Из людей окружения, за исключением Андреаса, только Иоанан оказывал мне некоторое дружеское расположение. Привязанность Андреаса была настолько искренней и безыскусной, что даже никто из женщин не мог ее разрушить. Вероятно, наша дружба с Иоананом зародилась во время путешествия из Сура. Иоанан был наделен от природы живым восприятием и любознательностью, и общение со мной давало ему возможность словно через открытое окно увидеть мир за пределами Галилеи. Он расспрашивал меня о местах, где я бывал, о жизни, о чудесах, о традициях и религиях. Иоанан был безусловно, яркой натурой и, пожалуй, единственным из всей компании привлекательным внешне. Я был уверен: если бы не то влияние, которое оказывал на него Иешуа, Иоанан проявил бы себя как самостоятельная личность и стал бы известен и в Тверии, и в Иерусалиме. Отец его — рыбак, дела его шли хорошо, их дом был одним из самых больших в городе. Измучившись в доме Кафаса из-за тесноты и напряженной атмосферы, я принял приглашение Иоанана перебраться к нему. Я устроился под навесом на заднем дворе, где смог обрести относительную свободу.

Имелась еще одна причина, по которой я решил отделиться от остальной части группы. У меня хранилась «казна». Я так и не смог разузнать, как в недрах кружка зародилось стойкое предубеждение относительно денег. На мой взгляд, это были чистой воды предрассудки, возникшие еще до Иешуа, однако я был свидетелем, что многие местные жители совершенно искренне верили, что в монетах живут демоны. Иешуа подразумевал совсем иное. А между тем догадаться было очень просто — это был способ излечиться от порока жадности. Он представлял собой простое самоограничение, что помогало устранить барьеры, разделяющие людей. Мы частенько приходили куда-либо, не имея с собой ни корки хлеба, ни гроша в кармане. Но, удивительное дело, несмотря на нашу нищету, а может быть, благодаря ей, мы были обеспечены всем необходимым. Нам с готовностью предлагали и еду, и кров.

Но надо признать, что все же трудно было сохранить свой замкнутый мирок там, где все продавалось, покупалось или обменивалось. Прежде всего потому, что об Иешуа узнавало все больше людей, и у него появились обеспеченные покровители, которые жертвовали или уговаривали сделать пожертвования в пользу общины. Еще до моего появления среди последователей, был некий Матфей. Он служил на таможне, и сначала ему поручили взять на себя труд казначея. Но постепенно эта роль отошла ко мне, наверное, так Иешуа хотел выказать свое доверие. Остальные при этом остались очень довольны таким оборотом дел, так как это позволяло им остаться незапятнанными. Мне же в таком случае пришлось примерить шкуру «козла отпущения». Говоря откровенно, немалая доля пожертвований имела достаточно сомнительное происхождение: нам подавали и мытари, и коллаборационисты — словом, те, кого в порядочном обществе старались избегать. Однако Иешуа не только не отказывался от их лепты, но никогда не интересовался ее источником. Если деньги приносил бедняк — тем лучше, полагал он, мы должны будем найти возможность вернуть долг. Если же деньги приносил богач, то наверняка мы найдем им лучшее применение.

На мой взгляд, Иешуа часто рисковал оказаться в неловком положении, когда день его начинался с превознесения бедных, а вечер заканчивался ужином в доме у сборщика податей. В Иудее подавляющая часть населения склонна была искать во всем политический подтекст, и поначалу меня шокировала его переменчивость. Идеи Иешуа, с которыми мне довелось познакомиться, были не просто взглядами, которые сводились к нескольким простым принципам. То, о чем он говорил, нужно было принять, прочувствовать и пережить, сделав частью самого себя, и только затем прийти к пониманию. Поначалу мне не хватало терпения следовать его логике. Он часто говорил о Царствии Божием. Идею он взял у Иоанана, но развил ее, привнеся собственное видение. Иешуа объяснял нам, чтО есть Царствие Божие, обращаясь к различным аналогиям. Он рассказывал множество историй, чтобы объяснить сущность этого Царствия. Но объяснения были слишком пространные и нечеткие. Мне было совершенно не ясно, где оно находится, на небесах, или на земле; кто им правит — обычный правитель или сам Господь, как об этом проповедовали зелоты. Впервые услышав его речи, я принял было Иешуа за тайного приверженца нашего дела, который проповедует скорое восстание, усиленно прибегая к иносказаниям, чтобы не выдать себя и не быть арестованным. Но после личных бесед я понял, что ошибался. Царствие, о котором говорил Иешуа, было вовсе не политическим понятием, кроме того, в нем было больше философии, чем материального воплощения. Для его установления не требовалось мятежей. Как-то я возразил, что речь идет, наверное, о бальзаме, годном для того, чтобы ярмо угнетения не слишком давило.

— Ты хочешь изменить серьезные вещи, но не можешь сделать простого — изменить свои мысли, — услышал я.

В глубине души я чувствовал, что Иешуа прав и судит обо мне совершенно верно. То, что я не мог понять его идеи, по сути было проявлением косности моих взглядов. Царствие Божие, как рисовал его Иешуа, было для меня лишь несбыточной мечтой, плодом воображения. Таково было мое отношение к подобным вещам. Иешуа, казалось, не только мечтал о Царствии, но и пребывал в нем. Во время бесед с Иешуа у меня часто возникало чувство, что то, что мне видится серым и унылым, для него полно света и красок.

В общине не увлекались чрезмерно различными ритуалами, как было принято в других культах. Но тем не менее Иешуа установил несколько обязательных правил, которым он и его приверженцы следовали довольно строго. Я считал, что таким образом он хочет привнести немного стабильности и порядка в достаточно аморфное образование.

Обычно все участники кружка встречались с утра в Капер Науме. Исключения составляли те дни, когда Иешуа отсутствовал, посещая отдаленные районы. Когда же мы собирались вместе, то отправлялись на берег озера или завтракали в доме Кефаса. Если Иешуа в этот день не рыбачил вместе с мужчинами, то брал с собой несколько человек и уходил в селения, расположенные поблизости, где встречался с тамошними последователями. Для своих визитов он выбирал базарные дни, которые случались несколько раз в месяц, выпадая на разные числа. Он много ходил по Галилее. Земли ее были изрезаны цепями холмов с крутыми склонами, перемежавшимися долинами, лежащими в межгорных впадинах. Чтобы попасть из одного города в другой, нужно было преодолеть горный хребет, хотя на самом деле города находились на расстоянии брошенного камня. Меня поражала его способность совершать долгие переходы и то, насколько далеко распространялось его влияние, судя по последователям, жившим в различных районах Галилеи. Но все же в основном его деятельность была сосредоточена в районе, прилегающем к Кинерийскому озеру. Он редко бывал далее Синабрия на юге или далее Каны на западе. Я заметил, что он избегает бывать в Тверии и Сепфонисе, хотя они были самыми крупным городами этих мест, но скорее всего он помнил о прохладном отношении, выказанном жителями Суры. Стараниями Антипы оба города были слишком эллинизированы, и, опять же по воле правителя, в них селилось много иностранцев, что делало эти города совершенно чужими для большинства населения Галилеи. Многие, наверное, думали, о них как о городах другого государства. В народе ходило поверье о проклятии, лежащем на них. Тверия была построена на месте кладбища, в Сепфонисе же проживание евреев запрещалось почти официально. Причиной послужил мятеж, поднятый во время прихода к власти Антипы.

Обычно, придя в дом к кому-нибудь из своих учеников, Иешуа разделял с хозяевами их трапезу, покуда весть о прибытии наставника разносилась по округе. В дом начинали стекаться узнавшие о новости ученики и сочувствующие. Прежде всего Иешуа оказывал помощь пришедшим больным. Потом он устраивался на заднем дворе или собирал всех в поле поблизости от города. Манера, в которой он вел беседу, была довольно своеобразной.

Он сидел в окружении подошедших слушателей, и те спрашивали его или делились мыслями о том, что их волновало. Он отвечал на вопросы, иногда адресуя вопрос обратно своему собеседнику, — так обычно поступали греческие философы. Многое, о чем он говорил или к чему призывал, мы не раз слышали в молитвенных домах: должно исполнять заповеди, подавать милостыню, верить в Единого Бога. Но он говорил так, что известные всем вещи казались новыми и живыми, тогда как многие проповедники произносили заученные слова нараспев как непонятные древние заклинания.

Меня сильно удивляло то, что во время таких бесед Иешуа никогда не прибегал к снисходительному тону, никогда намерено не касался того, что лежало за пределами их понимания. В то же время, если проповедь касалась важных тем, сути его учения, например когда он говорил об уже упомянутом Царствии, тонкостью суждений он превосходил самого Хилеля Вавилонянина. Как и фарисеи, он, как мне казалось, признавал идею воскресения, веруя в то, что Господь не заставил бы нас страдать здесь, на земле, где грешник процветает, а праведник терпит унижения и обиды, без надежды на окончательное справедливое воздаяние. Он не утверждал, что наше тело после смерти отойдет на небеса, хотя очевидно, оно будет отдано земле и в конце концов съедено червями. Он не говорил о том, что будет с душой, как об этом обычно рассуждают греки. Он, скорее, настаивал на том, что нельзя говорить о жизни и смерти, о душе и теле так, как будто одно существует отдельно от другого. Если мы уверимся, что так оно и есть, остается лишь прийти к выводу о том, что каждый человек должен смотреть на другого, думая только о выгоде, которую он может получить. Рассуждая так, остается лишь проводить жизнь в удовольствиях, предаваясь порокам и обжорству, стараясь не думать о неизбежном конце. Или уйти в отшельничество, отрекшись от жизни. Сначала неопределенность суждений я приписывал его некичливой натуре. Потом решил, что он пока еще сам не нашел точных ответов. Но спустя еще некоторое время я оценил мудрость такого подхода. Я осознал также все безумие попытки объяснить словами сущность того, что выходит за пределы нашего понимания, как, например, попытка понять Бога.