Через несколько дней пути я увидела море. Я часто слышала о нем от родителей и домочадцев, но никакие рассказы не могли описать и толику того зрелища, что предстало перед моими глазами. Море открылось с гребня дюны, по которому шла дорога из Азоте (в городе мы прибились к какому-то каравану и пошли за ним). Надо сказать, что бьющая в глаза синева на первых порах прямо-таки ослепила меня. Затем я ощутила щемящее чувство, близкое к разочарованию: синева тянулась до горизонта, а далее не было ничего, даже намека на какую-нибудь узкую полоску земли. Мне показалось, что кому-то вздумалось разыграть меня. Вещи вдруг стали менять свои привычные очертания: все, что до этого дня казалось мне привычным и понятным, теперь уже не было таким. Я как будто бы стояла на краю, а за ним, за краем, была неизвестность. Мир полон странных и удивительных вещей, о которых я, наверное, так и не узнала бы, прожив всю жизнь в Иерусалиме или Бет Лееме.

Наш путь продолжался еще много дней, их было так много, что я сбилась со счета; из обрывков разговоров караванщиков я поняла, что мы идем в Египет. Нас окружали разные люди: кто из Акко, кто из Сура. Они говорили на разных наречиях, зачастую отличавшихся от нашего языка настолько, что их с трудом удавалось понять. Но Иосиф не очень смущался этим, он был уверен, что, коль скоро все мы евреи, слова не так уж важны для нас. Для наших попутчиков мы были чужестранцами из дальних краев, и никто не подступался к нам с докучливыми расспросами. Казалось, что мы оставили далеко позади нашу прежнюю жизнь с ее трудностями и бедами.

На границе о нас должны были сделать запись, кто мы такие и куда идем. Это также не вызвало особых вопросов, так как Иосиф официально признал себя отцом ребенка. Теперь я начинала понимать, насколько это облегчило жизнь мне и моему сыну. Но нас попросили указать имя ребенка, что вызвало некоторую заминку: дело в том, что в спешке мы не успели даже назвать младенца. Я назвала его Иешуа, первым именем, которое пришло мне на ум, — так звали моего брата.

Наконец мы пришли в Александрию. Завершилось долгое путешествие, настолько долгое, что мне показалось, что начавшие его и те, кто его закончили, — совершенно разные люди. Во всяком случае, я совершенно изменилась с тех пор, как покинула Бет Леем. Я увидела так много разных людей, обычаев, услышала так много наречий, мир настолько раздвинул для меня свои границы, что я порой удивлялась, как я до этого могла жить в мире, совершенно не зная его. Конечно, я не стала делиться с Иосифом своим открытием, да и он не проявлял интереса к моим переживаниям. Если бы мне вдруг пришла в голову мысль рассказать ему о своих впечатлениях, я думаю, что он едва ли понял, о чем идет речь. Вместе с нами путешествовала одна пожилая чета из Эммауса. Я часто видела, как, склонив головы друг к другу, они разговаривали, и в эти минуты казалось, что ничего вокруг них не существует. Я обращалась мыслями к нам с Иосифом: за все время путешествия сказанные нами друг другу слова можно было пересчитать по пальцам, и я думала о годах молчания, которые ожидали нас.

Когда же наше путешествие приблизилось к концу и мы были почти у цели, Иосиф отозвал меня в сторону для серьезного разговора. Выражение его лица было очень сосредоточенным, он как будто обдумывал что-то очень долго и тщательно. Наконец он заговорил, взвешивая каждое слово. Он сказал, что я должна буду покрыть все расходы по путешествию из своего приданого, так как именно мой ребенок вынудил его покинуть родной кров. Мне захотелось напомнить ему, что причиной было еще и его решение жениться. Но я промолчала.


В Александрию мы прибыли поздним вечером, почти ночью, и я смогла увидеть лишь широкою улицу, освещенную множеством светильников, и просторные галереи. Долгое время это оставалось моим единственным впечатлением о городе, так как сразу по прибытии мы отправились в ту часть города, где жили евреи, и практически не покидали его в течение многих месяцев. Дома в еврейском квартале были очень разные — от шикарных построек, напоминавших дворцы, до бедных лачуг. Наше убежище принадлежало к последним. У Иосифа в Александрии жил двоюродный брат Иремия, который перебрался сюда очень давно. Он выделил нам небольшую комнатку в глубине внутреннего двора, за которую назначил плату. Столовались мы с его семьей — женой и детьми. Жена Премии, египтянка, смуглостью кожи напоминавшая эфиопку, не говорила ни на иудейском, ни на арамейском.

Вскоре выяснилась, что наш приезд выпал не на самый благоприятный период. Иремия посетовал Иосифу на то, что отношения между александрийцами и евреями очень обострились. Евреи несколько раз обращались с петициями к Августу, склоняя его уравнять их в правах, александрийцы решительно возражали. Теперь нельзя было рассчитывать на работу у египтян и надо было наниматься к евреям. И Иосиф, за плату, вполовину меньше того, что прежде зарабатывал в храме, нанялся к брату. Выполнял он не только работу каменщика, но был и разнорабочим, что ему в его возрасте давалось довольно тяжело. Иремия же, с одной стороны заботясь о том, чтобы его брат мог платить ему за проживание, а с другой — стремясь получить свои проценты за найм, не отклонял никаких предложений, будь то укладка кирпичей, мощение тротуаров или рытье уборных.

Вскоре мне стало казаться, что с нами поступают несправедливо. После оплаты жилья и питания денег у нас почти не оставалось. Разговорившись с женщинами из нашего квартала, я узнала, что брат Иосифа обманывает нас, пользуясь тем, что мы не знаем ни местных обычаев, ни языка. Я прибежала к Иосифу и сказала, что Иремия ведет себя как вор и обманщик по отношению к нам. Иосиф был готов ударить меня — такими чудовищными показались ему мои обвинения. Не может такого быть, чтобы его родственник, член его семьи обманывал его. Но я не отступала и стояла на своем. В конце концов Иосиф согласился пойти к брату и сказать ему обо всем, ибо если он был честен, то легко сможет опровергнуть все обвинения.

Иремия не стал спорить, а тут же сам начал обвинять нас. Он заявил, что Иосиф осквернил его дом, приведя женщину с незаконнорожденным ребенком. Я была поражена: он никогда до того не высказывал нам никаких упреков. Я поняла, как быстро и как далеко доходят слухи, особенно если это слухи о чьем-то грехе.

— Другой бы просто не пустил вас на порог, я же пожалел тебя, и вот твоя благодарность!

Он нисколько не стыдился того, что обманывал нас, а наоборот, считал, что это в порядке вещей. Он добропорядочный еврей, не оскверненный никаким грехом. Но как же тогда быть с женой неиудейкой?

Иосиф не стал ему возражать.

— Ты прав, мы оскверняем твой дом, — сказал он.

Я не поняла, хотел ли он таким образом высказать брату упрек или действительно был согласен с ним. Иосиф велел мне собраться, и мы покинули этот дом, потеряв и кров, и работу.

Ребенку тогда не было и полугода. Иосиф решил, что нам лучше будет вернуться в Палестину, в Галилею, где о нас никто не знал. Я с сомнением выслушала его — ведь слухи достигли даже Египта, как же можно уповать на то, что нас оставят в покое в Галилее? Иосиф ничего не возразил на мои опасения.

Может быть, он раздумывал над тем, не вернуть ли меня моим родителям. Что мне тогда делать с ребенком и с тем, другим, его ребенком, которого я жду теперь? Но пока, в Александрии, надо было искать хоть какое-нибудь жилье. И мы отправились по еврейским кварталам, спрашивая, кто бы мог нас приютить. Оплатить новое жилье мы могли пока только из моего приданого, так как неизвестно было, когда Иосиф сможет найти работу. Я постоянно жила в страхе, что наши хозяева что-нибудь узнают про нас и так же, как Иремия, выставят на улицу. Но никто не задавал нам никаких вопросов, хозяев интересовало лишь своевременное внесение платы. Обличая нас в наших грехах, Иремия старался прикрыть свои, ибо было немало семей в округе, в которых женщины находились в похожем положении. Я вскоре поняла, что в Александрии евреи не так строго исполняют Закон, как это делают в Иудее, и не так суровы в суждениях. Многие женщины, как я позднее узнала, были едва ли не в худшей ситуации, чем я, но к ним не только не относились с презрением, но многих даже уважали.

В то время власти Рима были очень обеспокоены беспорядками в провинциях и, чтобы задобрить жителей Александрии, всячески старались благоустроить город. Повсюду велись какие-то строительные работы и везде требовались рабочие руки. У десятников не было тогда ни времени, ни желания допытываться, еврей ли каменщик или грек, главное — могли он работать. Поэтому Иосиф, который, однако, так и не выучился говорить по-гречески, довольно легко получал работу.

Мы прожили в Александрии долгие годы, и все это время мой муж не сидел без дела. С возрастом здоровье его слабело, тело, натруженное за долгие годы, теряло силу и выносливость, но никогда я не слышала от него ни жалоб, ни сетований на тяжести жизни. После своей первой получки Иосиф полностью, до единого динария, возместил сумму, которую мы взяли из моего приданого; он сделал это ради ребенка, которого я до сих пор кормила. Долгое время мой муж подозревал, что я каким-либо образом хочу извлечь выгоду из нашего брака, но когда родился его первый ребенок, к тому же оказавшийся сыном, Иосиф оставил свои подозрения. Он стал отдавать мне заработанные деньги, как и было принято, чтобы жена расходовала их разумно и экономно. Сам Иосиф не тратил лишнего, он не пил, никогда не баловал себя, и деньги ему были нужны только на еду и уплату налогов.

Иосиф не позволял себе тратить мое приданое, хотя имел на него полное право. А после рождения наследника он настоял на том, чтобы я подумала, как можно выгодно и с прибылью распорядиться моими деньгами. «Ведь может прийти время, — предостерегал он меня, — когда твой сын будет переживать трудные времена и очень нуждаться. И кто тогда поможет незаконнорожденному?» Я послушалась мужа и вложила большую часть приданого в дело, которое принадлежало одному из городских негоциантов, что оказалось весьма удачным шагом, так как за год принесло почти двойную прибыль. Кое-что из денег я отложила на образование ребенка и на другие необходимые расходы. Я старалась сделать все возможное, чтобы в будущем ему не грозила нищета — слишком хороший урок был получен, когда меня выгоняли на улицу мои же родственники. Не полагаясь на мужа, я искала возможность зарабатывать самой. Чтобы чувствовать себя более уверенной, я научилась говорить по-гречески, брала небольшие заказы на плетение циновок или каких-нибудь других мелких вещиц. В этом я совершенно не отличалась от остальных женщин Александрии, которые, будь то гречанки или еврейки, старались идти своей дорогой, не рассчитывая особо на чью-либо помощь. Они были очень не похожи на женщин Иудеи, убежденных, что жена не более чем собственность своего мужа.