Потом Еша помог Йерубалю подняться; он крикнул в толпу, чтобы нашли еще посох, который ему тут же и передали. Йерубаль, опираясь на него, попробовал идти: он сделал несколько шагов, припадая на одну ногу. Вид у него был измученный и беспомощный. Я смотрел на него, и тут в моей голове наступило прозрение и я оказался перед лицом жестокой реальности: и Йерубаль, и Еша шли на казнь, на мучительную позорную казнь, и не было ничего, что могло бы отвратить ее, никакого хитрого плана или уловки. Они могли лишь поддержать друг друга в эти последние моменты их жизни. Еша, конечно, был сильнее духом, и Йерубаль нуждался в нем. По-видимому, мой незадачливый спутник взял на себя непосильную ношу, но Еша был рядом и готов был помочь ему.

Понятно было, что Йерубаль теперь не сможет нести свою часть креста. Это выводило капитана из себя, он вращал глазами, оглядываясь в поисках того, с чьей помощью можно было бы исправить положение. Взгляд его заскользил по стоящим в конце процессии; он посмотрел на меня, а потом решительно сказал:

— Привяжите ее ему, сверху.

Тут же ко мне подскочили несколько стражников и привязали перекладину, которую нес Йерубаль, поверх моего бревна. Мы двинулись вперед, но процессия уже потеряла свою первоначальную грозную торжественность. Солдаты, огрубевшие, разозленные долгим стоянием под проливным дождем. Цепь узников, которая должна была казаться устрашающей железной машиной из кандалов и цепей, теперь потеряла свою четкость и внушительность из-за Йерубаля, который без всяких цепей и перекладины ковылял впереди, опираясь на палку.

Мы вышли за городские ворота. За воротами возвышался холм, на котором городские власти устраивали казни. Холм представлял собой выступ скалы, которая издали казалась желтой от разбросанных повсюду обломков костей. Внизу холм огибала каменная ограда. На холме не было никакой растительности, за исключением пробивающегося кое-где чахлого кустарника да двух-трех невысоких деревьев. В стороне, на склоне холма, было устроено что-то вроде кладбища, тоже окруженного невысокой каменной стеной, — здесь хоронили тела некоторых казненных. Пещеры для погребения были выдолблены в податливой меловой породе. На вершине холма несколько солдат уже долбили лунки, чтобы установить в них вертикальные опоры крестов, или, может быть, они просто выковыривали остатки прежних. Присмотревшись, я увидел, что поверхность холма сплошь изрыта такими лунками, так как римляне проводили подобные узаконенные убийства довольно часто.

Мы миновали узкие ворога в стене у подножия холма. Половина солдат осталась за воротами, их задача была сдерживать толпу; другие стали подниматься наверх вместе с приговоренными. Сам по себе холм был невысокий, и до его вершины нужно было пройти едва ли более сорока шагов. Но сделать их было чрезвычайно тяжело; покрытые грязью камни были очень скользкими, особенно теперь, под дождем. С меня градом лил пот, и в то же время леденящая дрожь пробирала до костей. Я не чувствовал своих ног, они онемели и стали как ватные. Когда мы пришли на вершину и капитан приказал нам сбросить нашу ношу на землю, мне было никак не нагнуться, чтобы освободить себя от груза. Тогда один из солдат подошел сзади и снял поклажу у меня со спины.

Приговоренных тем временем, расковали и поставили в ряд вдоль серой и отсыревшей городской стены. Они стояли перед толпой, на лицах была написана обреченность. Промокшие, окровавленные — кровь все еще сочилась из свежих ран на их телах, — они были готовы к смерти. Однако и здесь Еша выделялся из всех, словно он шел какой-то своей дорогой. Я услышал, что один из приговоренных галилеян, бледный, как сама смерть, признался Еша, что ему в жизни довелось убить человека. Теперь, когда его собственная жизнь должна быть отнята у него, он понимает, как ужасно было то, что он сделал. На что Еша ответил ему:

— Если ты сейчас понял это, значит, Бог тебя простил.

И я увидел, что слова несколько успокоили убийцу.

Это были последние слова, которые я услышал от Еша — нам велели уходить, так как мы выполнили свою скорбную работу. Но перед тем, как увести нас с холма, к нам подошел один из солдат, в руке у него был мешок с монетами, похоже, нам еще собирались заплатить за труды. Ни один из евреев, однако, денег не взял, ничего не объясняя, просто мотнули головой в знак отказа. Солдаты не собирались уговаривать строптивых, они разделили плату между мной и наемником-египтянином. Я не понимал, в чем тут моя работа, ведь я сделал то, за что должно было быть заплачено тюремщикам, но, подумав, взял себе один динарий, а остальное досталось египтянину.

Я заметил, что толпа, собравшаяся посмотреть на казнь, не так уж велика, как казалось на узких городских улицах. На холме собралось, может быть, несколько сотен человек. Гораздо меньше толпы на храмовой площади, ожидающей, когда зарежут пасхального ягненка. Да и в сравнении с теми, кто стоял лагерем у стен Иерусалима, людей было совсем немного. То, что должно было произойти здесь, не имело, по-видимому, большого значения для жителей города. Правда, чуть позже народ вдруг стал прибывать, и толпа увеличилась. Оказывается, прямо у холма располагался лагерь, разбитый римлянами, чтобы принять прибывших в город паломников. Вот оттуда-то и стали мало-помалу подходить любопытные, посмотреть, что происходит. Среди пробирающихся поближе к стене я заметил Симона-Камня. Он брел ссутулившись, пошатываясь и еле передвигая ногами. Я никогда не видел человека до такой степени раздавленного и потерянного. Мне захотелось подойти к нему, правда, я не представлял себе, что скажу ему. Когда я приблизился, он поднял на меня глаза — взгляд его был пустым, абсолютно ничего не выражавшим. Я подумал, что едва ли он даже узнал меня.