— Вы снова будете ночевать в городе?

— Думаю отправиться в Иерихон.

Мы сидели и разговаривали, устало, скупясь на слова, так как силы были истощены, а дух подавлен миссией, которую мы выполняли. Его звали Иешуа. Я спросил, что привело его в Эн Мелах. С неожиданной откровенностью он поведал, что был среди приверженцев Иоанана. Их община располагалась неподалеку. Месяца два назад Иоанан был арестован по приказу Ирода Антипы, хотя все знали о причастности Рима к его аресту.

— Но говорят, что приверженцы все убиты.

— Не все, — был ответ, однако взгляд его не встретился с моим.

Кое-что начинало проясняться. Обритая голова — это уловка, чтобы обмануть солдат. О приверженцах Иоанана было известно, что они не стригли волос. Так, значит и я, и он, — мы оба были вне закона — вот повод для сближения, за неимением лучшего. Действительно, наше движение очень внимательно отнеслось к аресту Иоанана. Прежде всего нас интересовало, как переманить его людей в наши ряды. Но на поверку они оказались малоуправляемыми, фанатичными и к тому же были рассеяны по большой территории. На мой взгляд, римляне напрасно усматривали в Иоанане политическую угрозу. Он был для них, скорее, благом, так как увлекал в мистические области тех, кто мог бы направить свою энергию на организацию поджогов римских гарнизонов.

При упоминании Иоанана Иешуа помрачнел, и я понял, что вынужденное отторжение от него — тяжелое бремя для Иешуа. Он выглядел усталым и подавленным, как человек, совершивший долгий путь.

— Если вам пришлось уйти от него и вы остались в живых, то нужно обратить это во благо, — сказал я, но слова прозвучали неискренне, я ведь не какой-нибудь умудренный жизнью старец, чтобы проникать в суть вещей, к тому же Иешуа, казалось, знал обо мне больше, чем я сам.

Как ни странно, он не рассердился на меня за пустые слова, но лишь заметил:

— В конечном счете его дела лучше, чем у того бедняги в пещере, — высказывание прозвучало просто и ясно, как неожиданно засветивший огонь.

Перед выступлением в обратный путь Иешуа помолился об умершем, прося Господа проявить к нему милость. Я совсем не подумал о том, что нужно сотворить погребальную молитву. Мы вместе дошли до места, где горы, заканчиваясь, переходят в известковое плато, там и расстались. Он отдал мне шаль, которую пожертвовали ему в Ен Мелахе, — он покрывал ею голову — и попросил вернуть ее. Не понятно почему, но меня очень тронуло то, что он обратился ко мне с просьбой.

— Я обязательно верну ее, — пообещал я.

Я смотрел, как его силуэт медленно растворяется в пустыне. У меня не было уверенности, что мы когда-нибудь увидимся снова, но я был благодарен ему за то, что он вызвался разделить со мной нелегкую процедуру погребения и опасность осквернения, связанную с ней. Я прекрасно знал историю о священнике, который прошел мимо умирающего, лежащего на обочине дороги, — настолько велик был страх оскверниться. Но не этому Иоанан учил своих последователей. Он проповедовал, что их цель — проложить пути для Господа. Однако после его ареста последователи, вероятно, сами сбились с пути. Вот и мужество пустынника явно оставило его. Он бежал. Но я не был уверен, что не поступил бы так же.

Он совсем исчез в легкой дымке пустыни, я же отправился обратно в Ен Мелах. Задул ветер, поднимая облака пыли, и, покуда я добрался до города, солнце практически исчезло за плотной пеленой.

Чистки, последовавшие за раскрытием нашей организации в Махероне, означали настоящий провал. Они грозили подорвать наше движение в корне. В форте под угрозой разоблачения оказались не только лидеры, но и связанные с ними агенты — все подверглись краткой, но жестокой расправе, местная сеть была практически уничтожена. Но едва ли не большим ударом для нас было то, какую возню вызвало все происшедшее в рядах наших противников. Как в метрополии, так и на местах ситуация была использована для сведения личных счетов и устранения «неудобных»; от тотальных слежек за «своими» пострадало немало наших людей. В Иерусалиме трупы, сваленные и гниющие у Гиеномских ворот, источали непереносимое зловоние. Местный консулат выразил в связи с этим протест аж самому императору, полагая, наверное, что таким образом они противостоят римским угнетателями и демонстрируют непреклонный дух нации.

Что касается меня, то вскоре после гибели Езекиаса я спокойно отправился обратно в Иерусалим. Я решил ни с кем ни о чем не заговаривать, так как боялся слежки. Через несколько дней после моего возвращения я узнал, что учитель, с которым я был связан, — старший в нашей «группе» — арестован. Не теряя времени, я собрался, упаковал товар, оставшийся в лавке, взял с собой немного денег — остаток наследства — и покинул город. В течение нескольких дней я укрывался у двоюродного брата в Яффе, но даже ему я не рассказал ни о чем. Таковы были мои обстоятельства. Через Яффу часто проходили части римских войск, отправным пунктом которых была прибрежная Кесария Маритийская, которая выполняла функции столичного города. Испугавшись, что могу причинить большие неприятности своему родственнику, я покинул его и отправился дальше.

Наконец я пересек северную границу и отправился в Сур. Я слышал, что там оставалась группа. Когда я был ребенком, мы с отцом бывали в Суре — несколько раз путь наш лежал через этот город. Он казался мне тогда очень красивым: там имелась дамба, порт и много храмов. Но сейчас я увидел заштатный городишко, кишащий попрошайками, мошенниками и прочими людьми, не очень-то ладившими с законом. Прошло немало дней, прежде чем мне удалось напасть на след группы. Из-за последних событий они стали очень осторожными и очень запуганными. Группа, которую я обнаружил, включала с полдюжины престарелых революционеров со взглядами времен Иуды Галилейского. К тому же они так долго жили вне страны, что окончательно потеряли чувство реальности и не представляли себе того, с чем нам приходится иметь дело. Поэтому с самого начала наши отношения складывались несколько натянуто. Кроме того, до них стали доходить слухи о репрессиях против нашего движения, они поступали от членов партии, которым, как и мне, удалось просочиться в город. Все это привело к тому, что сурская группа принялась тешить себя иллюзиями о возможном переходе главенства в их руки. Мы же стали их сторониться, опасаясь быть скомпрометированными как перед римскими властями, так и перед собственным руководством. Я начал всерьез подумывать о том, чтобы уйти из города. Слухов о каких-либо предписаниях в отношении меня из Иерусалима не доходило, но я знал, что несколько близких мне людей были схвачены и отправлены на галеры.


Поглощенный своими делами, я совершенно забыл об Иешуа. Но из-за неотложных дел я вынужден был задержаться в городе на несколько месяцев и вдруг неожиданно наткнулся на него у городских ворот. Вокруг сбилась небольшая толпа, человек двадцать, Иешуа говорил что-то, обращаясь к собравшимся. Он выглядел лучше в сравнении с нашей первой встречей, был не изможденным, а ухоженным и сытым. Словом, он стал теперь похож на грека. Его манера говорить тоже изменилась: голос звучал более властно, совсем не так, как в Эн Мелахе. Однако его принимали враждебно — в своей речи он нападал на местных богов.

— Прибереги свои речи для евреев, — долетело из толпы.

— Ваши учителя, проповедуют ли они вам о том, что есть две правды: одна — для сурийцев, другая — для евреев?

— Ты так сказал!

Толпа вскоре разбрелась. Остались только грубоватого вида помощники. Они все время находились поблизости, храня гробовое молчание, теперь же тихо переговаривались по-арамейски. Я подошел ближе. Иешуа сразу узнал меня.

— Я заметил вас в толпе, — сказал он. — Приятно было увидеть хоть одно знакомое лицо.

Темнело, и я пригласил его и спутников поужинать у меня, в небольшой гостинице около порта. Хозяином гостиницы был еврей, сочувствующий нашему делу. По дороге Иешуа очень подробно расспрашивал меня о местных обычаях. Мы разговаривали по-гречески. Его спутники совершенно выпали из поля нашей беседы. Грубоватые парни — их можно было уверенно принять за наемников — явно не знали греческого. Поначалу я не усмотрел в ситуации ничего достойного внимания, но потом заметил, что Иешуа часто обращается к ним за советом даже по незначительному поводу. Тогда я понял, что ошибался, приняв его спутников за обычных слуг или телохранителей.

Он застал меня врасплох, когда обронил:

— Я слышал, что того человека в Эн Мелахе арестовали в связи с заговором.

Я только и сказал: «A-а», но не стал обсуждать далее эту тему.

Тем не менее я понял, что для Иешуа ясны причины моего пребывания в Суре.

За ужином мы разговаривали по-арамейски. Но и тогда его спутники большей частью помалкивали Их было трое: Якоб, Иоанан и Шимон — явный лидер, которого Иешуа называл Кефас, «камень», явно имея в виду его неуклюжие движения. Судя по акценту, люди были из Галилеи. Последнее объясняло их манеру вести себя — галилеяне не слыли словоохотливыми. Обращаясь к своему наставнику, они называли его Иешуа, и создавалось впечатление, что все были на равных. Однако позднее я узнал, что было еще и другое имя, звучавшее менее фамильярно, но так к нему обращался лишь пророк Иоанан, обыкновенно совершавший над ним обряд очищения.

Странно, но Иешуа, будучи сторонником Иоанана, не проповедовал скорое наступление последних времен, хотя это, насколько я знал, была одна из основных идей Иоанана и других общин, подвизающихся в пустыне. Иешуа, однако, не был очень категоричен и нетерпелив. Он настаивал, что Иоанан безусловно прав, когда говорит, что каждый свой день мы должны ощущать как последний. Таким образом, все мы должны бодрствовать и хранить высокую мораль. Но, проповедуя так, он обнаруживал свое несходство с Иоананом. В его способе рассуждать было больше греческого, нежели иудейского. Он обращался к логике, а не к священным книгам. Поэтому я не удивился, когда узнал, что ребенком он жил в Александрии.